Нюра, словно подкошенная, рухнула на кровать и, закрыв лицо руками, зарыдала. Они прожили вместе шестнадцать лет: долгих, трудных, счастливых, … разных. За эти годы Аскольд не раз был уличён в проявлении недвусмысленного интереса к другим женщинам, в не всегда невинном флирте, даже в физической измене. Не раз ему приходилось оправдываться, изворачиваться, убеждать, просить прощения… Но впервые за всё это время он произнёс прямо в глаза Нури, причём произнёс утвердительно и уверенно эти прекрасные и в то же время страшные слова: "Я люблю ЕЁ…".
Утро выдалось морозным. Мокрую после вчерашнего дождя землю сковал ломкий хрустящий наст, поверх которого небеса щедро посыпали первый осторожный снежок. Он был лёгкий как пух и несмышлёный как стайка мотыльков, достаточно было дунуть несильно на покрытый белым карниз, и снежинки поднимались вверх, кружили растерянно в воздухе, будто не зная, куда снова упасть, чтоб никого не потревожить, не нарушить ничьих интересов.
Аскольд проснулся подавленный и разбитый, с тяжёлым чувством вины, исправить которую был не в состоянии. Он не помнил, как уснул. После разговора с Нури долго лежал без движения на кровати не в силах ни утешить непрерывно рыдающую женщину, ни забыться, отрешиться от происходящего. Потом вдруг куда-то провалился к какой-то безмерной куче огромных тюков грубой серой мешковины, взял один, взвалил себе на плечи и понёс. Куда? Зачем? Богатов не знал. Но нёс помимо воли, будто ноги его подчинялись некоему постороннему всесильному приказу, ослушаться которого было не в его власти. От тюка противно воняло тухлой рыбой, грубая материя больно тёрла шею, но сбросить ношу Аскольд не мог ни при каких обстоятельствах, будто прирос к ней. Наконец, зайдя в большую пустую комнату, он положил аккуратно, как дитя, тюк в угол и отправился за следующим… Потом за следующим… Потом ещё и ещё… Всё его нутро сопротивлялось этому действию, кричало надрывно: "НЕ ХОЧУ! НЕ ХОЧУ!". Но что-то более сильное и могущественное чем его воля, твердило настойчиво, хоть и беззвучно: "Надо…". И он слушался.
Сколько он спал? Час? Два? Три? Богатов не мог ответить на этот вопрос, но всё время вплоть почти до самого пробуждения он таскал,… таскал,… таскал вонючие тюки, так что уже сам чувствовал себя позапрошлогодним протухшим балыком. Наконец, пришла какая-то женщина, должно быть, хозяйка того склада, и вместо благодарности высказала Аскольду свою претензию в том, что от него нестерпимо несёт табаком, что он провонял всё помещение и всю её материю куревом, от которого у неё теперь болит голова и путаются мысли. Что он мог сказать на это? Ничего. Поэтому Аскольд молча проснулся.
В чуть приоткрытое окно лениво светило ноябрьское солнышко, свежий морозный воздух свободно гулял по комнате, выветривая прочь остатки табачного духа, ноутбук безжизненно лежал сложенный на столике, безучастный и вроде как вовсе непричастный ко всему, что происходило тут ночью. Тихо и пусто. В маленькой гостевой спаленке большого белого дома с колоннами Богатов находился совершенно один. Нужно было вставать, а так не хотелось. Полубессонная ночь после изнурительной рабочей недели, усталость, какой-то тупой паралич всех мысленных и чувственных сил души держали в постели, не давая возможности даже пошевелиться, как наркомана в тот момент, когда затухающий кумар всё ещё держит в плотных объятиях, но просыпающаяся где-то ломка уже будоражит сознание скорой необходимостью поиска новой дозы. Особенно пугала непредсказуемость предстоящей встречи с Нюрой. Многое было в их жизни, но признание в любви к другой женщине им пришлось пережить впервые.
Аскольд сделал над собой усилие, встал с кровати, оделся и спустился вниз.
В гостиной за большим общим столом завтракали. Собрались все: обе старушки, а также прибывшие с утра пораньше Пётр Андреевич с женой. Нури разливала по чашкам горячий ароматный чай. Сидели молча, как на поминках, уткнувшись глазами каждый в свою тарелку. Казалось, все уже всё знают и только никак не решаются поднять взгляд на вновь вошедшего, без того чтобы не выразить ему своё осуждение и негодование. Возможно даже презрение. Все сразу, хором, или по очереди – это уже не имело значения.
– Доброе утро, – еле выдавил из себя Богатов.
