Глава 11
Лев Яковлевич Головинский пребывал в одном из своих кабинетов, на этот раз в том, что находился в Спасской башне. Внизу размещался роскошный ресторан русской кухни, подавалась тройная уха, печеное медвежье мясо, тетерева с брусникой, добытые в окрестных борах. Играли на балалайках бравые музыканты в расшитых рубахах.
А здесь, на высоте курантов, находился кабинет со сводами, расписанный фресками, подобно Грановитой палате. Головинский сидел в кресле, напоминавшем трон, на стенах среди золотых нимбов шли волхвы, совершались чудеса, изображались сюжеты назидательных ветхозаветных притч. Головинский сам казался персонажем священных текстов, облаченный в халат и пеструю восточную шапочку, копию той, что красовалась на голове волхва Мельхиора. Время от времени за стеной начинало бархатно рокотать, раздавался приглушенный звон. Это куранты шевелили свои колеса и били в потаенный колокол.
Теперь Головинский вел беседу со своим пресс-секретарем Петром Васильевичем Луньковым, который сидел в удобном креслице, поменьше и пониже того, в котором восседал Головинский. Так, должно быть, в царских покоях сидели государь и его ближний боярин.
– Итак, я вас слушаю, Петр Васильевич.
– Докладываю, Лев Яковлевич. Послание "Логотипа" была прочитано Плотниковым и произвело разрушительное действие. Едва ли не сердечный приступ. Он беспомощно утверждал, что снимок – это фотошоп, подделка. Что дачу он передает безвозмездно убогим детям. И что Паола Велеш жестоко поплатится за свою клевету. Она может исчезнуть.
– Вот как? Это опрометчивое заявление. Губернаторы должны подыскивать выражения.
– От него ушли жена и сын. И он не находит себе места. Его покинула любовница Валерия Зазнобина, и это, кажется, свело его с ума. Он пропустил заседание правительства. Встречался с представителем ФСБ и сообщил, что против него проводится спецоперация. Нанес визит врачу-кардиологу.
– Срочно достаньте его медицинскую карту. Его и его жены. Его кардиограмма – это показатель того, как развивается наша операция "Песчинка".
– Один лишь крохотный вброс, а эффект сокрушительный!
– Эффект песчинки, сокрушающей гору. Важно выбрать время и место удара. Учитесь, Петр Васильевич. В спецслужбах такому вас не учили.
В стене глухо зарокотало. Зашевелились зубчатые колеса курантов, и раздался медленный сочный удар, пропитывающий каменную кладку. И снаружи, на солнечном циферблате дрогнула золотая стрелка.
– Восхищаюсь вами, Лев Яковлевич, учусь у вас постоянно. Какие там спецслужбы! Два-три устаревших правила, рутина и косность. Вы – творец. Все ваши проекты неповторимы. Вы режиссер, для которого жизнь – это театр, сцена. И вы каждый раз играете новый спектакль.
– История человечества – это пьеса, имеющая конец и начало. Поколения, сменяя друг друга, тысячи лет играют эту пьесу. Только великий народ сумеет ее доиграть.
– Люди, подобные вам, Лев Яковлевич, видят то, что не видят другие. Вы превосходите других, потому что Бог дал вам талант ясновидения. Такие, как вы, – первые в науках, в музыке, в банковском деле, в дипломатии. Подобные вам становятся самыми богатыми, потому что знают законы капитала. Самыми искусными дипломатами, потому что чувствуют ветры истории. Их музыка завораживает и заставляет думать по-новому. Я очень люблю петуха Марка Шагала, который летит по небу, как новая планета. Народы понимают ваше величие и превосходство, упираются, ропщут, иногда совершают чудовищные против вас преступления, но в конце концов смиряются и следуют за вами.
Головинский внимательно посмотрел на Лунькова. Его волнообразный нос, словно чувственный хоботок, устремился к нему. На конце образовался светящийся пузырек, который наделял Головинского особым обонянием. Некоторое время он исследовал Лучкова с помощью волшебного пузырька.
– Вы правы, Петр Васильевич. Но это великое бремя – быть водителем народов. Великое, почти непосильное бремя. Мы нуждаемся в помощниках.
