Но самым забавным из моих детских воспоминаний о том лете в деревне было вот что. Во дворе дома, прямо возле крыльца росла огромная старая вишня. Почему она казалась мне такой огромной и старой, я не знаю. Может, от того, что я сам был ещё маленьким юнцом-сорванцом. В тот год видимо был хороший урожай, потому что дерево всё буквально казалось красным от обилия спелых и сочных ягод. Они были везде, от макушки до самой земли, их собирали каждый день вёдрами, а они всё никак не кончались. Я объедался ими,… какие же они были сладкие,… ничего в жизни вкуснее не пробовал, да уж, наверное, и не попробую. Рос у Курулей сынок, совсем маленький мальчишка, годика полтора, я думаю, ему было тогда. Он ещё толком ничего не говорил, но бегал уже вовсю, босиком, почти голенький, в одной лёгкой длиннополой рубахе. Сорванец, так же как и я, целый день лакомился свежими, сочными ягодами. Но то ли он проглатывал их не жуя, то ли его ещё слабенький желудок не успевал их переваривать, а только время от времени он присаживался прямо в том месте, где был, и у него из попки высыпались две-три целёхонькие вишенки. Посидит он так минутку и бежит дальше, на ходу отправляя в рот новую порцию. А курульский петух, всё время следивший за ним с плетёной изгороди, чуть тот отбежит, нёсся стремглав, распустив крылья, словно коршун на добычу и склёвывал с земли ягоды. В конце концов, птица стала просто по пятам преследовать мальчишку – как только тот присядет, петух уж тут как тут. Эта погоня по всему двору здорово пугала ребёнка, но изрядно веселила нас. Я, помню, смеялся до слёз, как кочет словно привязанный носился за мальчишкой по двору. Тот кричит, визжит, плачет, уткнётся к матери в подол, та отгонит птицу, ребёнок успокоится. Но уже через минуту гонка с преследованием повторялась вновь. Думаете, я всё выдумал? Честное слово, клянусь! Сам бы ни за что не поверил, если бы не видел всё собственными глазами.
– Почему ж не верить? Верю, – от души порадованный историей успокоил рассказчика Богатов. – Чего только в жизни не бывает, чудеса да и только. А ваша история просто замечательна, хоть бери её голыми руками и в роман.
– Ну вот и берите, Аскольд Алексеевич, авось пригодится, – засиял улыбкой польщённый Берзин.
– А что ж, и возьму. Даст Бог, прочитаете ещё про своего петуха в какой-нибудь моей книжке, – улыбался в ответ Аскольд. – Только до того времени дожить надо… А как? – и загрустил снова.
День этот, начавшись чуть свет неожиданным знакомством, угасал нехотя, но безвозвратно. Уже появились на чернеющем небе первые звёздочки, а нетерпеливая луна, не дожидаясь ухода на покой красного солнечного диска, карабкалась всё выше и выше по невидимым ступенькам, чтобы пусть всего на несколько коротких часов, но занять переходящий трон на тверди небесной. Воздух заметно посвежел, и поток его сквозь открытое окно купе уже не ласкал утомлённых зноем пассажиров, но бодрил их, отнюдь не любовно возбуждал, ярил, насылая толпы мурашек на чувствительные к сквозняку тела. Пётр Андреевич закрыл фрамугу и начал готовить постель к ночному отдыху. Он привык рано ложиться и рано вставать, тем более что завтра чуть свет их путешествие должно было прерваться на конечной станции этой длинной дороги в славном, древнем, уставшем от бесконечных социальных экспериментов городе Москве. Аскольд, чтобы не мешать попутчику и не стеснять его ни в действиях, ни в намерениях, вышел из их временной вагонной клетушки в длинный коридор и, закрыв за собой дверь, остановился возле окна. За стеклом ничего интересного не наблюдалось – только стремительно темнеющее небо, утыканное холодными колючими звёздочками, налитые красным от рисующих лучей заходящего солнца редкие облака да всё тот же чёрный, будто таящий в себе тайную угрозу лес. Но скоро и эта неприглядная картинка исчезла, покрылась густым, непроницаемым мраком, на котором проявилось, будто на фотоплёнке, отчаявшееся, как-то вдруг постаревшее, уставшее от земной жизни лицо странника, отражённое от оконного стекла.
