- Друг мой! Заупокойная часть окончена. Пора переходить за здравие. Тем более, у нас в гостях дама! - он сделал царственный поклон в сторону голой брюнетки. Та кокетливо потупила глазки. - Встречать зарю следует с чем-нибудь лёгоньким, почти воздушным. Шампанского в доме не держу, у меня от него изжога, но красного "Lambruscо" запас достаточный. - Он нацедил две пузатых рюмки. - Дерзайте юноша, вступайте в сообщество недобитых романтиков!
"Ой, бля!.. Я в этом доме точно в винный погреб превращусь…" - и я отчаянно выпил эту полынную гадость.
В висках бешено застучало, по всему бренному организму жар прошёл волной туда и обратно, я выдохнул и понял, что абсолютно трезвый. Я оглянулся по сторонам. Мне показалось, что я появился на кухне всего пару секунд назад.
- С прибытием на родную планету! - приветствовал меня Николай. - Вино будем пить по-гречески, перемешивая с водой, или на манер царя Митридата - с мёдом?
Я вопросительно посмотрел на Людмилу.
- Нет, нет, - сказала она. - У меня ликёрчик.
- Тогда с мёдом, - резюмировал Николай. - Митридат, один из последних великих эллинистических царей, был гурманом с тонким вкусом.
- Я музыку включу? - попросила Людмила. Он перебирала лежавшие на подоконнике диски: - Можно латино?
- Латино больно шумная, - сказал Николай. - Поставь лучше Макаревича. Он алконавт достойный. Я его книжонку читал, простовато, но мило. Как раз в жилу!
- Я полагаю, что требуются объяснения? - Николай поднял бокал с вином. - Prosit!
- Хотелось бы, - сказал я. - Предупреждать хотя бы надо.
- Я не предполагал, что ты проснёшься, - миролюбиво ответил Николай. - Впрочем, это не важно. Что ты знаешь о мистериях?
- Кое-что знаю, - напыщенно сказал я. - Я не такой тупой, как тебе кажется.
- Ладно, извини! - почти заискивающе сказал Николай. - О мистериях на самом деле никто ничего не знает. Они относятся к той же категории навсегда потерянных сакральных знаний, как космогония и алхимия. Поэтому у исследователей весьма широкое поле для фантазий: от эротических оргий до полётов во сне и наяву.
- Допустим, - сказал я. - Никто ничего не знает, кроме тебя. И что же такое секретное знаешь ты? И кому это на хер надо?!
- Только не ссорьтесь! - сказала Людмила. От ликерчика щечки её зарумянились, повлажневший взгляд утвердился на моём паху.
- "Duo cum faciunt idem, non est idem". "Если двое делают одно и то же, это не одно и то же", - сказал Николай. - Я тоже, как и все, не знаю. Но я не стал мириться с этим фактом. Я придумал для себя свою собственную мистерию, каковую ты и наблюдал. Мне это нравится, вот, собственно, и ответ на твой второй вопрос. Более того, я готов сделать смелый вывод: поскольку придуманная мною мистерия пробуждает в моей душе неожиданные свойства и качества, то, похоже, и в древности никаких конкретных правил не существовало. Действа происходили по наитию или, если хочешь, по рекомендациям голоса свыше.
- Ну да, ты же бездельник, - сказал я. - У тебя много времени всякой хренотенью заниматься.
- Да, я бездельник! - гордо сказал Николай. - Но не вопреки, а благодаря. В какой-то момент я понял, что если прямолинейно двигаться вперед, то логично, что придёшь к единственному выходу - смерти. Мне кажется, древние римляне именно это имели в виду, говоря: "Memento more"… Или по-другому, на любимый женский вопрос в начале знакомства: "Расскажите о себе?..", само по себе напрашивается: "родился, вырос, живу. Когда-нибудь умру. Девушка, к чему эта болтовня? Пойдёмте в номера…"
Следовательно, гармония не в прямолинейности, не в доме, ребёнке и дереве, точнее, не только в этом, а в понимании необходимости всех вывертов, скачков, падений и подъёмов, которые преподносит нам судьба. И, безусловно, в бесстрашии смотреть в глаза льву, когда, оскалив пасть, он мчится на тебя. Стоять спокойно и смотреть, зная, что ты выше, чем тварь бессловесная.