– Доброе утро, – ответила вразнобой многоголосая компания, и в этом хоре не услышалось ни приветствия, ни искреннего пожелания удачного, многообещающего начала дня. Лишь заученная годами долгой жизни мантра, ничего не значащая, давно потерявшая смысл, ценная лишь самим колебанием воздуха определёнными звуковыми частотами. Как заутренний колокол далёкого монастыря, без которого новый день начаться просто не способен.
Аскольд потоптался растерянно на месте и отправился в душ умываться… Подальше от удручающего состояния обречённости неподсудного. Он не торопился сейчас, не спешил избавиться от гнетущего ощущения варварски взорванного сна, наскоро почистив зубы и омыв лицо свежей, бодрящей влагой, как привык уж за последние годы. Сейчас ему некуда было спешить. Напротив, он желал, чтоб время остановилось вовсе, прервало стремительный и неудержимый бег, оставило бы его на грани, на том самом рубеже, пред которым ещё есть надежда. Ему хотелось замереть в простодушном, доверчивом чаянии: "… если возможно, да минует меня чаша сия…", и никогда не вступать в неизбежное, не оставляющее выбора: "… впрочем, не как я хочу, но как Ты".
Богатов разделся, сняв с себя всё, донага. Он невольно приобщался сейчас к образу первого человека, не знающего греха, не ведающего даже того, что наг. Будто такого приобщения, избавления от пропахшей мирской пылью одёжки было достаточно, чтобы оказаться вдруг чистым, непорочным, готовым предстать предостерегающему: "В чем застану, в том и сужу". Но первые люди действительно были наги, потому что чисты, невинны даже в помыслах, а нынешние, обнажаясь, часто лишь пачкаются.
Аскольд включил воду и встал под душ. Тот обжёг уставшее тело ледяной влагой, окатил с головы до ног будоражащей, неуёмной жаждой жизни, переключая сознание с обречённости на неподсудность.
"Жалко Нюру. Столько лет она отдала мне… Да что там лет…, жизнь отдала. Живёшь вот так…, идёшь по головам, примерзая ступнями к остывшим телам…, отрываешь холодеющие пятки с болью и кровью, с кусками омертвевшей кожи на них…, несёшь с собой по жизни как зарубку, как предостережение, по ходу прививаясь либо сочувствием к чужой боли, либо привычкой, дежурным уколом новокаина в сердце. Идёшь… и не можешь остановиться. Ну, почему я? Зачем оно мне? Отчего запечатлено на лбу моём клеймом и висит как проклятие – "Прожить, врага не потревожив. Прожить, любимых погубив…"? Почему я такой?!…
Слава Богу, что я такой… Жить одним долгом, одной лишь памятью? Всегда иметь счастье, любовь, безумие первого поцелуя только в виде пыльного альбома с пожелтевшими от времени фотографиями? Ловить кайф и умиление, пересматривая их и касаясь трясущимися от невзначай навалившейся старости пальцами? Воспринимать жизнь в прошедшем времени…, довольствуясь и даже гордясь некогда ярким и значительным БЫЛО, но панически пугаясь, избегая, уклоняясь всячески от случайного проникновения в мозг и сердце ужасающей мысли НИКОГДА БОЛЬШЕ НЕ БУДЕТ? Лучше похороните меня заживо, но не заставляйте жить замертво. Я честно пробовал…, пытался…, старался изо всех сил быть как все… Ну ведь, правда же, старался… У меня даже начало получаться! Я уже привыкал и даже начал отращивать животик… вместо крыльев… Разве я виноват, что … воскрес?! И разве это честно, воскресив, вернув мне крылья, не давать взлететь? Я хочу и буду летать, чего бы это ни стоило! И пусть меня называют сказочником, фантазёром, безумным романтиком, водящим по реальному миру армию красивых, но пустых бредней… Пусть. Но я всего лишь послушный раб Красоты и Любви, предпочитающий власть их над собой превыше любой другой власти. Простите меня все, кого я больно задел жадным взмахом новеньких крыльев… Они же есть у меня, не нести же их снова в ломбард. Простите, я не могу иначе… не умею просто".
Он закрыл кран. Обильный дождик душа сначала поредел изрядно, потом скумокался до тонкой струйки и, наконец, вовсе повис последней прощальной капелькой на лейке. Аскольд вытерся мягким махровым полотенцем, оделся и, выдохнув решительно вместе с воздухом оставшиеся сомнения, вышел в гостиную.
