Богатов увёл её в пустоту. Нужно было снова искать жильё, работу, средства к существованию. И всё нашлось, как-то чудесно, волшебно, каким-то непредсказуемым образом. Похоже, их вела, помогала им какая-то действительная аскольдовская удача, счастливая судьба, никогда не оставляющая его, хоть и не возносящая до небесного благополучия, но всегда охраняющая от краха, от полного и безоговорочного падения. Они поднимались на ноги постепенно, медленно, шаг за шагом, всё более обретая вес, уверенность в завтрашнем дне, своё место в жёстком, порой жестоком мире. И всё это время Аскольд был иным, не похожим на прежнего, каким его знала, помнила и любила Нури. Никаких особых фантазий и безумных проектов, никаких шатаний от одной сумасшедшей идеи к другой, ничего такого, что отличало, всегда выделяло Богатова из общей массы окружающих его людей. Он даже как бы старался, сам стремился слиться с этой массой, спрятаться, схорониться в ней, как медведь в зимней берлоге от всего мира, от себя самого. Аскольд работал, трудился настойчиво и упрямо, воссоздавал их замкнутый семейный мир, в котором всё было подчинено одной единственной идее, одной фантазии, одному сумасшедшему "хочу" – выжить. И она работала, вносила свою немалую лепту в строительство их общего дома, часто даже более весомую и основательную, чем аскольдовская. Его это обстоятельство, похоже, не огорчало, не задевало, как большинство мужчин, вклад которых в общую семейную копилку уступал жёниному. Но и вдохновения не приносило. Аскольд стал ровным, психологически уравновешенным трудягой, обычным человеком, вся радость которого заключалась в осуществлении маленьких естественных потребностей – сытно поесть, спокойно поспать, дожить до выходного, чтобы отдохнуть за просмотром телевизора и просто поваляться на диване. Жизнь налаживалась, но чем дальше, чем ладней она становилась в общесоциальном значении этого понятия, тем меньше она радовала Нури. Ведь её Аскольд всё отдалённее напоминал того сумасшедшего фантазёра, в которого она когда-то влюбилась без памяти, за которым пошла, очертя голову, через тернии к звёздам. И который теперь всё более походил на серую, ничем не примечательную личность. Да и личность ли?
Нури стала потихоньку, ненавязчиво, как-то исподволь заговаривать с Богатовым об искусстве, о творчестве, о литературе и живописи. Но он только отшучивался, явно демонстрируя своё нежелание развивать эту тему. Да и зачем? Крыша над головой есть, хлеба с маслом в достатке, одеты и обуты, слава Богу, не хуже других, автомобиль в кредит взяли… Чего ещё нужно-то? Вот подкопят деньжат, новый холодильник прикупят – большой, импортный, не чета их старому "Минску".
И действительно, чего ещё надо? Разве не об этом она не решалась даже мечтать, сидя на полупустом чемодане посреди огромной, родной и такой чужой Москвы? Сидя практически голой, без единой своей нитки на теле (всё только монастырское), словно нищая странница, будто бессловесная игрушка в чьей-то замысловатой игре. Конечно, об этом. Бесспорно. Ведь Аскольд всегда был Аскольдом – странным, безумным, сумасшедшим, не похожим ни на кого в этом мире. Всегда был… И это казалось незыблемым, неизменным, Божьей данностью человеку, Его нестираемой печатью. Был… и перестал вдруг быть. Это не то чтобы пугало или разочаровывало. Нури не могла понять, определить своего отношения к новому Богатову, не находила в сердце своём ни восторга, ни сожаления. А только всё более звучали в душе и уже задавали тон ностальгически грустные нотки осеннего вальса-бостона. А ещё Аскольд больше стал курить, задумываясь глубоко на каждой затяжке в полсигареты. И всё чаще пить… водку… самую дешёвую, палёную… каждый день… Он не пьянел, а только грустнел, погружался глубоко в себя, подолгу оставаясь там, вдали от всех. И от неё.
– Я боюсь…, – признался Аскольд однажды в минуту особого, пьяного откровения. – Понимаешь ты, боюсь?! Я уже десять лет ничего не писал, ни строчки, ни слова, ни штриха…. Знаешь, что становится, например, со спортсменом, пусть даже олимпийским чемпионом, который десять лет как забросил все тренировки, а только пьёт горькую? Он выходит в тираж… навсегда. И никаким домкратом его уже не поднять. Представляешь, если он вдруг решится выступить на каком-нибудь соревновании, соперничая с теми, кто только начинал, когда он был на вершине Олимпа? Смешно… Жалко… И стыдно… Ой как стыдно! Так что лучше и не начинать. Умерла, так умерла.
