- Афина гречанка. А Греция страна православная, - сказал министр. - А в православной традиции жена прячется за мужем. Так что, это ваш тяжкий крест.
- Что вы имеете в виду? - спросил Ставрогин.
- Я думал, что вы знаете, - сказал министр. - Афина наркоманка, причём с раннего возраста, лет с четырнадцати. Покойный папа Василакис пытался её лечить, но безуспешно. Эта самая неразлучная с ней тётя никакая не тётя, а дальняя родственница, врач-психиатр по профессии. В определенном смысле, мои соболезнования. В любом случае, ваш брак большое благо для нашей многострадальной Родины.
- А я, следовательно, Прометей? - сказал Ставрогин.
- Обойдёмся без аллегорий, - сказал министр. - Вы гражданин Советского Союза, товарищ Ставрогин. Не забывайте об этом никогда. Фамилия у вас замечательная. Среди предков никто с великим классиком не пересекался?
- Не знаю, - сказал Ставрогин. - Я об этом никогда не слышал…
Ставрогин умыл лицо холодной водой, пригладил одежду и вышел на палубу.
– Πόσο έμεινε μέχρι τον Πειραιά? - спросил он у проходившего мимо дежурного офицера.
- In about eight hours, Sir! - образцово ответил тот.
Ставрогин вялой походкой прогулялся на корму. Там стояло несколько контейнеров, не поместившихся в трюм и выглядевших наподобие артиллерийской башни эсминца. Ставрогин подставил лицо теплому ветерку. Вдруг до него донеслись стоны.
Он тряхнул головой: - Допился до ручки!
Снова кто-то застонал. Нет, это явно не плод больной фантазии. Ставрогин пошёл на звук к одному из контейнеров.
- Есть там кто? - спросил он для начала по-русски.
- Есть, - раздался слабый голос.
Ставрогин дёрнул дверцу контейнера. Та, естественно, была наглухо запломбирована.
- Подожди. На помощь позову! - крикнул он и побежал в боцманскую.
Когда вскрыли дверь контейнера и оттуда выбрался грязный измождённый парень с кровоподтеком на голове, Ставрогин не сдержался:
- Это ещё что за Маугли?!
- Я не Маугли! - тяжело дыша, сказал парень. - Я - Эстерман!
И боком сполз на палубу.
– Και τι δεν κάνουν οι άνθρωποι για να πάνε στο Ισραήλ, - сказал косматый грек, боцман Комадидис. - Στον γιατρό, γρήγορα! Μη πεθάνει κιόλας!
Яков лежал в светлой комнате на широкой уютной кровати. Ему грезилось, что они с Жемкой плывут на лодочке по разлившейся Волге, а с дальнего берега им приветливо машет рукой дед.
Женщина в белом халате измерила Якову пульс и сказала что-то на незнакомом языке стоявшему рядом мужчине.
– Κατάλαβα! - сказал мужчина и обратился к Якову:
- Ну, давай знакомиться, изменник Родины. Я Илья Ефимович Ставрогин, ты у меня дома.
- А почему я изменник? - спросил Яков.
- Потому что ты умудрился без спроса перейти государственную границу, - сказал Ставрогин. - Эстерман, как тебя дальше…
- Яков Исаакович, - сказал Яков. - Мне с девушкой очень нужно было увидеться.
– Αν κατάλαβα σωστά, μίλησε για κάποια γυναίκα, - сказала женщина в белом халате. - Άρα όλα είναι καλά τώρα. Καλό φαγητό και ξεκούραση. Την επόμενη εβδομάδα θα είναι εντάξη.
– Νέος ισχυρός οργανισμός, - ответил Ставрогин. - Μην ανησυχείτε, γιατρέ, θα τα κάνουμε όλα με τον καλύτερο δυνατό τρόπο!
- А где моя одежда? - спросил Яков. - Мне идти надо.
- Далеко собрался? - спросил Ставрогин.
