Я вновь оказался в этих краях в конце января наступившего года. На сей раз я был по делам, интересы фирмы потребовали согласования вопросов в газовой конторе, которая находилась сравнительно недалеко от дома Николая. Выезжая из Москвы, я решил, что если обернусь быстро, то обязательно навещу затворника.
Не могу сказать, что я часто вспоминал Николая. Работа, семья, всегдашние заботы захлестнули меня, как любого нормального человека. Он снился мне иногда в самых разных ситуациях, и чего греха таить, предельно скабрезных. "Это не удивительно, - успокаивал я себя, - впечатлений, полученных в ту ночь, тебе, парень, хватит надолго". И вот ещё что: лунный камешек, подаренный Николаем, я так и не решился показать ни жене, ни дочери. Первое время я таскал его в портфеле, а затем спрятал в верхнем ящике моего стола в офисе.
Итак, в газовой конторе я управился быстро, теперь предстояло найти дорогу к дому Николая. Ни его фамилия, ни тем более адрес мне, разумеется, известны не были. Я подошёл к такси, стоявшему на остановке маршруток.
- Слушай! - сказал я. - Тут в округе дядька один живёт, такой чудаковатый. Николаем зовут. Как к нему доехать, не знаешь случайно?
- Николай?! - переспросил таксист. - Это тебе, наверное, в дом банкира.
"Банкир?!" - Я вспомнил род занятий Николая и сказал: "Видимо, да".
- Сто пятьдесят и поехали.
- Поехали! - Я сел в машину.
Минут через пятнадцать мы упёрлись в наглухо заваленную снегом дорожку.
- Нечищено! - сказал таксист. - Странно. Вон там за поворотом его дом. Отсюда метров пятьсот. Извини, дальше пешком.
Я рассчитался и побрёл по колено в снегу. На некоторых участках дорожки, обметённых ветром, проглядывались свежие следы. Значит, кто-то ходит…
Я добрался до калитки и принялся стучать. Наконец раздались шаги, а затем женский голос: - Кто там?
- Здравствуйте! - сказал я. - Я к Николаю.
- Его нет, - ответил голос из-за забора.
- А когда он будет?
Калитка приоткрылась на ширину дверной цепочки и я увидел миловидное лицо женщины лет сорока пяти.
"Домработница…" - подумал я и сообщил: - Я его давнишний приятель. Здесь по делам, вот и решил навестить.
- Его нет, - повторила женщина.
- Может быть, вы передадите записку?
Женщина внимательно посмотрела на меня и сказала: - Я не смогу передать!
- Почему?.. - я замешкался с продолжением беседы и тут до меня начало доходить: - С Николаем что-то случилось?
Женщина молча смотрела на меня.
- Он вообще живой? - спросил я.
- Да вы проходите, - сказала женщина. - Чего на холоде стоять.
Мы сели за стол на кухне и домработница рассказала следующее. Она приехала третьего января, в кабинете нашла записку: "Ушёл купаться на озеро!"
- Куда купаться? Бред какой-то! - сказал я. Зима в этом году наступила лютая, так что озеро, без сомнения, замёрзло напрочь.
Домработница только покачала головой. Она отправилась на озеро, "метель ещё сильная была", - сказала она. На берегу обнаружила грубо сколоченный крест, возле креста зелёный дождевик, зелёные шорты и коричневые резиновые сапоги. Вещи она принесла домой, а крест оставила.
- И ещё вот это! - он достала из сумки и положила передо мною табличку.
На табличке было написано фломастером: "Ушёл искать дно мира. Заупокойную по мне не читать."
- Д-д-д-да! - сказал я. - Вы в милицию обращались?
- Обращалась, - сказала женщина. - Там похихикали, у Николая Алексеевича репутация чудака была, сказали, что весной вызовут водолазов. Вы чай будете? Меня Лариса зовут.
- Да, давайте, - сказал я. - Владимир. А родственники у него есть, жена там или дети?
- Не знаю, - сказала Лариса. - Я у него пять лет работаю, ни разу не говорил.
