– Нет у меня врагов в Москве. Только поддержка. Как же мне теперь быть? – Он слушал гул волны, которая встала из пучины и двигалась к берегу, сокрушая мир, который он строил. В страшных водоворотах гибли любимые начинания, тонули любимые люди. Жена, сын Кирилл, Лера, – их крутило, било одного о другого. Они старались спастись, но их утягивало в ревущую воронку. – Как же мне быть?
Притченко, видя страдание начальника, не умея помочь, говорил торопливо:
– Иван Митрофанович, плюньте на сволочей! Потрещат и умолкнут! И не такое забывают. Это раньше, при Советах, партийное разбирательство, аморальное поведение, понижение в должности. А теперь другие времена, другая мораль. Посмотрите, что себе позволяют артистки эстрады. Снимаются голые и сами выставляют свои лобки в Интернете! Оппозиционных политиков фотографируют скрытой камерой в постели с проститутками, а они от этого еще популярнее. Не расстраивайтесь, Иван Митрофанович. Наши мужские дела. А эту Паолу мы накажем. В нашей губернии такое предательство не проходит. Говорил вам, народ – предатель. Вас, благодетеля своего, предали!
– Вы не понимаете, Владимир Спартакович! Это удар в самое сердце. – Плотников схватился за грудь, где сердце сжалось от боли. – Моя беззащитная больная жена, мой наивный романтический сын, моя ненаглядная Лера! Это я их всех предал! Я, я предатель!
– Ну, хорошо, Иван Митрофанович. Давайте приедем, я позову телекамеру. Вы скажете, что против вас, а значит, и против губернии совершена провокация. Против всех ваших прогрессивных преобразований, против всех жителей губернии. Эта мерзкая фотография – не более чем фотошоп, подделка. А что касается дачи из ливанского кедра и родосского мрамора, то это не дача Плотникова, а построенный Плотниковым на собственные деньги интернат для отсталых детей. Это ваш личный дар, понимаете? Народ это оценит и про снимок забудет. И жене и сыну говорите – провокация, фотошоп!
– Фотошоп! – беспомощно повторял Плотников. – Фотошоп!
Из машины Притченко вызвал корреспондента подконтрольной губернатору телекомпании. Вернувшись в город, в фойе администрации Плотников сделал короткое заявление. Стараясь быть строгим, а местами ироничным, он сообщил о провокации, учиненной противниками преобразований. Посетовал на кустарную работу фотографов, не сумевших скрыть подделку. Сообщил, что построил на свои сбережения и передает в дар детскому интернату красивый дом на берегу озера. Призвал предпринимателей последовать его примеру. И строго пожурил Паолу Велеш.
– Вы хотите причинить беспокойство другим людям, но как бы вы сами не лишились покоя. Вас может замучить совесть, и вы пропадете, исчезнете! – Так Плотников, достойно и точно, отразил удар.
Глава 10
Конец дня Плотников провел в рабочем кабинете и покинул его только под вечер. Было страшно возвращаться домой. Взрывная волна, которую породили тихие круги на воде, должна была докатиться до его богатой, уютной квартиры. Сокрушить стены. Ворваться в гостиную с камином и картиной Поленова в золоченой раме. В кабинет с дубовым столом и бронзовым бюстом Петра Великого. В спальню с образом Богородицы, перед которым молилась жена. Он ожидал увидеть взломанные двери, опрокинутые столы и стулья, осколки и ворохи, которые недавно были дорогими сервизами, нарядными вазами, парадными костюмами. Так выглядели дома и селения, подверженные ударам цунами.
Но в квартире было тихо. Все так же на стене золотилась рама. На камине поблескивала стеклянная статуэтка. Дверь в комнату жены была закрыта, и за ней не раздавалось ни звука. Сын еще не возвращался, пропадая где-то в городе на встрече с друзьями. И у Плотникова возникла спасительная мысль, что жена ничего не знает. Погружена в свою болезнь. Отгородилась от внешнего мира своей болезнью. И все обойдется, само собой загладится, позабудется.