- Мне Жемку найти надо, - сказал Яков. - Спасибо за помощь, я пойду.
- Жемка это, я так понимаю, девушка, - сказал Ставрогин. - Тяжёлый случай. Организм тебе поправят быстро, а вот с головой будет труднее. Яков Исаакович, вы в Греции, в Афинах, без паспорта, на нелегальном положении. Ничего не настораживает?
- А где Жемка? - спросил Яков.
- Мне, пожалуй, стоит выпить, - сказал Ставрогин. - Γιατρέ, δώστε του ένα χάπι ύπνου. Δεν νιώθει καλά ακόμη!
Так Яков спал и ел, ел и спал, спал и ел. Через несколько дней его посетила высокая красивая девушка с несколько шальными глазами.
- Привет! - сказала она. - Я - Афина.
- Смешно, - сказал Яков. - В Афинах ко мне пришла Афина.
- Да ты почти поэт, - рассмеялась девушка. - Рассказывай, кого ты так неистово ищешь.
Примерно через три недели Ставрогин и Афина повезли его показывать город. Они поднялись на Парфенон, Яков смотрел на прозрачные воды залива, где греки когда-то насмерть сцепились с персами. Он уже не видел в каждом встречном образе лица Жемки, лекарства и время сделали своё дело. В его жизни начинался новый поворот, и Ставрогину просто предстояло озвучить его, лаконично и без эмоций, как полагается настоящему миллионеру.
- Тебя подняли на ноги, - сказал Ставрогин. - Теперь только два варианта. Либо отвезти тебя в советское посольство, оттуда отправят в Москву, будут долго допрашивать о подробностях перехода границы и посадят лет на десять. Незаслуженно, но кого это волнует в эпоху "холодной войны".
- А второй вариант? - спросил Яков.
- Второй вариант тоже не идеален, - сказал Ставрогин. - Твоя фамилия и твоя внешность позволяют получить израильский паспорт. Я поговорил с нужными людьми, лишних вопросов задавать не будут. Репатриантов из Союза сейчас много, еврей, говорящий по-русски, никого не удивит. Работать будешь моим помощником, людей, которых навязывают из Москвы, мне, по понятным причинам, не хочется брать.
- Девушку твою будем искать, - сказала Афина, - Хотя я не представляю как. Проще, наверное, найти иголку в стоге навоза.
- Сена, - сказал Ставрогин. - Радость моя, я же подарил тебе сборник русских поговорок.
- Какая разница! - нервно сказала Афина. У неё начиналось. - Я устала. Поехали.
На обратном пути, в машине, Яков спросил: "Я могу написать родителям?"
- Слишком рискованно! - ответил Ставрогин, взглянул на быстро мрачневшую жену и скомандовал водителю: "Πάνε πιο γρήγορα". - Тебя вычислят, козлы в контрразведке сочинят невероятную легенду, что ты утащил за кордон страшную военную тайну. Мне придётся тебя отдать. Поэтому никаких контактов с тем миром, судьбу не стоит испытывать слишком часто…
Яков посмотрел на залитое дождём парижское предместье и допил остатки кальвадоса. Через полчаса прибудем. Он увлёкся в последнее время романами Ремарка и был почти счастлив, что упросил Ставрогина отпустить его на неделю в ненастный позднеосенний Париж.
- Ладно, поезжай! - сказал Ставрогин. - В конце концов, это твой первый отпуск за десять лет. Звони каждый вечер, на всякий случай.
Эти десять лет были были насыщены кипучей деятельностью, "Совкомфлот" в лучших традициях папы Василакиса, балансировал на грани рискованных операций, провозя оружие повстанцам Сомали и Никарагуа, товары на Кубу в обход блокады и выполняя множество деликатных поручений противоборствующих сторон. Пьяный в дребадан Ставрогин как-то сказал ему: "Я удобный переходный мостик в океане "холодной войны". Только на моих пароходах заклятые враги могут мирно выпить по чарке и обменяться дарами".