- Плавали-знаем, - сказал я. - Все эти Махатмы Ганди, Лев Толстой. Непротивление злу насилием…
- Я не совсем об этом, - поморщился Николай. - Вопрос не в том, подставлять левую щеку или нет. Трагедия подавляющего большинства людей заключается банально в неправильной расстановке приоритетов. Попросту говоря, ищут бога в доме, где живет дьявол. Казалось бы, чего уж легче: каждое утро, почистив зубы, задумайся, что для тебя самое главное в жизни. И определив это главное, действуй. Но нет - миллиарды мыслящих существ на планете ежедневно бегут по жизни как белка в колесе, и все эти вопросы - куда, зачем, почему - существуют отдельно от них, став привилегией странноватых людей, в усмешку называемых философами. Хотя в той же русской литературе устами Козьмы Пруткова сформулировано предельно ясно и конкретно: зри в корень! Ну, пытался граф Лев Николаевич обучать своих крепостных наукам и благородной премудрости. Ну, бродили его поклонники разночинцы по деревням и весям. А толку?! Года со смерти Толстого не прошло, как его же любимые крестьяне попытались усадьбу сжечь. Революция, "русский бунт, бессмысленный и беспощадный…" И у другого классика, Федора Михайловича, папеньку, добрейшей души человека, крестьяне на вилы насадили. Те же римляне, извини, высказались жестоко и цинично: "То, что позволено Юпитеру, не дозволяется быку!"
- Все вы, жидяры, русский народ ненавидите! - вдруг сорвалось у меня с языка.
"Тундра! - мысленно сказал я себе. - Ну, ты выдал. Вот не ожидал. Ты же интернационалист…."
Николай улыбнулся и откупорил новую, по-моему, четвёртую бутылку:
- Я жил в Израиле несколько лет. Мне не понравилось. Слишком много евреев в одном флаконе. На земле обетованной всё то же, что и везде - суета сует. Вся эта миссия избранного народа в ходу только у жуликов и чокнутых ортодоксов. Мне там один умник всё доказывал, выпучив глаза, что Каббалу можно изучать только после сорока и непременно обрезанным. Мол, раньше не поймёшь. Я хотел ему сказать: ты и после сорока не поймешь, баранья голова, но как-то постеснялся. Уж больно учено пациент глаза закатывал. - Николай рассмеялся своему воспоминанию.
- Ты уж постесняешься! - я накатил винца и извинился за "жидяр". - Ты извини, ляпнул не подумав.
- Ерунда! - сказал Николай. - Между прочим, жид не более чем южнорусская транскрипция немецкого слова Jude, что означало еврей. Без всякой эмоциональной окраски, просто человек такой национальности. Но какая ещё работа могла быть у тихих евреев в Запорожской сечи? Кабатчики да менялы, любимое занятие всех изгоев во все времена. Вот и кричали казачки пьяными голосами: "Жид, налей! Жид, подай! Жид, скотина, скости православному долг!" Так и превратилось постепенно в оскорбительную кличку. Вообще, влияние национального на характер человека вещь туманная. Как там, у великого поэта: "Знаком я был с коренным русаком по фамилии Штольц, и встречал натурального немца, которого звали Иванов…".
Однако мы отвлеклись. Липон, весьма распространенное в современном греческом словцо-паразит, примерно означающее наше "итак", но с несколько туповатой глубокомысленностью, что вообще свойственно южанам. Я, конечно, не сразу, но в какой-то момент ясно определил свою жизненную позицию: не делать ничего, что противоречило бы моим собственным представлениям о полезности, честности, справедливости и так далее. И если мои представления противоречат общепринятым, то насрать я, строго говоря, хотел на мнение посторонних. Но, в свою очередь, я своё мнение тоже никому не навязываю. В этом смысле, я затворник.
- Хорошо тебе! - сказал я. - У меня семья, да и родители не молоденькие, помогать надо.