С этой мыслью он прошел в кабинет, убедившись, что бюст царя-преобразователя стоит на месте. Стал стелить себе на диване, готовясь ко сну.
Внезапно дверь кабинета распахнулась и появилась жена. Она была не в своем обычном домашнем халате, а в нарядном платье, которое надевала по торжественным случаям. Волосы ее были причесаны и удерживались гребнем, но одна прядь отвалилась и лезла в глаза. Лицо ее, одутловатое, болезненно-серое, утратило обычные свои очертания, дрожало и трепетало, размытое невыносимым страданием. Глаза, блуждающие, полные блеска, метались, словно отыскивали его среди кабинета. Остановились на нем, дрожа от слезной сверкающей тьмы.
– Ты не привел ее в дом? Почему ты ее не привел? Ты бы заранее меня известил, и я бы ушла, а она заняла мое место! Почему не предупредил заранее?
– Валя! Валя! Ну что ты! Ну, погоди! – Его испугало не ее обезумевшее лицо, а это нарядное вечернее платье, словно она готовилась к торжественной встрече. – Валя, я все объясню!
– Теперь понимаю, почему не хотел пускать меня на дачу! "Потом, потом"! Ты ее там принимал! Хотел построить дом, где мог бы ее принимать! Подальше от глаз! А мне говорил: "Работа! Столько работы". Теперь все видят, какая это работа!
– Ну, уверяю! Это фотошоп! Подделка! Чья-то злая выходка!
Он видел, как она страдает. Ее страдание заставляло его страдать, и он винил ее за страдание, которое она ему причиняла. И был себе отвратителен.
– Нет, не подделка! Не лги! Это ложь! Ты весь во лжи! Как я ненавижу твою ложь! – Она захлебнулась. В глазах ее полыхнула ненависть. Он испугался этой ненависти, которой никогда прежде не было. Но теперь он совершил такое, за что она возненавидела его.
– Конечно, мой дорогой, я старая, больная, уродливая. Зачем я тебе такая? Но разве ты не мог дождаться моей смерти? Не мог немножко подождать, когда я умру? Я ведь скоро умру!
Ему было невыносимо. Было ужасно жаль ее. Было жаль и себя. Сердце его с болью рвалось из груди. Это она вырывала его сердце. Знала, что вырывает, и продолжала его вырывать.
– Я все, все тебе отдала! Все без остатка! У меня не было ничего, кроме тебя и семьи! Я вдохновляла тебя, когда на твою голову обрушивались несчастья, ты терял веру, падал духом. Я возрождала твою веру, убеждала тебя, что ты лучший, сильнейший, честнейший. Ты творец, бескорыстный мечтатель! Ликовала, когда ты получал награды. Мне казалось, это я их получаю. Когда кто-то говорил о тебе плохое слово, я бросалась на него, готова была выцарапать ему глаза! Когда была беременна Кирюшей и врач говорил, что мне нельзя рожать, это смертельно опасно, я знала, как ты мечтал о сыне, и сделала кесарево сечение. После этого мой живот изуродован. У нее, у твоей любовницы, живот красивый? На нем нет отвратительного шрама?
Он был беспомощен. Не мог к ней приблизиться, не мог обнять, не мог покаяться. Не мог вернуть то прежнее лучезарное время, когда любил ее. Не мог сказать, что и теперь любит ее, готов передать ей свою свежесть и силу, передать отпущенное ему для жизни время, чтобы она воспользовалась этим временем и болезнь ее отступила. Пусть это черное чудище, которое в ней поселилось, переползет в него, и тело ее воскреснет.
– Я любила тебя! Ах, как я любила тебя! Какое это было счастье – любить тебя! Какое было счастье смотреть на мир твоими глазами, думать твоими мыслями, следовать за тобой по пятам! В тот день, когда мы познакомились, меня поразил твой взгляд, обожающий, светлый, чудесный, в котором было столько чистоты, благородства! Ты предатель! Ты предал меня!
– Валя, я все объясню! – Он шагнул к ней, пытаясь обнять. Но она отскочила с необычайной энергией:
– Не приближайся ко мне! От тебя пахнет предательством! От тебя пахнет развратом! Твоя мерзкая любовница, твоя пакостная хитрая дрянь! Будь с ней, а я ухожу! Уезжаю к сестре, сейчас же! Господи, сделай так, чтобы я умерла!