"Куда я еду? Зачем? – думал про себя Аскольд. – Что нового, неизведанного доселе может подарить мне эта жизнь? Чем, какими такими особенными впечатлениями ты способна порадовать меня? Или пусть хоть огорчить, но непременно удивить, возбудить, заставить шевелиться, мечтать, стремиться к чему-то, дышать по-новому, не по необходимости существовать, но из жажды жить. Что я могу найти в тебе, могущего реанимировать мой всё ещё по инерции существующий в полуживом теле труп? То, что ты могла дать мне, я уже взял с лихвой, надкусил и распробовал. От чего-то, не приняв ни вкуса, ни цвета, ни запаха, отказался сам. Что-то легкомысленно упустил, едва-едва пригубив, только-только прикоснувшись к чуду неповторимого дара. Чего ещё мне ждать от тебя? На что надеяться, что искать? Всё только бесконечные вереницы киношных дублей, повторяющих бесхитростно друг друга. И так до самого конца этого утомительного бытия. Как же я наелся однообразием дней и событий. Зачем ты мне? Что мне в тебе? Не хочу тебя".
Рядом, за его правым плечом появилась вдруг в оконном отражении женщина, весьма просто одетая в неопределённого цвета выцветшую футболку и длиннополую ситцевую юбку в крупный чёрный горох. На вид ей было далеко за семьдесят, в руках она держала небольшой глиняный горшочек с землёй, в котором росла потускневшая, увядающая роза. Женщина застыла возле Аскольда и молча смотрела на него грустными глазами, не решаясь, видимо, потревожить его вопросом, но и не отходя, в надежде что тот сам обратит на неё внимание. Богатов обернулся, и они встретились взглядами. Что-то тяжёлое, трагичное и вместе с тем ищущее поддержки увидел он в глазах женщины, а та всё молчала, будто ждала чего-то, словно не она, а он подошёл к ней только что с вопросом или просьбой. Бессловесная пауза длилась уже больше минуты и начала раздражать Аскольда, но он сдержался, стараясь быть учтивым и вежливым.
– Вы что-то хотели? Я могу вам помочь чем-то? – спросил он не столько из сочувствия к её возможной нужде, сколько из желания как-то разрешить ситуацию.
– Мне показалось, что вы позвали меня, – ответила женщина недоумённо-растеряно, делая акцент на "вы". – Наверное, действительно показалось. Но вы говорили так громко, с таким чувством, … а вокруг никого больше не было, … и я решила, что…
Аскольд смущённо опустил глаза. Он не думал, не предполагал даже что разговаривал в голос. Должно быть, увлёкся, забылся на мгновение. А может не на мгновение? Он же говорил сам с собой, ни к кому конкретно не адресуя слова. Да и к кому тут обращаться? Кто ему может помочь разобраться в себе? Да и кому он нужен,… и кто ему нужен теперь? Откровенно говоря, никто. Это был внутренний монолог утомлённого странника о самом себе, ни для кого вовне он не предназначался. Разве что для неё, для своей замотанной до предела жизни. И как его угораздило разговориться вслух? Богатову стало немного стыдно перед этой женщиной, и он искал теперь, напряжённо искал хоть какой-нибудь повод, чтобы развернуть ситуацию в другое русло.
– У вас цветок совсем завял, – наконец-то нашёл он, что сообщить женщине.
– Да. Я знаю, – с готовностью ответила та, словно радуясь за своего случайного собеседника так удачно появившейся теме. – Сохнет в дороге, да и всё. Прямо ума не приложу что делать, боюсь не довезти до конца пути. Цветок-то домашний, оранжерейный, очень чувствительный, ему долгий путь вреден, не для того он выведен. Цветочку моему вода живая нужна, чистая, природная. А в поездах этих всё мёртвая, сколь ни поливай, всё одно сохнет. Вот беда-то.
Женщина опустила глаза к цветку и левой свободной рукой нежно погладила его головку, будто маленького, глупенького, никак не разумеющего своё место в жизни человеческого детёныша. Роза покачнулась от лёгкого прикосновения тёплой ладони и закивала послушно, будто соглашаясь, принимая заботу, но не находя в себе силы деятельно откликнуться на неё.
– Сейчас… Подождите тут… Я сейчас… – вдруг нашёлся Аскольд, будто его осенила внезапная спасительная идея.