Нури тогда не стала возражать ему, но запомнила эти слова крепко. Особенно мутную тусклость взгляда всегда ясных, светлых, бездонных голубых глаз Аскольда. В ту минуту она твёрдо для себя решила: "Ничего не умерла! Не позволю! … Не то ведь и правда умрёт…".
Через некоторое время, уже зимой, она притащила на себе и вручила Богатову ко Дню рождения поистине царский подарок – мольберт, два загрунтованных, готовых к работе холста и полную хозяйственную сумку всяко-разных кистей да тюбиков с художественной масляной краской. А ещё через полгода, когда их комната насквозь пропахла специфическим, ни с чем не сравнимым запахом живописной мастерской, когда на мольберте сияла свежими красками почти законченная работа, Нури дополнила свой подарок новеньким ноутбуком.
– Вот! Пиши, работай и не смей отказываться, – сказала она восторженно и твёрдо, глядя в его искрящиеся счастьем глаза. – И помни, я вложила в тебя деньги, которых у меня далеко не в избытке. Теперь ты просто не можешь, не имеешь права не оправдать. Лети, пари, возвращайся к себе,… а я посижу тут, на ветке, в нашем гнезде,… ужин приготовлю,… салат из лавровых листиков в оливковом масле… Тебе понравится.
Луна как-то очень быстро, внезапно скрылась, растворилась в черноте, небо опустилось, нависло над самыми маковками страшного, уродливого в своей наготе леса и пролилось крупными, частыми, словно поток всемирного потопа каплями дождя. Нужно возвращаться домой, мокнуть тут среди ночи не было никакого желания. Мысли, воспоминания о делах давно минувших дней успокоили сердце, привели в состояние тишины душу, а холодная влага с небес отрезвила сознание. Нури обернулась, внимательно и цепко вгляделась в черноту, осмотрелась несколько раз по сторонам, вокруг себя – фонаря нигде не было видно, он исчез, провалился безвозвратно как в преисподнюю. Она, должно быть, зашла слишком далеко в лес, но не настолько же: её прогулка продолжалась-то всего минут двадцать. Сейчас, каких-нибудь несколько метров, наверняка шагов пятьдесят, не более, и Нури увидит сквозь ночную темень спасительный глаз фонаря. Женщина постояла ещё минуту-другую и решительно направилась в сторону, в которой, как ей казалось, должен быть посёлок, дом, тепло и уют очага. Наверное, уже стоит на пороге и нервно курит вернувшийся и ожидающий её с волнением Аскольд.
Нурсина блуждала уже более часа, а то и все два часа, точного времени она не знала. Давно уже поняв, что заблудилась, она упрямо продиралась сквозь чужой, незнакомый лес. Ниоткуда, ни справа, ни слева, ни спереди, ни сзади, ни даже сверху не было видно ни одного огонька, ни даже крохотной точечки-звёздочки, только сплошной и глубокий мрак, извергающий хлёсткие – по лицу, по щекам, по глазам – беспощадные плети холодного обжигающего дождя. Нури не знала, куда идёт, уже не верила, что вообще дойдёт хоть куда-нибудь, но шла упрямо, обливаясь слезами вперемешку с дождём, терпя боль физическую от безжалостно секущих по лицу веток и душевную от обиды. Ей не хотелось умирать вот так, одинокой, брошенной, загнанной, словно маленький степной зверёк в чужой, подозрительный, угрожающий лес. Да и как же такое возможно, что она живая, счастливая, ещё недавно чувствующая свою нужность, необходимость, своё неоспоримое место в жизни, вдруг в одночасье оказалась выброшенной из мира в глухую, враждебную её природе стихию? Неужели это происходит вот так, вдруг, нежданно-негаданно, страшно, просто жутко, а главное без какой бы то ни было надежды на защиту, на поддержку хоть кем-нибудь, надежды на что-нибудь непременно доброе и справедливое, даже на чудо?! Нури начала молиться сквозь слёзы и отчаяние, сквозь ветер и дождь, молиться сознанием, сердцем, в голос. И сама вдруг поймала себя на том, что призывает и просит помощи не у своего природного Бога, знакомого и привычного для неё от рождения, а у аскольдовского, христианского Бога, не по-арабски, но по-русски: "Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешную! Пресвятая Владычица моя, Богородица, спаси мя!".