- Я понимаю, к чему ты клонишь, - сказал Николай. - Ответственность перед подрастающим поколением, забота о ближних. Прекрасно. Почти как у Платона - благо это общественно полезный труд. Я обеими руками за. Но… Это уродливое но, сгубившее немало умов и так портящее настроение богу, если он есть, конечно. Слишком много мужчин и женщин в конце жизненного пути вдруг с ужасом оглядываются назад и осознают, что прожили жизнь бездарно, нелепо, делали всё не так и невпопад, и никому их старания были не нужны, и пытаются на пороге небытия что-то изменить, стать другими, но силенок уж почти нет, и судороги эти ничтожны и смешны. Можно ли избежать такого финала? Не знаю. Понимание гармонии также безвозвратно кануло в Лету, как и многое другое. Остается лишь нащупывать в темноте. А для этого надо думать. А думать лень, тем более, что гарантий нет.
Людмила, всё последнее время клевавшая носом, вдруг очнулась:
- Меня сегодня кто-нибудь трахнет?! Тоже мне мужики, всё талдычат да талдычат. Педики грёбанные…
- Спокойно, киса! Пьянство не красит дам! - сказал Николай. - Поднимайся-ка ты в спальню, секус скоро будет.
- Только обещаете… - Людмила неверной походкой отправилась наверх.
- Между прочим, устами падшей женщины глаголет истина, - сказал Николай. - Завершая наш спор, могу только произнести банальную истину: всё надо делать вовремя! Обидно, что всё время не получается.
- Обстоятельства… - расплывчато сказал я и подумал в манере Николая: "А что, собственно, есть эти обстоятельства?"
- В противовес могу ответить: каждый кузнец своего счастья, - сказал Николай. - Сколько ещё бредовых измышлений привести в пример? Нет никаких обстоятельств, никакого кузнеца и ничего предначертанного. Сопротивляться судьбе также бессмысленно, как и верить ей. Человеческую жизнь направляет интуиция, во всяком случае, того, у кого она есть.
- Налей! - сказал я. Мысль отправиться вслед за Людмилой всё больше увлекала меня. - Чего-то ты меня под утро совсем запутал. Верить, не верить. Когда кажется, креститься надо.
- И то верно, - Николай устало потянулся и посмотрел в окно. - Хотя я некрещёный. А в этом деле честность нужна. Рассвело. Давай-ка передохнем. Я буду в кабинете, если что. Барышню сам найдёшь?
- Как-нибудь справлюсь, - сказал и потопал на второй этаж…
Я проснулся в то время, когда порядочные люди обедают, то есть часа в два. В кровати рядом со мной никого не было, но в спальне ещё оставался пряный запах недорогих людмилиных духов.
Удивительно, но голова не болела. Просто она была набухшая, как стог сена после дождя. Я лежал и тупо смотрел в потолок. Никаких мыслей, ни связных, не бессвязных не было. Некое состояние прострации, у меня произошло нечто подобное один раз, довольно давно, когда я перенервничал на защите диплома в институте.
Я тягостно вздохнул и сказал вслух: - Ладно, ехать пора! Завтра к станку!
Я оделся и спустился на кухню. Николай, в том же халате и бандане, что-то варганил на плите.
- Пивасика?! - сказал он с явно преувеличенной жизнерадостностью. - Или кофию с коньячком?!
- А можно просто воды? - сказал я. Сушняк у меня был нешуточный.
- Понимаю, - сказал Николай. - Сам ненавижу опохмеляться. - Он протянул мне бутылку минералки. - Позавтракаем, а потом я тебе сделаю напиток по украинскому рецепту: ложка уксуса на стакан воды. Говорят, помогает.
- Веревка с мылом мне поможет, - сурово сказал я. - Да-а-а! Если бы я так пил каждый день, точно бы помер!
- Ну, это не главное в жизни! - сказал Николай.
- Не главное, что? - спросил я. - Помереть?
- Нет, пить каждый день.
- А ты, оказывается, моралист, - сказал я и принялся вяло ковырять ложкой в тарелке с овсяной кашей.
- Может, всё-таки коньяка? - сказал Николай.