Он осторожно, чтобы не делать шума, приоткрыл дверь своего купе и юркнул в темноту. Его не было всего минуту, а когда он появился вновь – довольный, счастливый, с победной улыбкой на устах – в руке его оказалась небольшая пластиковая бутылка, наполненная прозрачной жидкостью.
– Вот! Возьмите! – восторженно произнёс Богатов, протягивая сосуд женщине. – Это вода! Очень хорошая вода! Живая! Рядом с тем местом, откуда я теперь еду, есть источник, святой источник! Его открыл Святитель Стефан Великопермский, и он бьёт до сих пор, принося людям исцеление в недугах и радость в жизни. Возьмите, я думаю, это поможет вашему цветку, придаст ему силы. Берите! Берите! Не стесняйтесь, вам это действительно надо.
– А вам? Вам разве не надо? – улыбаясь, спросила женщина, принимая дар из рук воодушевлённого странника.
– Надо, конечно. Как не надо? – смущённо ответил Аскольд и тут же нашёлся. – Но вам нужнее! К тому же я хочу вам это отдать!
Он сделал ударение на слове "хочу". И не простое, но особое, такое же, как несколько часов назад ставил на слово "знаю". От такой выделяющей слово интонации недвусмысленно и сразу становилось очевидно – хочет.
– Благодарю вас, молодой человек, – сказала женщина и пристально посмотрела прямо в глаза Аскольду. – Вижу я, для вас ХОЧУ имеет гораздо большую силу, нежели НАДО.
– О да, – не выдержав взгляда, потупил взор тот, – я бы даже сказал чересчур. Иногда точно знаю ЧТО надо, но хочу совершенно другого,… и делаю так. Да что там иногда, почти всегда… Потом стыжусь, переживаю, но… никогда не жалею. Повторись всё сначала, поступил бы также. А ведь это, наверное, скверно? Как вы думаете?
Женщину нисколько не удивила такая откровенность случайного попутчика. Не противился ей и Аскольд. Оба разговаривали как старые хорошие знакомые, даже друзья. Казалось, встреча эта неминуемо должна была состояться в этот час, в этом месте, где-то посерёдке дня и ночи, Княжпогоста и Москвы. И она состоялась, невзирая на всю странность, неправдоподобность, нереальность таких встреч.
– Не думаю, – ответила женщина примирительно. – Я вот всю себя отдаю этому НАДО, закрываю своё ХОЧУ глубоко-глубоко и оставляю до лучших времён. А они никак не наступают, не приближаются даже, напротив, отдаляются в какое-то небытие, становясь призраками, фантастикой, неосуществимой мечтой-сказкой. Вот лишь цветочек этот Аленькай – единственное, что есть у меня МОЕГО, в чём сконцентрировано всё моё ХОЧУ. В нём моё существо, вся моя радость. Да и тот совсем захандрил что-то, увядает прямо на глазах, мечется, аюшится, растратив жизненные соки, потеряв себя в себе. И я вместе с ним. А ведь мне ещё нет и сорока.
– Сколько?! – не смог сдержать изумления Аскольд.
– Что, очень плохо выгляжу? – улыбнулась сквозь грусть женщина.
– Да нет… Что вы… Это я… я не о том… – смутился Богатов своим несдержанным порывом.
– Не извиняйтесь, всё правильно. Думаете, я сама не знаю, что выгляжу старухой? А всё от того, что совершенно не умею любить себя.
Оба молчали, отвернувшись к окну, утонув взглядами в глубоком, непроницаемом мраке ночи. Только стук колёс да проносящаяся мимо серена встречного товарного состава говорили о том, что что-то в этом мире всё-таки происходит, подтягивая за собой, как нитку иголка, неизбежные судьбоносные перемены.
– А знаете, Аскольд, – заговорила вдруг женщина, уверенно называя собеседника по имени, – чем дальше, тем больше я прихожу к пониманию, что разницы между ХОЧУ и НАДО никакой нет. Не должно быть. Что ХОЧУ и НАДО – суть ОДНО И ТО ЖЕ. Только люди часто вовсе не знают, не понимают, чего они на самом деле хотят, отделяя себя, отстраняя свои души от того, чему в действительности должно быть. Ведь нормальный, полноценный, самодостаточный человек как образ и подобие Божье просто не может хотеть того, что не должно. А, как вы думаете?