Тяжкий крест Афины невыносимо давил на плечи Ставрогина и он готов был очертя голову отправляться на встречу с любыми головорезами. А Яков, как верный оруженосец, сопровождал его. Он привык к качке, он полюбил морские просторы, его совсем не удивляла канонада, сопровождавшая чуткий сон на стоянках в забытых богом туземных портах. Он не пристрастился к алкоголю как Ставрогин и не запоминал имена портовых шлюх, с которыми его заботливо знакомил шеф. Он жил, сам не понимая в ожидании чего и засыпая в объятиях очередной малайки или креолки, бормотал как заклинание: Жемка!
О Жемке не удалось выяснить ничего. Вернее, судьбу её мексиканского фея, с помощью специалистов из палестинского фронта освобождения, Ставрогин сумел проследить довольно быстро. В то олимпийское лето Рауль Парра прибыл из Одессы в Геную в сопровождении красивой девушки восточной наружности, где спустя два дня был найден в гостиничном номере умершим от передозировки наркотиков. Девушки в номере не было, её паспортные данные портье не записал, гостиница была дешёвенькая, известной репутации, у особ женского пола документов не спрашивали.
Ставрогин лично встретился с начальником местной полиции, но тот развёл руками: "Портовый город. Люди часто пропадают!".
В этой маленькой уютной цивилизованной Европе Жемка была где-то рядом, но где?
Яков остановился в отеле в переулке возле Елисейских полей. Он бывал уже в Париже, вместе со Ставрогиным, и поэтому город знал неплохо. Он принял душ и перелистал "Триумфальную арку". "Завтра пойду гулять по маршрутам доктора Равика", - с некоторым наслаждением подумал Яков. Но сначала надо выполнить поручение Ставрогина.
- В Париже с недавних пор живёт мой школьный приятель Паша Клебанов, - сказал ему Ставрогин перед отъездом. - Он художник, возможно, неплохой. Я в этом ничего не понимаю. Четыре месяца назад сбежал из совка от тамошней голодухи и бесперспективности, но в демократическом обществе чего-то у него не складывается. Написал мне, что мыкается без средств к существованию. Я сначала хотел денег послать, но вспомнил, что Паша в молодости крепко выпивал. Встреться с ним, отведи к Кацману, авось тот посодействует.
Марата Кацмана Яков знал неплохо. Среди немногих знакомых, которыми Яков обзавёлся в первые годы жизни в Афинах, антиквар Кацман был самой любопытной личностью. Человек, по большому счёту без рода и племени, исправно посещавший по пятницам мечеть, по субботам синагогу, а по воскресеньям православную церковь ("бога много не бывает!" - так комментировал он свою религиозную полигамность), вечно путавший по мере нарастания опьянения места своего рождения, среди которых, как правило, фигурировали Румыния, Кременчуг и почему-то Омск, мог часами вдохновенно рассказывать о художниках итальянского Возрождения и их творениях, будто он стипендиат Императорской Академии художеств.
Заметив искренний интерес Якова к живописи, он даже предложил ему работать в своем деле. "Работа не пыльная! - сказал Кацман. - Не то, что на пароходах по морям болтаться. Будешь общаться с интеллигентными людьми, исключительно твои соплеменники". Разговор происходил как раз в субботу.
"Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины", - улыбнулся Яков.
- Впечатляет! - сказал Кацман. - Вы дерзкий юноша, гражданин незалежнего Израиля. Ваш папа стал бы вас ругать. Но не я ваш папа. Качайтесь дальше со своим Ставрогиным на волнах фортуны, пока сирены не утопят вас в Магеллановом проливе.
Дела у антиквара шли отменно, он недавно тоже перебрался в Париж и открыл контору на Boulevard Haussmann.