Она зарыдала, ее седая отпавшая прядь билась у глаз. Он кинулся к ней, но она выскочила из кабинета, хлопнув дверью. И он стоял, слыша, как ревет вокруг изуродованное пространство. Чудовищная буря крушила его мироздание.
Плотников не спал, лежа на диване с раскрытыми, немигающими глазами. Слушал, как сердце ухает, не помещаясь в груди, словно его выталкивают из гнезда.
Дверь в кабинет растворилась, и вошел сын Кирилл. Свет из гостиной бил ему в спину, лица не было видно, а только темный, худой, юношеский силуэт.
– Ты не спишь?
– Нет.
– Скажи, это правда?
– Что – правда, сын?
– О чем все говорят и пишут.
– Счета за границей? Коррупция? Дорогая квартира в Лондоне?
– Нет, я про женщину.
– Не могу тебе всего объяснить. Ты вырастешь и поймешь.
– Нет, ты должен мне объяснить.
– Не допрашивай меня! Не смей! – крикнул он с истошным беспомощным стоном, вскакивая с дивана.
– Ты был идеальным для меня человеком, папа. Твои отношения с мамой были для меня примером человеческих отношений. Они помогали мне, сберегали, убеждали, что я все делаю правильно. Теперь я не знаю, как быть.
– Ты прав, я слишком мало тобой занимался, мало говорил. Все работа, работа.
– Это не важно, что ты мало со мной говорил. Я видел тебя, чувствовал, слышал, как ты говоришь с другими. Видел, как ты относишься к маме, какие возвышенные, благородные у вас отношения. Ты мне казался самым благородным человеком.
– И что же теперь? Ты увидел во мне подлеца? – Плотников едко, с кашлем засмеялся. – Ты что, от меня отрекаешься?
– Правы те, кто пишет, что я – "золотая молодежь". На всем готовом, протекция, деньги, Лондон. Мои сверстники поехали воевать на Донбасс, некоторые уже ранены. А я за твоей спиной. Отец, я больше не вернусь в Оксфорд.
– Это дичь несусветная! Какая "золотая молодежь"? Ты учишься день и ночь. Приобретаешь знания, которые будут нужны здесь, в России. Ты моя смена. Здесь наступают великие перемены. Россия нуждается в молодых образованных профессионалах! – Он чувствовал беспомощность своих слов, не мог найти нужных, искренних, убедительных слов. – Ведь ты понимаешь, все, что теперь написано, – это желание меня сломать, ослабить, разрушить. Разрушить мое дело, мои начинания, мою семью! Так разрушают государство!
– Ты сам все разрушил, отец. Мама уезжает. Она тяжело больна. Она нуждается в поддержке. Я уезжаю с ней.
– Не спеши, все поправится. Я поговорю с мамой!
– Нет, отец. Я уезжаю. Прости.
Сын повернулся. На мгновение осветилось его лицо, открытый лоб, над которым распушился хохолок, который он, Плотников, так любил целовать.
Сын вышел, затворив дверь. В кабинете стало темно. И не было сил вскочить, остановить сына, прижать к себе его хрупкое юношеское тело.
Плотников лежал, опрокинутый навзничь. Слышал, как ухает сердце, словно его кинули на наковальню и бьют молотом. Выковывают из сердца подкову, или скобу, или граненый гвоздь.
Утром, разбитый, с ноющим сердцем, Плотников на работе подмечал, как изменилось к нему отношение. Секретарша нервно, с повышенной предупредительностью кидалась выполнять его поручения, словно промедлением или небрежностью боялась усугубить его положение. Министры, хмурясь, с почти суровой деловитостью, хотели подчеркнуть, что отношения с начальником остаются сугубо рабочими, не подвержены внешним влияниям. Старались загрузить Плотникова избытком проблем. Руководитель аппарата, молодой и сметливый, несколько раз весело блеснул глазами, с трудом скрывая свое любопытство. Некоторые служащие, когда Плотников проходил по коридору, начинали шептаться за его спиной и быстро расходились, если он оборачивался. Было видно, что все обо всем знают, обсуждают скандал.