Богатов не успел ответить. Где-то в конце коридора еле слышно скрипнула и захлопнулась дверь купе. Он машинально оглянулся на звук. В дверях тамбура Аскольд увидел молодую черноволосую женщину, ту самую, которая случайно ли, нарочно ли оказалась в их купе ещё утром, и которую он никак не мог забыть. Она, не оборачиваясь, шагнула в полумрак тамбура и закрыла за собой дверь. Аскольд сделал неосознанное, инстинктивное движение в её сторону, но тут же осёкся, понимая всю глупость и несостоятельность своего порыва.
– Идите, Аскольд. Идите, – сказала собеседница, мягко подталкивая его к тамбуру. – Вам туда НАДО.
И он пошёл, как послушная овца, не то подчиняясь её посылу, не то повинуясь своему собственному внутреннему позыву. Уже подойдя к дверям тамбура, он вдруг остановился, вспомнил, что ушёл грубо, не попрощавшись, отчего ему стало неловко и стыдно. Аскольд развернулся, собираясь поправить ошибку, но женщины с цветком в руках уже не было.
Глава 10
В тамбуре было тихо.
В вагоне поезда есть место, почти никогда не пустующее. Это центр сбора заядлых курильщиков, для которых время от станции до станции слишком длинно и нестерпимо мучительно, так что невозможность предаться утешению маленькой никотиновой палочкой оборачивается для них воистину пыткой. Ещё пять минут назад совершенно не подозревающие о взаимном существовании, тут они знакомятся, обсуждают последние события в мире, спорят, соглашаются, снова спорят, заходятся от смеха над свежим анекдотом,… короче, сближаются настолько, что уже через десять минут напрочь позабывают друг о друге, будто их никогда и не было. Но не все столь забывчивы. Особо предприимчивым удаётся даже строИть, улучив момент, пока их строгие половинки, воспользовавшись удачной минуткой, перепрятывают вожделенную чекушку подальше-поглубже от глаз страждущего супруга. Эти ещё не раз сойдутся вместе "покурить" да поведать дружка дружке о новых беспроигрышных способах обхитрить наивную, доверчивую спутницу жизни… Заодно и покурят.
Только на ночь вагонный тамбур пустеет, затихает до утра, лишь изредка принимая в свою укромность одиноких, мучимых бессонницей пассажиров. И Аскольд невольно удивился тишине и прозрачности воздуха в тамбуре. "Неужели уж так поздно? – подумал он про себя. – Неужели всё уснуло, затихло до рассвета? Только я всё никак не успокоюсь, не найду себе места на этом празднике жизни. Только я один тут, да стук колёс по рельсам, да встречный ветер за окном, проносящийся мимо, словно орда диких кочевников, выносящий из меня последние лёгкие лепестки души". Он остановился в дверях и ещё раз оглянулся в длинный узкий коридор вагона, будто ища поддержки, веского обоснования своих предполагаемых действий. Никого естественно он там не увидел, но голос, ясный отчётливый голос зазвучал вдруг в сознании, будто он слышал его ушами.
"Приближается час "Х", – мягко, но настойчиво вплывали слова в мозг, затем в душу и оседали там спокойствием и уверенностью, – наступает момент, когда должно произойти то, ради чего ты сюда приехал. Догадываешься ли ты о величине и значимости события, уготованного тебе судьбой? Предчувствуешь ли неотвратимо надвигающееся неизбежное, преобразующее впоследствии всё твоё сознание и саму жизнь? Вряд ли, вероятнее всего, нет. Для тебя сейчас это всего лишь совершенно случайная, ничего не значащая встреча двух странников, застигнутых случаем в жёстко ограниченном пространстве летящего прочь из прошлого поезда. Завтра ты продолжишь свой путь, как ни в чём не бывало, а ещё через пару дней вообще почти забудешь об этой ночи. Для тебя это пока всего лишь кратковременное, малозначительное приключение. Для тебя, но не для судьбы".
Голос стих и замолк совсем, а Богатов подивился своевременности этой мысли, слаженности, выверенности слов, влившихся в него стройной цепочкой, будто со страницы книги. Такие мысли приходят не часто. Даже писателям. "Надо бы не забыть, записать, – подумал он ещё и вдруг вспомнил, зачем шёл сюда. – Нет, я не один… Попробую ещё раз вдохнуть глоток свежего воздуха". И решительно ступил в тамбур.