Яков взглянул на адрес, написанный Ставрогиным. Клебанов явно жил в божедомке в новом районе La Defense, где небоскребы деловых центров неуклюже наступали на пятки полуразрушенным строениям начала двадцатого века, которые служили приютом голытьбе и отщепенцам со всего мира.
Клебанов оказался рослым детиной, больше похожим на грузчика, чем на художника. В крошечной конуре, которую снимал, он постоянно натыкался на углы и смущенно извинялся, запихивая в футляр свои работы. "Лучшее, к сожаленью, осталось в Москве, - сказал он. - Я побоялся везти, вдруг отнимут на границе".
- Ничего страшного, - сказал Яков. - У Кацмана глаз намётанный. И вот что, Павел. Кацман человек сильно выпивающий и потому своеобразный. Вы не принимайте близко к сердцу, если что.
- Да я и сам к бутылочке приложится рад, - сказал художник. - Вот ведь интересное дело. Дома, в Москве, мечтал о хорошем французском вине, а здесь всё больше на водку тянет.
- Понимаю, ностальгия, - сказал Яков.
- Я так хотел посмотреть этот фильм Андрея Арсеньевича, - сказал Клебанов. - Но удивительно, нигде в Париже не нашёл.
- Я подарю вам видеокассету, - сказал Яков. - Поедемте, у меня не очень много времени.
В контору Кацмана стучаться пришлось долго, уже собрались плюнуть и зайти в другой раз. Наконец дверь открыл негр в африканском одеянии и с прической Боба Марли.
- Katzman maître à la maison? - спросил Яков.
- L'hôte se repose, - сказал негр. - S'il vous plaît venir une autre fois…
- Мы ненадолго! - произнёс Яков, ловко отодвинул негра и, схватив за руку Клебанова, прошёл с ним внутрь. Они миновали просторный салон и вошли в кабинет, вход в который украшал чугунный писающий мальчик.
Кацман сидел на ковре в одних просторных семейных трусах.
- Добрейшего вам вечерочка, Марат Абрамович! - сказал Яков.
- А-а-а-а-а! - протянул Кацман и перевёл мутный взор на застывшего в изумлении Клебанова. - Ты Сиськин?
- Это художник. Из Москвы, - невозмутимо произнёс Яков. - Надо оценить его работы.
- Сиськин!!! - удовлетворённо констатировал Кацман.
- Я тебе щас харю… - взревел опомнившийся Клебанов.
Кацман в одно мгновенье вскочил на ноги, лихо перемахнул через массивный стол и сообщил оттуда как из укрытия вполне трезвым и деловым тоном:
- Спокойно! Я имел в виду, что из русских сейчас спрос только на пейзажистов девятнадцатого века, больше всех на Шишкина. Если хорошо копируете, прошу пожаловать на нашу фабрику грез.
В знак ликвидации случившегося конфуза Кацман выставил две бутылки коньяка, Клебанов неожиданно быстро опьянел и заснул, прислонившись головой к парчовой обивке кресла эпохи Людовика XVI.
- Намаялся, бедолага! - сочувственно сказал Кацман. - Сколько я таких насмотрелся. На родине, в среде развитого соцреализма они едва ли не гуру со своими авангардистскими замашками, а вырвавшись, в лучшем случае становятся ремесленниками, копирующими чужие шедевры, у таких шарлатанов как я.
- Вы - циник, Марат Абрамович! - сказал Яков.
- Искусство требует жертв! - засмеялся Кацман. - Сказал великий Караваджо, отрезав голову пьяному собутыльнику в ходе дискуссии в таверне и бросив её в корзину для объедков.
- Я пойду, - сказал Яков. - Вы уж помогите живописцу подняться. Человек он, похоже, неплохой…
После встречи с художником было грустно. Пожалуй, неверно было бы сказать, что Яков тосковал по родному дому. Он понимал, конечно, в какую бездну горя ввергнуты отец, мать и дед, он старался отгонять от себя эти мысли. "Запрети себе об этом думать, - сказал ему Ставрогин тогда в Афинах. - Иначе изведёшься от осознания вины. Совет идиотский, но другого выхода у тебя нет".