Она разлила чай: - Помянуть, конечно, надо бы. Но с другой стороны, без вести пропавших не поминают. Да мне и ехать сегодня, я машину возле трассы оставила, тут не проберёшься.
- Подождите-ка! - сказал я. - В памяти его мобильного телефона должны же быть номера. Надо прозвониться, может, и найдём кого.
- У него не было мобильного телефона, - сказала Лариса. - Я как-то пошутила: "Старомодный, говорю, вы человек". А он мне в ответ: "Мобильник - костыль человеческого общения. А я пока не инвалид". Он вообще последнее время хмурый был, я ему даже сказала: "Вы бы съездили куда, развеялись." А он только оторвётся на секунду от книжки, хмыкнет и снова читать.
- У него девушка знакомая была, Людмила, - сказал я. - Не знаете, как её найти?
- Не знаю, никогда не видела.
Мы посидели некоторое время молча.
- Скажите, Лариса, вы не курсе, чем он занимался? - спросил я.
- Нет, - ответила женщина. - Мне он платил регулярно, без задержки. Больше ничего не могу сказать. Алхимик, наверное.
- Почему алхимик? - спросил я.
- Книжек больно много читал, - ответила женщина. - И иногда подолгу сидел за компьютером, потом надевал свой лучший костюм и уезжал. Куда, зачем, понятия не имею. Мутил он что-то, ей-богу!
Лариса помолчала, а потом жёстко добавила: - Деньги-то у него водились. И немалые. Я точно знаю.
Я вдруг понял, что она после исчезновения Николая обрыскала весь дом, но, видимо, ничего не нашла.
В воздухе опять повисло тягостное безмолвие.
- Ну, я, пожалуй, пойду, - сказал я. - Ещё сколько времени до дому добираться.
- Конечно, езжайте, - с явным облегчением сказала Лариса. - Темнеет сейчас рано.
Прощаясь возле калитки, я спросил: - А с домом-то что будет? Хороший дом, большой…
- Не знаю, - сказала домработница. - Я сюда ещё один раз приеду, запру всё. Пусть государство разбирается. Вы поторопитесь. Говорят, тут шайка бездомных собак объявилась. - С этими словами она захлопнула калитку.
Я шёл по протоптанной мною же тропинке в быстро смеркающийся вечер и думал, что не так уж плохо быть обывателем. Через несколько часов дома меня ждал вкусный ужин, лопотание дочки, которая в следующем году пойдёт в школу, теплая женушкина постель. Я выпью с мороза рюмочку, а то и две. Жизнь прекрасна и удивительна, особенно если не заморачиваться.
Мне показалось, что вдали мелькнул силуэт человека. "Неужто, Николай?!" - подумал я. Я остановился и принялся вглядываться.
"Он считал себя человеком эпохи, давно канувшей в Лету. А ведь не дурак же был и не сумасшедший. Но родился-то и жил в наше время, и зачем ему нужны были эти игры в подкидного с судьбой. Жил, судя по всему, странно и исчез также по-идиотски".
Я поймал себя на мысли, что слово идиот только в наши дни стало ругательным, а раньше просто означало - блаженный. Блаженный это и не хорошо и не плохо. Это другой взгляд на мир, наверное, очень высокомерный, вполне под стать этим древним римлянам. Это ведь блажь быть блаженным, а блажь от скуки, от пресыщения, от того, что все вокруг тебя носятся. Я понял, что начинаю рассуждать точь-в-точь как Николай.
"Чего он добился, чего он хотел показать своей жизнью? Как там? "Моменте морэ"… Чего, собственно говоря, о ней помнить. Она придёт и заберёт, не спрашивая. Точно, права Лариса. Алхимик. Искал этот свой философский камень, может и сейчас ищет. А, может, понял, что и нет никакого камня на самом деле. Что на самом деле надо жить, а не мудрить. Или что… Как он тогда назвал философов? Люди со странной усмешкой? Или к ним относятся со странной усмешкой?"