- Послушай! - сказал я. - Ты, конечно, явно большой оригинал. И, если я правильно понимаю, своим образом жизни пытаешься нечто доказать. Только вот что ты хочешь доказать? Что все остальные бараны, винтики с колёсиками в машине, которая крутится сама о себе, не спрашивая их мнения? Так ведь?
- Отчасти ты прав, - сказал Николай. - Во всяком случае, внешне это именно так и выглядит. А граница между формой и содержанием на деле всегда очень зыбкая. Есть одна деталь. А дьявол в деталях как раз и скрывается, как утверждал господин Вольтер. Я так живу, это моё. И не вижу причин менять на что-то другое. А является это доказательством или просто высокомерием, какая мне, собственно, разница. Я тебе говорил, я - затворник, своего мнения никому не навязываю.
- Про высокомерие это честно сказано. За короткий период нашего знакомства я не раз почувствовал себя остолопом, - я отодвинул от себя тарелку с овсянкой. - Кашка замечательная, но жрать совершенно не могу.
- Нормально, - сказал Николай. - К завтрашнему утру будешь как огурчик. Могу только снова посоветовать выпить коньяка и сразу проблеваться. Выведет кислоту из организма.
- Нет уж, спасибо, - сказал я. - Обойдусь минералкой. Только я вот не понимаю, а что тебе даёт право быть высокомерным? Ты же ходил в советскую школу и большую часть жизни прожил при Советской власти, а в те времена лишнего не ляпнешь. Или ты гондурасил на Колыме за идеалы свободы и демократии?
- Упаси боже! - сказал Николай. - Цирк не понимаю и не люблю, и потому никогда не уподоблялся клоунам. Моё высокомерие взращено на ниве тихого научного института с гуманитарным уклоном, где я годами прозябал за чтением книг в абсолютном презрении к общественным процессам. Среди моих не слишком разговорчивых коллег я слыл особенным букой и занудой, едва ли не сексотом. Меня старались обходить стороной, так что я затворник довольно давно.
- А женщины? - спросил я. - Неужели никого не любил?
- Отчего же! - сказал Николай. - Любил. Я бы даже сказал: много и нелепо. Но мне чаще попадались Лукреции Борджиа, нежели Беатриче, если ты, конечно, понимаешь разницу.
- Разницу я не очень понимаю, - сказал я. - Короче, кидали тебя бабы, невзирая на все твои прочитанные книжки.
- Можно и так сказать, - сказал Николай. - А точнее вот так: мне с женщинами скучно. Даже в самых экстравагантных из них крепко сидит курочка, мечтающая о насесте и некотором количестве зёрнышек во дворе в придачу.
- Это плохо? - спросил я.
- Нет. Но для этого надо быть обывателем.
- То есть таким, как я? - сказал я.
- Да, таким как ты, - подтвердил Николай.
- А ты, видать, обывателей не любишь? - похмельный гнев начал закипать во мне.
- Я мирюсь с их существованием, - сказал Николай, пронзительно смотря мне в глаза. - Коли есть пастырь, должно быть и стадо.
- Да пошёл ты!.. - зло сказал я. - Врезать бы тебе по печени. Только я в гостях хозяина не бью, тем более пенсионного возраста. Мне ехать пора, где тут такси вызвать?
- Я вызову, - сказал Николай и вышел из кухни.
Я сидел, уставившись в окно, и пытался разобраться в нахлынувшем на меня бешенстве. Похмелье, конечно, сыграло свою роль, но гораздо неприятнее было осознавать, что слова Николая задели некую струну в моей душе, которая болезненно заныла своим дурацким вопросом: "Каково же твое место в этой жизни?" Как это ни глупо, в моей памяти замелькали самые разные эпизоды, какие-то случайные встречи и даже обрывки разговоров с людьми, которых я совершенно не помнил, а может быть и не знал. В этом суетном мельтешении я настойчиво пытался увидеть собственную правоту.
- Через десять минут приедет, - Николай вернулся на кухню. - Кофе сварить?
- И всё-таки ради чего? - сказал я. - Жить затворником, презирать людей, искать книжный образ вместо человечьего? Ты надеешься, как очередной безумец, создать грандиозный план переустройства мира. Венец распятого Христа покоя не дает?