Он провел встречу с главами районов, обсуждая виды на урожай. Встретился с главным автоинспектором и выслушал доклад о крупной аварии на федеральной трассе, где фура врезалась в автобус. Принял представителя президентской администрации, и тот выспрашивал, когда намечается пуск трубопрокатного цеха, намекая на возможный приезд президента. И во время всех этих встреч он то и дело взглядывал на свой телефон. Среди многочисленных не принятых звонков ожидал увидеть мучительный и долгожданный – звонок Леры. И дождался. Затворившись в кабинете, говорил:
– Наконец-то! Почему не звонила? Я мучился!
– Это ужасно, Иван! Такая беда!
– Нам нужно повидаться. Давай поужинаем в тихом месте. Я закажу кабинет.
– Да что ты! Теперь это невозможно! За нами следят!
– Давай уедем на дачу. Я пришлю машину.
– Ты с ума сошел! Все случилось на этой ужасной даче!
– Хочу тебя видеть. Встретимся далеко от города. В самом пустынном месте. Там, где была усадьба баронессы Остен Сакен. Там нет ничего, только аллея. Только запущенный пруд. Согласна?
– Согласна.
– Пришлю за тобой машину.
– Нет, нет, я сама!
Он мчался, волнуясь, предчувствуя мучительную встречу. Усадьба, или то, что от нее осталось, находилась в стороне от трассы. К ней вел проселок, который переходил в старую липовую аллею. Тут же были два заросших пруда и поросшие травой бугорки, где когда-то был барский дом и церковь. Плотников давно подыскивал богатых предпринимателей, которые взялись бы восстановить усадьбу и превратить ее в фешенебельную гостиницу на природе.
Он оставил шофера с машиной в стороне от аллеи и направился по утоптанной дорожке среди старых лип. Иные чернели дуплами, с поломанными и усохшими вершинами. Другие великолепно возносились, образуя две плотных стены, обступившие дорожку. Солнце едва пробивалось сквозь листву, и на розовой дорожке дрожали бесчисленные мелкие тени и пятна света. Трепетали, переливались, словно дорожку посыпали горстями монет. Плотникову казалось, что аллея беззвучно говорит на своем торопливом языке, что-то силится ему сказать, чему-то научить. Но он не понимает этой древесной речи.
Когда он проходил мимо пруда, из осоки шумно взлетели кряквы, взволновали пруд, сверкнули темно-синими перьями.
Он ждал Леру, искал слова, с которыми к ней обратится. Боялся, что не найдет этих слов. Вслушивался в тихий лепет деревьев, которые, казалось, знали эти слова, но не могли ему передать.
Он увидел ее в конце аллеи. Она шла, стройная, прямая, не поднимая головы, в строгом платье, которое волновалось при движении ее ног. Издалека он обожал ее, приближал к себе, чувствовал грудью, как уменьшается между ними расстояние. Ее близкое, округлое, с легким выступом скул лицо, серые глаза под пушистыми бровями, прямой пробор золотистых волос, крохотные бриллианты в маленьких прелестных ушах.
Он обнял ее, жадно вдыхая ее свежесть, женственность, прижимая ладонь к ее гибкой спине, не отпуская губами ее мягких волшебных губ. Чувствовал, как любит ее, какое несчастье с ними случилось, какая беда ждет их за пределами этой аллеи, розовой тропинки, бесчисленных вспышек солнца сквозь трепещущую листву.
– Это ужасно! – сказала она, отстраняясь. – Они не дают мне прохода. Подсунули фотографию, подложили в книгу текст. Как могло это случиться?
– Не знаю, какой-то враг, отъявленный негодяй. Та лодка, помнишь? Так быстро промелькнула, оставила серебряную полосу. Там находился фотограф.
– И здесь за нами следят. Я чувствую чужие глаза. Не знаю, откуда. Из-за деревьев, из листвы, из воды. Теперь они следят за каждым нашим шагом, и завтра появятся новые ужасные фотографии.