– Вы могли убедиться, Лев Яковлевич, в моей верности. Я готов служить вам, исполнять самые рискованные задания. Я офицер и привык рисковать. Офицер нуждается в командире. Я давал присягу государству, но государства не существует. Я даю присягу вам, Лев Яковлевич. Не пожалею жизни. Служить вам – большая честь. Служу вам, а знаю, что служу человечеству, служу самой истории.
– Я вам верю и в вас нуждаюсь. Впереди большая работа и большие возможности. Мир линяет, сбрасывает кожу, покрывается новой чешуей. Пока не оделся, он беззащитен. У нас с вами будут дела в Европе, дела на Ближнем Востоке, дела в Америке. Я создал Глобал-Сити не для того, чтобы кормить русских обжор заморскими деликатесами. Это гигантская, созданная мною машина для управления миром. Как пирамиды в Древнем Египте. Отсюда мы посылаем управляющие импульсы, и меняются правительства, падают цены на нефть и золото, начинаются религиозные войны, ставятся фильмы ужасов в Голливуде, и принц Виндзорской династии влипает в грязный скандал. Вы мне будете нужны, Петр Васильевич.
Луньков смотрел на кончик волнообразного носа, на волшебный пузырек, и чувствовал томное бессилие, странную зависимость от этого таинственного человека, которого не понимал, но испытывал к нему неодолимое сладостное влечение. Казалось, отсюда, из Грановитой палаты, с кончика волнообразного носа, как с передающей антенны, срывались невидимые волны, исходили незримые поля. Улетали в пространства, и там совершались грандиозные перемены, рушились государства, трещали материки. Малые, едва ощутимые воздействия вторгались в мир. И начинали таять полярные льды, зарождались тайфуны, обрушивались биржи, вчерашних кумиров начинали ненавидеть и свергали. Лучков испытывал род любви, природа которой коренилась в бессознательных глубинах его души.
– Вы готовы мне помогать, Петр Васильевич?
– Не пожалею жизни, Лев Яковлевич! – зачарованно ответил Луньков, не понимая, что в откровениях Головинского – истина, а что – театральные фантазии.
В стене мягко зарокотало, невидимые шестерни повернули рычаги, и послышались тягучие, как мед, звоны. Куранты пробили десять раз.
– Встаем, Петр Васильевич, пора управлять мировым процессом, – со смехом произнес Головинский, поднимаясь с трона и сбрасывая с волосатых плеч халат.
Их машина пронеслась по солнечным просторам губернии и достигла увечного, разбитого шоссе с дорожным знаком "Копалкино" и жестяным мятым щитом с надписью "Красный суч".
– Стоит ли нам сюда забираться? – спросил Луньков.
– Предчувствие подсказывает, что стоит, – ответил Головинский.
Они проехали по унылой улице с обитателями, напоминавшими сонно ползающих жуков. Миновали селение и по проселку скатились к реке. Река была тихая, чистая, чудесная, окружена лесами. И казалось странным, что люди, живущие у этой реки, не впитали ее свежесть, красоту, благодать.
На берегу дымился костер. Головинский и Луньков вышли из машины и увидели человека перед бревном, на котором во всю длину лежал черный скользкий сом. Кипел котелок, роняя в огонь шипящую пену. Лежал на земле топор. На доске, порезанная, белела картошка, головка лука, стояла бутылка водки. Человек, сидящий на четвереньках, обернулся. У него было смуглое, закопченное лицо, нос с горбинкой, лихой чуб и острые, злые, с шальным блеском глаза.
– Здравствуйте, добрый человек. Никак ушицу варите? – произнес Головинский, с нарочитой народной интонацией, которая, по его мнению, должна была сблизить его и сидящего у костра рыбака. – Бог в помощь!
– Пошел на хер, – ответил человек и вернулся к своим занятиям.
Головинский не обиделся, улыбаясь, стоял, и его волнообразный нос чутко устремился к бревну, на котором лежала рыбина.
Сом был живой, только что из реки. Его тупое усатое рыло отливало солнечной слизью. Он зевал, открывая рот. Вяло шлепал жабрами, в которых вспыхивало красное нутро. Человек взял топор и обухом несколько раз ударил сома в лоб. От ударов голова хлюпала, сом вздрагивал и усы его завивались.