- Нет, - сказал Николай. - Хотя вот кто уж был высокомерен, так это он. Висел себе на кресте и думал: "Я вам не какой-нибудь Варрава. Захочу и воскресну".
- Мерзкая трактовка, - сказал я. - Я хоть и атеист, но вместе с инквизицией дровишек в твой костёр подбросил бы.
- Закончить жизнь в компании с Джордано Бруно - не самый плохой вариант, - сказал Николай. - Я хоть и воспитан на брехтовском театре, но приспособленчество Галилея меня никогда не вдохновляло.
- Ты не ответил. Ради чего?
- Я не знаю, - сказал Николай. - Я так живу. Как в математике, достаточное условие для существования гипотезы. Истина тем и хороша, что её никто не знает. Внушает оптимизм, что лучшее всегда впереди.
- Лучшее враг хорошего, - сказал я. - Это ведь кто-то из твоих говорил?
- Это Демокрит говорил, - сказал Николай. - Тот, который первым придумал атом. История лишь умалчивает о том, что сказал он это перед тем, как прыгнуть в пропасть. Водку на посошок будешь?
Вдруг по всему дому зазвучал приятный женский оперный голос. Я вздрогнул от неожиданности.
- Это домофон, - сказал Николай. - А точнее, телефон. Я телефон в домофон вмонтировал, эффект громкоговорящей связи. Подожди-ка. - Он вышел в коридор к входной двери.
- Такси вызывали… Через три минутки будет. Чёрная "тойота", номер… - заскрипел в динамике голос оператора.
Я тоже вышел в коридор.
- Ну, ладно! Я поехал. Приятно было познакомиться. Извини, если что ляпнул не по делу…
Вдруг мне стало очень грустно. Николай, хоть и был довольно высокого роста, показался мне маленьким, каким-то сдавленным, и вроде как пиратская бандана смотрелась скорей кургузым ночным колпаком персонажа из комедий Мольера.
Мы вышли во двор. Солнце палило нещадно.
- Сковородка! - сказал я. - Не припомню в Москве такого безумного лета.
- Жарко! - ответил Николай. - Тебя провожу и приму ледяную ванну.
- Ты поаккуратнее, - сказал я. - Сердце там и всё такое.
- Всё отлично, - сказал Николай. - Помирать пока не входит в мои планы.
Мы подошли к автомобилю.
- Ну… - я расправил плечи и выпрямил спину. - Может, ещё когда увидимся…
- Подожди минуту. Я быстро, - сказал Николай и скорой походкой пошёл в дом.
Через минуту он вернулся и протянул раскрытую ладонь. На ладони лежал сероватый гладкий, без единой прожилки, камешек.
- Лунный камень, - сказал Николай. - Самый настоящий. Доставлен на Землю одной из экспедиций. Я его в музее космонавтики спёр. Некрасиво, конечно, экспонаты воровать, но очень мне хотелось прикоснуться к необитаемому миру. Дарю! Счастья он, конечно, не приносит, но что-то завораживающее в нём есть.
- Как-то неудобно, - сказал я. - Он, наверное, сумасшедшие деньги стоит.
- Бери! - сказал Николай. - Дарить подарки старомодная, но очень симпатичная традиция. Рад был с тобой познакомиться. И удачи тебе в этом бушующем мире. - Он резко развернулся, дошёл до забора, повернув голову, кивком ещё раз попрощался со мной и захлопнул калитку.
Я сел в машину.
- Кум? - спросил водитель.
- В смысле? - переспросил я.
- Я говорю, кум ваш?
- Почему кум? - сказал я.
- С отцом так не напиваются. Для брата или мужа сестры староват. Я на психфак готовлюсь поступать, вот и провожу самостоятельные тренинги. Извините, если что не так…
- Ничего, всё нормально, - сказал я. - Дядя. Самых честных правил. Приболел тут не на шутку, вот я и поддерживаю, во всяком случае, морально.
- Трудно с этими больными родственниками, - сочувственно произнёс водитель и тронулся с места. - Они как чемодан без ручки: и бросить нельзя, и тащить тяжело. - И, замолкнув до конца поездки, он погрузился в бездонную пропасть психоанализа…