– Здесь нет никого. Пустынное место.
– Пришла тебе сказать, что уезжаю. Мне невыносимо здесь оставаться. Я уже уволилась из университета. Уеду куда-нибудь, поступлю преподавателем в школу. Если не в город, то в деревню. В деревнях нужны преподаватели.
– Подожди! Я не вынесу! Ты не можешь от меня уехать!
– Мы не вынесем этой слежки, этой молвы, этого ужасного клубка, который вокруг нас наматывается. Мы больше не должны встречаться.
– Ты моя любимая! Ты мне дороже всего! Я разрублю этот клубок! Я найду выход! – Он чувствовал, как она ускользает. Еще здесь, рядом, еще благоухают ее волосы, еще он видит ложбинку в вырезе платья, еще может сжать ее в объятиях, слыша, как стучит ее сердце. Но она ускользала. Ее отсекало. Между ними был тончайший разрез, та серебряная полоса на воде, и их уносило одного от другого.
– Я говорила тебе, что никогда не причиню тебе вреда, не доставлю тебе беспокойства. Теперь из-за меня у тебя будут неприятности на работе. Возникнут препятствия в твоей карьере. Я не хочу быть помехой, и поэтому мы расстаемся.
– Все это вздор, вздор! Это не может быть помехой в карьере. Посмотри на мир. Войны, революции, бесчисленные трагедии. Это занимает людей. Люди хотят спастись, выжить. Другие, как перед концом света, пускаются в безумства. Покупают яхты, дворцы, шампанское за сто тысяч долларов. И все это пропадет, канет. И никому до нас с тобой нет дела. Я люблю тебя. Это самая высшая для меня драгоценность!
– Нет, а твоя жена? А твой сын? Твоя семья? Я не стану красть тебя из семьи. Не смогу быть счастливой, если другая женщина будет несчастна. Да и ты не сможешь! Она больна, и ты не можешь ее оставить. Ты никогда себе этого не простишь.
– О, боже, какое несчастье!
– Мой милый, мой любимый, я так тебе благодарна. Я испытала такое высокое чувство. Столько всего прекрасного. И как мы встретились на балу, и ты к удивлению всех пригласил меня танцевать, и надо мной закружились хрустальные люстры, как ослепительные солнца. И наш первый ужин на веранде, над прудом, в котором плавали два лебедя, и ты бросал им хлеб, и они приподнимали свои белые крылья. И та восхитительная ночь, когда мы лежали, и в открытое окно смотрели звезды, разноцветные, мерцающие, и мы видели, как одни исчезают, а другие загораются, и ты сказал, что это небесные часы. И наше последнее свидание, этот дивный ливень, когда береза была сплошным водопадом, и ты кинулся в дождь и принес мне красную розу, полную воды. Она и теперь стоит у меня в вазе, и, когда она завянет, я ее засушу, и она будет со мной всю жизнь.
– Останься, умоляю тебя! – Он смотрел, как трепещут тени на розовой дорожке, как стремятся ему что-то сказать, те единственные слова, которые ее остановят, не позволят разрушить чудо.
Он старался разгадать этот вещий язык листвы, ветра, солнечных вспышек, среди которых мелькнула молчаливая птица и канула. Не мог разгадать. Беспомощно повторял:
– Я люблю тебя!
– Ну что ж, мой милый, не суждено было сбыться моей мечте. О нашей семье, о наших детях, о нашем счастье. Прощай.
Она притянула к себе его голову и поцеловала, уже отчужденно, едва коснувшись губами. Повернулась и пошла.
– Постой! – Он кинулся вслед. – Остановись!
Она прибавила шаг. Он не отставал от нее. Она побежала. И он бежал следом, не умея догнать. Так они бежали по аллее, среди старых лип, которые видели на своем веку множество свиданий и расставаний и теперь осыпали их ворохами монет.
Добежали до конца аллеи, где стояла ее машина. Она оттолкнула его, села и укатила. Он смотрел вдаль, где она исчезла. Там была синева далеких дубрав, тени облаков и что-то неразличимо мерцало.