Мороз рассеял видимость человеческого силуэта, я поглубже натянул вязаную шапочку и зашагал в сторону трассы, оставляя за собой обломки этих вечных шальных вопросов…
Судьба Якова Эстермана
Всю свою жизнь Яков Исаакович Эстерман противился тому, что ему было на роду написано: быть добропорядочным местечковым евреем.
Нельзя сказать, что он противился сознательно, во всяком случае, в юности. Просто треклятые парки упрямо плели его судьбу по своему плану, не оставляя ни малейшего шанса соответствовать фамилии, имени и отчеству.
Окончив школу, он, сын провинциальных учителей, поехал в Москву - поступать в Архитектурный, но провалился на вступительных экзаменах. Вернувшись не солоно хлебавши в родной Саратов, за неимением какой бы то ни было специальности, устроился чернорабочим на стройку.
Мысли перекантоваться до следующего года в тёплом родительском гнездышке не возникло, семья жила небогато, да и отец, бессменный школьный завуч по воспитательной работе, был непримирим к тунеядцам.
Впрочем, до следующего года дотянуть не удалось, его загребли в армию, и, надо же, служил он не писарем и не кладовщиком, а в стройбате.
Размахивая лопатой в какой-то удмуртской глуши на исключительно свежем воздухе он впервые задумался, что, возможно, всё это неспроста. Гуманитарные науки в школе не являлись его стихией, и потому он не стал утруждаться поиском философских мотиваций и формулировать сверхзадачу своей жизни. Он просто решил не возвращаться домой.
В коротком письме родителям Яков сообщил, что ему предложили стать прапорщиком с хорошей зарплатой и, по завершению контракта, обещают предоставить квартиру в городе, который он выберет. Но, к сожаленью, к новому месту службы надо отправляться сразу после срочной, поэтому домой он приехать не сможет. По прибытию на место назначения сразу напишет, а в первом же отпуске обязательно навестит родной дом.
Оставалось выбрать место. Яков положил недописанное письмо в тумбочку и пошёл в комнату политзанятий посмотреть карту Советского Союза.
Страна была огромная. Этот очевидный штамп озадачил его. Дома в Саратове не любили политических разговоров, тем более национальных. И дед, и прадед, и, наверное, прапрадед, всегда были миролюбивыми горожанами, вполне лояльными к любой власти, поскольку искренне считали, что настоящую ценность в жизни составляет не власть, религия или народ, а только семья. Отец полагал себя русским человеком, по образу мыслей и по поведению, вялые попытки матери напомнить о еврейских праздниках были невинным развлечением в долгие холодные зимы.
Яков помнил, что когда учился в классе пятом-шестом, какие-то люди пришли вечером к отцу убеждать эмигрировать в Израиль. Их беседа продолжалась довольно долго, часа полтора, приглушённые кухонной дверью голоса периодически взрывались раздражительным фальцетом. Вдруг дверь распахнулась, отец вышел и произнёс слова, которые Эстерман-младший запомнил на всю жизнь и впоследствии часто использовал, чтобы подчеркнуть свою абсолютную космополитичность: "Среди евреев не встречал ни одного умного мужчины и ни одной красивой женщины. Моя жена - исключение!.."
Он взял указку, зажмурил глаза и ткнул её в карту.
- Отец яблок. Так примерно звучит в переводе. Хороший город. Народ хлебосольный…
Яков повернулся. В дверях стоял замкомбата капитан Никонов.
- Я говорю - хороший город Алма-Ата. После дембеля туда собираешься? - спросил капитан.
Этот капитан Никонов был своеобразный человек. Пожалуй, даже странный. Уже одно наименование его должности - заместитель командира строительного батальона по вооружению - вызывало гомерический хохот у новобранцев. "И где же боезапас к кирке? А лопату с какого конца заряжать?" - были любимые шуточки после отбоя, когда казарма, отгоготавшись, мирно засыпала после трудового дня. Никонову было лет тридцать пять, так что в капитанах он явно засиделся. Говорили, что капитан то ли из женщины, то ли по пьяни застрелил в далёком гарнизоне большого начальника. И что его спас от суда и спрятал в стройбате генерал из Москвы, с которым они когда-то вместе защищали Родину в Анголе или в Лаосе или ещё в какой тропической дыре. Капитан был сухонький, невысокого роста, но Яков лично наблюдал, как в станционной пивной он почти что одним мизинцем разметал пятерых бугаев, не выпуская из правой руки кружку.