Силы оставляли её. Скрученные судорогой от холода мышцы не слушались, не повиновались больше воле. Вся промокшая до нитки, ослабевшая до изнеможения, полная отчаяния и уже почти безразличная к своей участи Нури села на поваленный ствол какого-то дерева и приготовилась принять свою судьбу полной охапкой, всё, что та соизволит послать. Откинувшись на длинную толстую ветвь, будто специально выросшую тут чтобы служить ей опорой, Нури подставила бесчувственное уже лицо под хлёсткие струи дождя, закрыла глаза и, не ожидая от жизни белее ничего светлого, успокоилась, забылась.
Аскольд начал писать сразу и много. Его будто прорвало, словно неудержимая стихия, годами копившая силу во внешне спокойном, безмятежном водохранилище, вдруг разметала в щепки сдерживающую её плотину и вырвалась на простор ничем не ограниченной свободы. Казалось, он даже особо не думал, только брал из сознания готовые уже мысли, крепко склеенные друг с другом, как кадры киноленты в единый, полнометражный фильм, не раз просмотренный им и изученный до тонкостей. Оставалось только изложить, записать тщательно и правдиво, ничего не присочиняя, не добавляя от себя, но и не упуская никаких, даже самых малозначительных деталей. Нури хорошо помнила, будто это было только вчера, как Богатов ежедневно, возвращаясь с работы и наспех перекусив, вдохновенно и трепетно раскрывал ноутбук и погружался в текст. Он и на работу брал компьютер, вообще всегда и везде носил его с собой и использовал каждую свободную минуту для литературы. Дома лишь дописывал, подправлял, завершал наработанное за день красивым и эффектным финалом.
А потом читал ей вслух свеженькую, только что из-под пера главу. Сначала робко, неуверенно, как бы стесняясь своих, может быть, слишком вольных и самонадеянных попыток реанимировать умершего десять лет назад писателя. Они подолгу и подробно обсуждали прочитанное, часто спорили о резанувших слух Нури моментах. Аскольд не сдавался, всегда с жаром и ревностью отстаивал, защищал свою позицию, будто незначительный изъян, неприглядное родимое пятнышко на теле собственного ребёнка. Обижался, даже сердился, но всякий раз, спустя какое-то время, Нурсина замечала необходимые исправления в тексте и радовалась, искренне гордилась мужем, его объективностью и способностью переступить через себя во имя истины. И с нетерпением каждый вечер ждала следующую главу или хоть часть главы, но непременно новую, подтверждающую движение вперёд и неуклонное возрождение её Аскольда, каким она его знала, всегда помнила и любила.
Через месяц на стол легла отпечатанная на принтере первая после десятилетнего перерыва повесть, может быть, не вполне зрелая, слегка наивная, но определённо говорящая о явлении нового яркого писателя со своим индивидуальным почерком и уникальным видением мира. В этой победе Нури без ложной скромности видела и свою немалую заслугу, свой вклад, свою победу. И это было так. Богатов никогда, даже через много лет, будучи уже известным литератором, не отрицал, но утверждал во всеуслышание, что именно Нурсина родила и выпестовала его как писателя, первая, даже единственная, поверившая в него, много раньше, чем он сам. Спустя какое-то время была написана ещё одна повесть, совершенно иная, зрелая, подчёркивающая редкий талант Аскольда, его тонкое знание человеческой души, уникальный красочный литературный язык, артистичное владение словом и вместе с тем бережное, любовное отношение к нему. Потом родился цикл рассказов, и состоялись первые публикации в литературных журналах, принесшие пусть небольшие, но первые реальные гонорары. Аскольд радовался как ребёнок, сиял и пел глазами первую весеннюю песнь жаворонка, влетев однажды в их комнату и держа в руках свеженький, ещё пахнущий типографской краской номер журнала с его рассказом. Радовалась и Нури, скакала, прыгала, кружилась по комнате, целуя журнал, каждую его страничку с буковками знакомого, родного текста. Если бы кто мог со стороны видеть этих двух людей, то наверняка бы подумал, что они оба, одновременно сошли с ума. А они просто были счастливы. И не беспричинно.
Первый, достаточно весомый литературный багаж, необходимый, чтобы позволить писателю заявить миру, что он есть, он существует, был создан. Аскольд со свойственным ему нахрапом торопил жизнь – предстояло сделать следующий серьёзный шаг по пути восхождения на литературный Олимп. И он решился на него – Богатов принялся за большой роман.