Человек достал острый ножик, ловко полоснул по рыбьему зеленоватому брюху. Оно растворилось. Человек засунул в рыбье чрево жилистый кулак, сгреб хлюпающую сердцевину и дернул. Вытянул наружу ворох скользких кишок, опутавших лиловую печень, малиновое сердце и языки золотистой икры. Швырнул хлюпающий ком на траву, оглядывая свою окровавленную руку. Еще раз залез в рыбье нутро и ногтями соскоблил остатки пленок. Сом ударил хвостом, раскрыл зев, и один его ус свернулся в спираль.
Человек засунул руку в жаберную щель, перебирал пальцами, а потом с силой рванул. Выхватил красный хрустящий ворох, похожий на георгин. Швырнул в реку. То же самое проделал с другой жаберной щелью. Швырнул красный комок в реку. Оба комка медленно плыли, и было видно, как вокруг них увивались мальки, хватали тягучие красные волокна.
Человек схватил тряпку, снял с огня котелок и стал поливать кипятком черные рыбьи бока. Сом, лишенный внутренностей, без сердца, желудка, обливаемый кипятком, слабо раскрывал рот, и усы его сворачивались и развивались.
Облив сома кипятком, человек отставил котелок и ножом стал счищать с боков слизь, отирал нож о бревно, оставляя на нем сероватую жижу.
Сом был жив, ошпаренный, исполосованный, открывал тупой рот, вяло поднимал хвост. Человек поддел сома за пустые жабры, снес к реке. Обмывал, плескал воду в нутро. С черной, стеклянно блестящей рыбы стекала розовая вода, и ее сносило течением.
Головинский неотрывно смотрел, как рыбак разделывает сома, как ловко движутся его жилистые, красные от крови руки, как умело и последовательно он бьет топором, взрезает нутро, выламывает жабры. Видимо, зрелище доставляло Головинскому наслаждение. Он что-то обдумывал, прикидывал, глядя на рыбака.
Человек вернулся к костру, уложил сома на бревно и стал резать, кромсать на сочные ломти. Под черной кожей было нежное бело-розовое мясо с круглой косточкой позвонка. Он собирал ломти и кидал в котелок.
– Чего уставился? – Человек повернулся наконец к Головинскому, отирая о траву окровавленный нож.
– Смотрю, как ловко ты нож в рыбу втыкаешь.
– Могу и в тебя воткнуть.
– Зачем тебе в меня нож втыкать. Я тебе денег дам.
– За что это?
– А так, ни за что. На будущее.
– Будущее и после смерти бывает. Я у тебя деньги возьму и сбегу.
– Потратишь, опять придешь. Петр Васильевич, будьте добры, сходите в машину, принесите хорошему человеку денег.
Луньков изумился, покачал головой, но пошел к машине и принес портмоне Головинского.
– Возьми деньги. – Головинский извлек пачку красных купюр, протянул человеку. Тот взял. Их руки на мгновение сошлись – грязная, в запекшейся крови рука рыбака и холеная, с золотым перстнем рука Головинского.
– За кого мне свечку ставить? – насмешливо, пряча деньги, спросил человек.
– Я Головинский Лев Яковлевич.
– Значит, всему голова. А я Семка Лебедь. Что же могу сделать для вас такого полезного?
– Можешь достать три свиные туши? Я тебе еще денег дам.
– Чего проще! Пойду на ферму и куплю. Вам живые или разделанные?
– Просто туши.
– Сделаю. А еще что?
– Пока ничего. Разве что дом поджечь.
– Все свою цену имеет.
– А как же. Сторгуемся.
Они стояли, глядя один на другого. Головинский с добродушной усмешкой, Семка Лебедь с кривой ухмылкой.
– Может, ушицы отведаете, Лев Яковлевич? – Семка откупорил бутылку с водкой, плеснул в котелок, где клокотал кипяток, ворочались крупные ломти рыбы.
– Да нет, ехать пора. Будешь иметь дело с моим помощником Петром Васильевичем. Он тебя найдет.
– Меня в Копалкине всякий знает. Дом укажет.
– Ну, до свиданья, – кивнул Головинский.