- Азиаточки там чудо, - сказал капитан. - Зимой малахаи свои надвинут на самые брови, а глаза-бусинки так и сверкают. Поезжай, не пожалеешь…
Ответ от отца пришёл через месяц. Сухая выжимка из письма была такова:
Прапорщик еврей это примерно то же, что негр Папа Римский, хотя и не запрещено. Но ты уже человек взрослый, так что решай сам. При первой же возможности приезжай домой, поскольку мать всё-таки обиделась.
P. S. Если очень будут нужны деньги, вышлю.
Поезд прибывал на Казанский, а уезжать в Алма-Ату надо было с Курского. В дороге он и два его сослуживца выпивали умеренно, штатская жизнь после двухлетнего сидения в лесу показалась непривычной, едва ли не пугающей. Да и в плацкартном вагоне ехали в основном бабки с внучатами, по этим всем причинам и не напились. На перроне попрощались и обменялись, как водится, адресами.
На привокзальной площади он спросил постового милиционера, далеко ли пешком до Курского. Милиционер скользнул беглым взглядом по его шинели, сказал бодро: "Двадцать минут маршевым шагом!" и показал направление.
Яков шагал по Садовому кольцу, присыпанному декабрьским снегом. Москвичи проносились мимо него, все уже в радостном предвкушении скорого Нового Года. Яков улыбался им, отчаянная радость свободы переполняла его.
Он потрогал во внутреннем кармане кителя аккуратно завернутые в тряпочку деньги. "Двести пятьдесят рублей. Больше, чем отцовская зарплата…" На дембель в стройбате выдали хорошую премию, да и из получки все последние месяцы службы он откладывал максимум. Яков был скуповат и совершенно не стыдился этого. "Когда ещё в этой Алма-Ате работу найду. И где там жить придется…" - деловито подумал он и вновь потрогал тряпочку с деньгами.
В кассе на Курском он внимательно изучил расписание. До ближайшего поезда в Алма-Ату надо ждать почти семь часов. "В баню, что ли, сходить или на Красную площадь?" - подумал он. В принципе, в Москве жила двоюродная тётка отца, у которой он останавливался во время своего двухлетней давности фиаско в Архитектурном. Но тётка была надменная фурия, давно схоронившая мужа и так и не нашедшая ему замены. "Ну, её к чёрту! - решил Яков. - И Красную площадь туда же. Пожевать чего и в баню".
Он взял в вокзальном буфете два бутерброда с сайрой и стакан красного вина.
- Здорово, служивый! - приветствовал его кургузый мужичонка за соседним столиком. - Дембельнулся?!
- Так точно! - ответил Яков. - Вторые сутки в гражданской жизни.
- Где служил? - спросил мужичонка.
- В стройбате.
- Гвардейские войска, - сказал мужичонка. - Я хоть и танкист был, но стройбатовских уважаю. Эти ребята любого гада-супостата лопатами заметелят. Водку будешь?
- А можно? - спросил Яков.
- Своим можно, - сказал мужичонка, нагнулся под стол к сумке "Спортлото" и достал газетный сверток. - Давай бокал!
От водки, разбавленной вином, похорошело, кровь прилилась к щекам.
- Добротный коктейль, - сказал мужичонка. - Национальный напиток крымских татар. "Слеза Гюльчетай" называется. Почему, правда, слеза, хрен его знает. Говорят, Сталин уважал.
- Веничка! - раздался голос буфетчицы из-за стойки. - Смотри, лепестричку не пропей!
- Да, помню я, помню, - отмахнулся Веничка.
- Сам же просил через каждые полчаса напоминать, - обиженно произнесла буфетчица.
- А вы тут часто бываете? - спросил Яков.