Компания всё ещё пребывала за столом. Завтрак уже закончился, и люди просто по-семейному беседовали, отдыхали. Богатов присоединился, заняв свободный стул перед тарелкой дымящейся овсяной каши с медленно тающим, растекающимся от центра к краям тарелки кубиком жёлтого сливочного масла.
– Приятного аппетита, Аскольд Алексеевич, – сладко улыбаясь, пожелал Пётр Андреевич. – У нас сегодня английский завтрак, овсянка. Нюра решила приобщить нас к британскому этикету.
И Берзин, изображая лорда с островов туманного Альбиона, заговорил по-английски. Должно быть, рассказ его был остроумен и преисполнен тонкого английского юмора, потому что рассказчик постоянно улыбался, а под конец вообще разразился громким заразительным смехом. Только веселье его не передалось остальным членам компании, потому, видимо, что никто не владел языком в той же степени.
– Это старый английский анекдот, – пояснил Пётр Андреевич, – исключительно своеобразный британский юмор, для нас русских часто не понятный, но в высшей степени тонкий, с эдаким перчёным подтекстом.
И он пересказал анекдот по-русски.
– Один джентльмен приходит к другому и, не говоря ни слова, проходит прямиком в спальню. Через пять минут он выходит и говорит с претензией: "Сэр, Ваша жена была сегодня возмутительно холодна!!!". "Да она и при жизни не отличалась темпераментом, сэр".
Старушки тихонько захихикали, супруга Берзина улыбнулась одними губами, а Богатов пристальнее уткнулся в свою тарелку.
– Чего это Вы, Аскольд Алексеевич, нынче такой невесёлый? – участливо поинтересовался Пётр Андреевич, недовольный реакцией на анекдот. – Спали плохо? Или случилось что? – он протянул руку к центру стола, взял из вазочки конфетку, развернул обёртку, положил конфетку в рот, а фантик аккуратно сложил в махонький ровненький прямоугольничек. – Вы же хотите стать писателем…, стало быть, должны понимать английский юмор.
– Я не хочу стать писателем, – спокойно ответил Аскольд.
– Как это? – изумился Берзин. – Почему не хотите?
– Потому что я УЖЕ писатель.
Минут пять все молчали. В просторной гостиной с камином было слышно лишь тиканье часов, свист закипающего на плите чайника да стук ложкой о тарелку доедающего кашу Аскольда. Нюра собрала грязную посуду, отнесла её в мойку и вернулась к столу, чтобы налить мужу свежего дымящегося чая на пахучих травах.
– А вот ещё анекдот. Русский, – вновь заговорил Пётр Андреевич. – Встретились два приятеля. "Привет, Вася, почему ты такой грустный?". "У меня сын родился". "Так это же хорошо, тебе радоваться надо!". "Всё так, да про это моя жена узнала!"
Берзин опять разразился смехом, захихикали старушки, сдержанно улыбнулась супруга рассказчика. Аскольд поперхнулся обжигающим глотком.
Нури поставила чайник на деревянную подставку и спешно вышла из столовой.
Глава 15
Человек должен любить. Это его непременное, отличительное от всех земных тварей качество. Он не может не любить, и в первую очередь Бога, как Творца, как неисчерпаемый источник, подаривший ему это бытие, как своё высшее, беспредельное Я. Да разве возможно подобрать слова, питающие Любовь человека к Богу?!
Он должен любить себя, как единственное отражение создавшего и созидающего по сей день всё благое, доброе. Он должен любить своё творчество, как естественное продолжение, развитие творчества Всевышнего, разбившего виноградник и отдавшего его виноградарям, возделывающим этот мир, познающим через то себя в мире, открывающим тем самым самого Бога – через создание к Создателю, никак не наоборот.
Он должен любить людей, как огромное, бесконечно глубокое разнообразие своего собственного Я, разделённое на всех ради лучшего, насколько возможно более полного познания себя самого.
Наконец, он должен любить Женщину, как свою лучшую половину, своё неотделимое, плоть от плоти второе Я, без которой сам он неполноценен, незакончен, убог.
И Женщина здесь главное. Он изшел из неё, в неё и стремится неистово, как очумелый. Она же, получив при сотворении от естества его своё бытие, пригвождена определением Божьим к отданию долга, даруя человеку жизнь от природы своей, неизменно вновь и вновь впуская его в себя, вживляя его в себе. И этот круговорот бесконечен, долг сей преизвечно неоплатен,… И сладок, будто манна небесная, дарующая каждому его любимый, вожделенный вкус. Вот ведь чудо!