– До свиданья, Лев Яковлевич, благодарен. – Семка поклонился поясным поклоном, блеснув из-под бровей насмешливыми глазами.
Глава 12
Семка Лебедь, бражный, пропахший дымом, с ножом в кармане, с топором за поясом, вернулся в Копалкино и шел, надменно поглядывая на прохожих, каждый из которых не был достоин того, чтобы с ним поздоровались. Он встретил Анюту по прозвищу Сладкая, промышлявшую проституцией на трассе, предлагая себя дальнобойщикам. Анюта была в красном коротком платье с открытой грудью, губы в яркой помаде, ногти покрашены вызывающим красным лаком, туфли на высоких сношенных каблуках.
– Анюта, здорово, у тебя такое платье, что любой тормознет. Почем берешь? В стране тяжело, санкции, цены на услуги растут.
– Иди к черту, Семка. – Анюта хотела его обойти, но он не пустил.
– Погоди посылать-то. Может, я к тебе с добром.
– После твоего добра люди на костылях ходят.
– Я люблю уважение. Ко мне с уважением, и я с уважением. Ты во мне человека разгляди, душу мою пойми, и я ради тебя не только свинью заколю или дом спалю. Я для тебя человека зарежу, на которого ты укажешь. Я добро помню.
– Иди проспись, Семка, а мне идти нужно.
– Знаю твою нужду. И ни словом не попрекну. А кто попрекнет, тому рыло начищу. Твоя работа самая честная, потому что ради детей. Твой мужик убег, оставил тебя с двумя, так пусть ему там башку проломят, чтобы знал. Я тебя уважаю, Анюта, и хочу помочь.
– Чем ты мне можешь, Семка, помочь?
– Деньгами. У меня денег много. А что Бог говорит? Надо делиться. Говори, какие у тебя расходы. – Семка полез в карман и достал красную кипу денег. Держал перед носом Анюты, и та жадно глядела на деньги. – Давай считать. Младшему твоему Андрюшке ботинки нужны? Пальтишко на осень нужно? Старшенькой Ксюше нынче в школу идти, значит, нужно платье, пальто красивое, шапку. Нужен портфель или какая у них там сумка теперь. Книжки нужны. Правильно я считаю?
– Правильно, Сема, – ответила Анюта, не спуская глаз с красных, распушенных веером купюр.
– Теперь гостинцы. Они небось красную икру ни разу не ели, не знают про такую. Конфеты "Белочка", "Мишка косолапый", "Трюфель" тоже никогда не ели. Правильно говорю?
– Правильно, Сема.
– Я тебе денег дам, ты им купишь. Мы друг другу помогать должны. Сегодня я тебе, завтра ты мне. Так?
– Так.
– Ну и хорошо. Деньги счет любят. Их заработать надо. Если на халяву, они впрок не пойдут. Иди, Анюта, зарабатывай. – Он сунул пачку в карман и пошел, пьяно улыбаясь, слыша, как тихо воет за спиной Анюта.
Она зашла домой, поправив на ходу осевший забор. Приподняла веревку, на которой сушилось белье. В доме дети за столом рисовали, слюнявили цветные карандаши.
– Что вы тут рисуете? – Она бегло оглядела неприбранную комнату, горько, с нежностью погладила детей по голове. – Что это у тебя, Андрюшенька?
– Это машина. Ее папа ведет. Она в яму попала, ее папа вытаскивает, – ответил сын, шевеля испачканными карандашом губами.
– А у тебя что, Ксюшенька? – Она обняла дочь, чувствуя ее хрупкие, теплые плечи.
– У меня папа нам подарки везет. Это велосипед, это стиральная машина, а это телевизор. Видишь, как много подарков, даже в машину не влазят.
– А папа скоро приедет? – спросил сын.
– Тебе же сказали, – строго ответила Ксюша. – Папа на север уехал. Там много снега. Снег растает, он и приедет.
– А Славка говорит, что у нас папы нету.
– Это у него нету. Его папа в тюрьме сидит. Он на людей нападает, дерется. Его в тюрьму посадили. А наш папа на север поехал, людей спасает. Он наспасает людей и приедет. Правда, мама?
– Правда, – со вздохом сказала Анюта. – Ну, вы пока здесь играйте. В дом никого не пускайте. Я скоро вернусь.