- Часто. Да можешь на ты обращаться. Меня тут все Веничкой называют. У меня в Петушках баба живёт. Я к ней на каждые выходные езжу.
- Здорово! - сказал Яков и замолчал, не зная, как, собственно, продолжить знакомство. Веничке, впрочем, собеседник и не требовался. Его быстрая речь разворачивала перед Яковом цветные картинки веничкиной жизни, в которой причудливо переплелись ангелы, случайные пассажиры и бутылки с портвейном.
- А, вообще, я тебе завидую, парень! - вдруг сказал Веничка, несколько замедлив темп изложения. - Хорошо вот так, в двадцать лет, куда глаза глядят… Как молодой Вертер!..
- Я не Вертер! - сказал Яков. - Я - Эстерман.
- Да хоть хрен моржовый! - сказал Веничка. - Важно, что не домой, а колесить по миру, бросая якоря там, где там понравится. В беге, как писал писатель Булгаков, главное это сам бег.
- Откуда вы знаете, что я не домой? - удивился Яков.
- По глазам вижу, - с пьяноватой лукавостью сказал Веничка.
- Веничка!.. - вновь раздался из-за горизонта стойки голос буфетчицы.
- Ты не бзди, парень! - сказал Веничка. - Весь мир перед тобой.
Он забросил на плечо сумку "Спортлото" и неверной походкой зашагал на выход.
В Алма-Ате было раннее зимнее сумеречное утро. Яков потыркался по быстро обезлюдевшему вокзалу. Всю долгую, трёхдневную дорогу он пытался разработать план своих действий, но, честно говоря, ничего путного в голову не пришло. Тогда он махнул рукой и лениво рассматривал с верхней полки пейзажи, плавно меняющиеся с лесных на степные. В бане, в Москве, ему посоветовали обязательно подняться на Чимбулак. "Он нависает над долиной как исполин, - сказал ему здоровяк с окладистой бородой. - Стоишь на смотровой площадке, туман под ногами стелется и огромный "Медео" кажется букашкой. Вершина!"
Он попрыгал немного на месте, стряхивая остатки сна: "Холодно, зараза! С него, пожалуй, и начну".
- Далеко до Чимбулака? - спросил он у продавщицы пирожков, клевавшей носом над широкими кастрюлями с провизией. Та очнулась и посмотрела на него с любопытством.
- К вечеру дойдешь, - она кокетливо поправила головной платок. - Милок! Смотри, по дороге не потеряйся!..
Он первый раз был в Азии. Он вообще мало где был к своим двадцати годам: несколько раз в Москве, один раз с родителями в Сочи на море. Море ему тогда не понравилось. Возможно, потому, что всю эту каникулярную неделю моросил дождик и море было свинцовым и тусклым, точно - чёрным. Родная саратовская Волга была нежная, бархатистая, жаркая, от родительского дома до реки ехать буквально минут десять на троллейбусе. Он лежал на песочной насыпи у железнодорожного моста и представлял себя то молодым Ильичом, про которого рассказывали на ленинских уроках в школе, как гимназист Ульянов, широко раскинув руки, грезил в ковыле над волжским берегом, но чаще усталым североамериканским пионером, добравшимся наконец до просторов Миссисипи. Ковыля у железнодорожного моста не было, конечно, и в помине, зато в кармане штанов лежали два куска чёрного хлеба, тщательно натёртые солью и чесноком, настоящая еда настоящего пилигрима.
Город неуверенно просыпался. Облезлые старики в байковых халатах неуклюже семенили с ведрами к водокачке, обмениваясь непривычными для его уха гортанными приветствиями. Домишки на ближайших к вокзалу улицах были совсем допотопные, приземистые, запах горящего кизяка стелился над плоскими крышами. Он шёл, шёл и шёл, всё сильнее влюбляясь в этот архаичный город, где широкие проспекты почему-то ускользали в узкие кривые улочки, из которых через некоторое время неторопливо выезжал на ишаке опять на широкий проспект наперерез потоку машин какой-то чумной Насреддин, весело скалящий в улыбке белоснежные зубы.