Он иногда вспоминал Яна, думая о том, что уж чему-чему, а коммерции он научил бы сейчас профессора политэкономии в полной мере. Однажды в Танжере, гуляя по набережной, он заглянул в русскую эмигрантскую лавку, увидел книжку с показавшимся знакомым названием "Москва-Петушки", тут же прочел её и подумал, что тот чудной с Курского вокзала сослужил автору хорошую службу. Мир действительно лежал перед ним, как и предсказал Веничка в прокуренном буфете, он колесил по нему, бросая якоря в местах, о существовании которых раньше даже не подозревал.
Был ли он доволен своей жизнью? Даже если отложить в сторону вечную боль, связанную с Жемкой, он пребывал в том счастливом возрасте, когда подобными вопросами просто не задаются. Чертополох происшедших да и происходящих событий был чересчур густым и непроходимым, чтобы задумываться о причинно-следственной связи. Хотя слишком часто он ловил себя все на том же неприятном ощущении, что это не его жизнь, что это не он стоит на палубе и контролирует выгрузку ящиков с калашниковыми улыбчивым замбезийским бандитам, а на самом деле он просто рядом и подсматривает втихаря за этим космополитичным существом - Яковом Исааковичем Эстерманом.
Ставрогин был стойким прагматиком и разговаривать с ним на эту тему было бессмысленно. Афина понимала его лучше и в те несколько недель якобы наступившего исцеления, когда она возвращалась во дворец из психиатрической клиники, она утешала его как могла.
- Двойственность в ощущении мира не такая уж редкая вещь, - говорила она. - Просто большинство людей в суете и страхе борьбы за выживание не обращают на это внимания. Так что постарайся найти радость в том, что ты смотришь на себя со стороны.
В другой раз она говорила:
"То что, произошло с твоей Жемкой, не случайно. Не случайно для тебя. Это твоя путеводная звезда, а звезда недосягаема. Поэтому она с Востока, спустилась с гор, поэтому её имя переводится: я тебя люблю! Она как Харимушти, упрямая халдейская царевна, полюбившая змея, но не понятая людьми, и растерзанная за свою любовь, но подарившая перед смертью и алфавит, и земледелие, и прочие блага".
С этой Харимушти, мифической месопотамской царевны, легенду о которой сочинила сама Афина, полагавшую её первопричиной человеческой цивилизации, всегда начинался возврат Афины в иную реальность, иную для всех, кроме неё самой.
Вскоре её отвозили в психиатрическую клинику, Ставрогин впадал на несколько дней в запой, после чего соглашался на самое рискованное из деловых предложений.
Яков совсем промок. Ночные Елисейские поля были безлюдны, редкие машины проносились галопом, развозя загулявших пассажиров к их теплым постелькам.
На скамейке недалеко от потухшей витрины магазина "Louis Vuitton" сидела женщина, накрытая от дождя чем-то напоминающим кусок брезента. Яков машинально остановился и посмотрел на неё. Сверх повязки, закрывавшей лицо, смотрели чёрные стремительные глаза.
- Жемка?! - прошептал Яков.
Женщина молчала.
Яков опустился на колени, осторожно взял её за руку и заговорил: "Жемка! Чего же ты здесь сидишь… Я так тебя искал…"
Женщина вырвала руку и гневно заговорила:
– إذا أنا من الجزائر، وهذا لا يعني أن عليك الإلحاح على لي. نعم، زوجي يضربني. ولكن أنا مريض، نجلس هنا قليلاً، والعودة إلى بلادهم. لدى طفلين…
В Адриатике штормило. Яков, вроде бы давно привыкший к качке, чувствовал себя нехорошо. Хотя, наверное, причина лежала в бесконечной бестолковости, сопровождавшей эту поставку.