Она вышла, выкатила из сарая старый велосипед и покатила по селу, в красном облегающем платье, мотая голыми коленями, встряхивая светлыми, падающими на лицо волосами.
Докатила до трассы и некоторое время ехала по обочине, подальше от перекрестка. Остановилась, спрятала велосипед в кустах и вышла к полотну, оправив платье, скрестив ноги на высоких каблуках, зорко всматриваясь в пролетавшие мимо машины. Две фуры прошли, с огромными буквами на брезенте, колыхнув ее твердым ветром. Третья с рыдающим звуком тормозов остановилась, дверь кабины отворилась, и оттуда свесился дальнобойщик:
– Эй, Сладкая, помнишь меня?
– Всех не упомнишь, – весело ответила Анюта, всматриваясь в скуластое, поросшее щетиной лицо шофера.
– Иди сюда, я напомню.
Он протянул ей руку, сильным рывком втягивая в кабину. Второй дальнобойщик, моложе первого, поправлял на лбу противосолнечные очки.
– Какая же ты у меня сладкая. – Небритый дальнобойщик обнял ее за бедра.
– Деньги вперед, – сказала Анюта. – Второй будет?
– Будешь? – спросил небритый.
– Чего не взять, если на дороге валяется.
– Деньги вперед, – повторила Анюта. Взяла сотенные бумажки и спрятала у себя на груди. Полезла через спинки сидений туда, где на койке были брошены скомканные одеяла.
Небритое лицо тяжело дышало над ней, и она старалась на него не смотреть. И когда тяжелое влажное тело несколько раз сильно ударило ее в живот и небритый отвалился, сипя, она насмешливо сказала:
– Мы сделали это!
Второй, что был моложе, полез ей мять грудь.
– Ты хоть очки-то сними, – сказала она.
– Боюсь, ослепну, – хмыкнул он, наваливаясь жилистым жарким телом. Одеяла пахли чем-то кислым, на них валялись пакеты с вафлями, и она, чтобы не смотреть на темные, танцующие над ней очки, смотрела на целлофановый пакет с надписью "Твигс".
Она спустилась из машины, оправляя платье, глядя в зеркальце, не размазалась ли помада. Не глядела на фуру, которая с ревом исчезала вдали.
Вторая фура притормозила, проскочив, и ей пришлось идти к ней, видя, как машет водитель.
Это был азербайджанец с круглым лицом, круглыми, навыкат глазами, с маленькими черными усиками и золотыми зубами.
– Подбросить, что ли? – засмеялся он.
– Давай я тебя лучше подброшу, – со смехом сказала она.
– Давай залезай!
Она приняла от водителя деньги и смотрела на второго, тоже азербайджанца, в спортивной майке, на которой красовался орел и американский флаг.
– Ты чего, Фуат, плати!
– На дороге всякую падаль брать! Потом полгода лечиться.
Анюта хотела крикнуть ему в лицо что-нибудь про "чурку проклятую", но сдержалась. Полезла через сиденье на койку, застеленную пестрым одеялом.
Азербайджанец старательно мял ее толстым брюшком, в котором что-то булькало, и, видя его золотые, с остатками пищи, зубы, Анюта вдруг вспомнила мужа в первые дни их любви, когда лежали под солнечным полотняным полом, его синеглазое лицо было розовое от страсти, и под полог залетела белая бабочка.
Фура укатила, шелестя по асфальту могучими колесами, а Анюта вновь заняла место на обочине, делая вид, что равнодушна к проносящимся машинам.
В третьей фуре сидело трое, все загорелые, белозубые, голые по пояс, похожие на братьев. Когда Анюта попросила у них денег вперед, они перекинули ее на лежак и поочереди насиловали, каждый по нескольку раз. А потом пинками вытолкали на шоссе, кинули пустую банку фанты и умчались.
Анюта долго брела по обочине, вытирая слезы и размазывая помаду. Увидела в кювете лужу и мылась, закатывая подол, не обращая внимания на проносящиеся машины.
Отыскала в кустах велосипед, докатила до придорожного магазина, купила конфеты "Белочка", "Мишка косолапый", "Аленушка" и повернула к дому.