Судьбы людей складываются неодинаково. Кому-то жизнь даётся с трудом, каждый шаг, каждое начинание сталкивается с препятствиями, порой непреодолимыми, тяжкими. Человек будто зарабатывает в поте лица своё право на успех. И успех тогда не видится ему чистым успехом, но вполне заслуженным, выстраданным результатом неимоверных усилий. Часто в таких случаях человек забывает о Боге, приписывая все победы исключительно себе. Другим же почему-то приходит всё и сразу, как волна, как удача, прилетевшая на крыльях шального попутного ветра. Стоит только взяться, захотеть всем безумным, ничем не оправданным хотением, и всё получается, как по волшебству, словно по высшей воле, ведущей, направляющей, дающей по Своему человеколюбию и благости. Не стоит обольщаться эдакой "дармовщинкой", тем более не нужно завидовать такой удачливости, неоправданной везучести. Так будет не всегда. Это только аванс, задаток для восприимчивой, легко ранимой души с целью её укрепления, вооружения верою. Его предстоит ещё отрабатывать, необходимо отпахать в поте лица своего, чтобы доказать Дающему и в первую очередь самому себе, что всё не зря, что аз есмь и аз достоин.
Так случилось и с Аскольдом. После двух неимоверно плодотворных лет, когда появились первые публикации, когда имя Богатова засветилось в пока ещё узких литературных кругах, когда накопилось достаточно материала на первую книгу – сборник повестей и рассказов, когда написаны были первые главы будущего романа, рог изобилия, дающий вдохновение и страсть, и веру в себя, вдруг неожиданно закрылся. Наступил затяжной, подавляющий волю, депрессивный кризис. Это произошло так внезапно, настолько нежданно-негаданно, что Аскольд долго ещё никак не мог понять, что же всё-таки случилось. Он часами, иногда по целым дням сидел за компьютером, тупо смотрел в холодный экран монитора, напрягал извилины, носился лермонтовским Демоном по некогда живым и плодовитым просторам своей фантазии…, но не мог вымучить ни строчки.
Печальный Демон, дух изгнанья,
Летал над грешною землей,
И лучших дней воспоминанья
Пред ним теснилися толпой;
Тex дней, когда в жилище света
Блистал он, чистый херувим,
Когда бегущая комета
Улыбкой ласковой привета
Любила поменяться с ним,
Когда сквозь вечные туманы,
Познанья жадный, он следил
Кочующие караваны
В пространстве брошенных светил;
Когда он верил и любил,
Счастливый первенец творенья!
Не знал ни злобы, ни сомненья.
И не грозил уму его
Веков бесплодных ряд унылый…
И много, много… и всего
Припомнить не имел он силы!
Вдобавок ко всему он лишился работы, а литературные гонорары, и без того копеечные, также иссякли. Издатели журналов просто перестали его печатать, мотивируя тем, что есть у них и другие авторы, а формат издания вовсе не резиновый. Найти работу оказалось делом не простым. Кому нужен сорокапятилетний литератор без дипломов, без необходимого опыта по искомой профессии да ещё слишком умный и амбициозный для исполнителя среднего, а то и ниже среднего звена? Сидеть на Нюриной шее Аскольд не хотел и не мог, тем более что она, хоть и не высказывала вслух неудовольствия, но не могла скрыть своей усталости от постоянного безденежья, заношенности одежды, отсутствия элементарных женских надобностей, таких как целые колготки, свежие, не застиранные до дыр трусики и хоть какая-нибудь косметика. И всё это при наличии здорового, не старого ещё мужика в доме, который не пишет, не работает, а только всё думает да молчит. Эх, если бы хоть писал…
Как-то Аскольд, копаясь в своих старых бумагах, наткнулся на маленькую визитку, подаренную ему одним случайным знакомым, вагонным попутчиком ещё при возвращении из монастыря. Особо не рассчитывая на успех, он позвонил, напомнил тот восьмилетней давности день, проведённый ими в купе поезда, был приглашён для встречи и разговора. К большому удивлению Богатова человек тот не забыл его, часто вспоминал, даже рассказывал иногда своим близким о той поездке, о том дне, о странном монахе, произведшем тогда на него какое-то особое впечатление. И Аскольд обрёл работу, не грязную, не требующую специфического образования, но достаточно хорошо оплачиваемую – персональный водитель известного адвоката, директора и владельца крупной адвокатской конторы. И – что немаловажно – он мог заниматься литературой, когда шефу не нужно было никуда ехать. Шеф даже выделил ему маленький уютный кабинетик с письменным столом и мягким удобным креслом. Жизнь снова налаживалась и вновь по "вине" не дремлющей, никогда не оставляющей насовсем, какой-то странной богатовской удачи.