Воистину Любовь – величайший из даров Божьих человеку. И как, скажите на милость, не научившись любить одну единственную, уникальную, самую родную, близкую и, что особо важно, любящую Женщину, возможно возлюбить такое разнообразное, противоречивое, далёкое, часто непримиримое само в себе и оттого враждебное тебе человечество? А не любя Человека, которого имеешь рядом каждый день жизни, как сможешь любить Бога, которого не знаешь вовсе. Которого часто и не хочешь знать? Только в Любви человек полноценен и всемогущ, лишь в ней он свободен, неподсуден. По большому счёту он вообще никому ничего не должен, потому как долг – принудительная мера для того, кто не хочет. А человек именно хочет любить, и уже потому только он Человек.
Сказка для двоих
"Их было двое – Он и Она.
Они где-то нашли друг друга и жили теперь одной жизнью, чем-то смешной, чем-то солёной, в общем, самой обыкновенной жизнью двух самых обыкновенных счастливых.
Они были счастливыми, потому что были Вдвоем, а это гораздо лучше, чем быть по одному. Он носил Её на руках, зажигал на небе звёзды по ночам, строил дом, чтобы Ей было, где жить. И все говорили: "Ещё бы, как его не любить, ведь он идеал! С таким легко быть счастливой!" А они слушали всех и улыбались, и не говорили никому, что идеалом Его сделала Она: Он не мог быть другим, ведь был рядом с Ней. Это было их маленькой тайной.
Она ждала Его, встречала и провожала, согревала их дом, чтобы Ему там было тепло и уютно. И все говорили: "Еще бы! Как её не носить на руках, ведь она создана для семьи. Немудрено, что он такой счастливый!" А они только смеялись и не говорили никому, что Она создана для семьи только с Ним и только ему может быть хорошо в Её доме. Это был их маленький секрет.
Он шёл, спотыкался, падал, разочаровывался и уставал. И все говорили: "Зачем Он Ей, такой побитый и измученный, ведь вокруг столько сильных и уверенных". Но никто не знал, что сильнее Его нет никого на свете, ведь они были Вместе, а значит, и сильнее всех. Это было Её тайной.
И Она перевязывала Ему раны, не спала по ночам, грустила и плакала. И все говорили: "Что он в ней нашел, ведь у неё морщинки и синяки под глазами. Ведь что ему стоит выбрать молодую и красивую?" Но никто не знал, что Она была самой красивой в мире. Разве может кто-то сравниться по красоте с той, которую любят? Но это было Его тайной.
Они всё жили, любили и были счастливыми. И все недоумевали: "Как можно не надоесть друг другу за такой срок? Неужели не хочется чего-нибудь нового?" А они так ничего и не сказали. Просто их было всего лишь Двое, а всех было много, но все были по одному, ведь иначе ни о чём бы не спрашивали.
Это не было их тайной, это было то, чего не объяснишь, да и не надо.
А может это и есть любовь?"
"Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит".
"А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше".
Как верно сказал апостол Павел о Любви. А как ошибался допрежь, преследуя Любовь. Так позволительно ли кому-нибудь из нас, не предстоящих столь тесно Истине, пригвождать ярлык непостоянства и изменчивости, а то и самого предательства тому, кто осмелился вопреки всему прожитому и пережитому, вновь прикоснуться оголённым сердцем к Любви, невзирая на то, что и этому чуду, возможно, предстоит оказаться в прошлом? Кто из человеков возьмёт на себя смелость вбить в чресла наново познавшего Любовь гвоздия осуждения? … Все возьмут. Или почти все.
Вот и сейчас, читая эти строки, вы наверняка говорите сами в себе: "Распять? Много чести! Не распять, а удавить как Иуду! Изменил, предал, растоптал, размазал по холодной шершавой стене безразличия! Да ещё пытается оправдать себя, обелить, примазываясь крестным мукам Христа! И как только язык поворачивается?! А она? Та, что вчера ещё называлась любимой, отдавшая молодость, заботу, душу… да всю себя бросившая ему в жертву и оставленная после всего безысходно коротать старость в одиночестве! Где ей теперь черпать силы для жизни? Разве она больше не имеет право на Любовь?"
Право… Опять право… А что это такое? Что оно означает кроме: "Моё! Личное! Не зависящее ни от кого и ни от чего! Суверенное!"? Но любое право имеет силу и основание лишь до тех пор, пока не сталкивается с интересами другого, такого же состоятельного права. Оно разъединяет, разбивает людей на кучки отдельных враждующих особей, не видящих, не слышащих, часто даже не желающих знать о существовании друг друга. Кто победит в этом конфликте? Что собой представляет эта победа? И возможен ли вообще победитель?