За этими четырьмя полюсами, определяющими четыре горизонта моей работы, - окружающий меня мир, моя собственная история, язык, вымысел, - мои писательские устремления, как мне представляется, могли бы свестись к следующей установке: пройти всю современную литературу, причем без ощущения, что идешь в обратную сторону и шагаешь по своим собственным следам, а еще написать все, что сегодняшний человек способен написать: книги толстые и тонкие, романы и поэмы, драмы, оперные либретто, детективы, романы-приключения, фантастические романы, сериалы, книги для детей...
Мне всегда неловко говорить о своей работе абстрактно, теоретически; даже если то, что я делаю, кажется результатом уже давно продуманной программы, давно задуманного проекта, мне кажется, что я обретаю - и испытываю - свое движение по ходу и на ходу: последовательность моих книг рождает во мне порой успокаивающее, порой неспокойное ощущение (поскольку оно всегда связано с "книгой грядущей", с незавершенностью, указывающей на невысказываемость, к чему, впрочем, безнадежно сводится всякое желание писать); ощущение того, что они проходят путь, ограничивают пространство, отмечают маршрут на ощупь, описывают пункт за пунктом все стадии поисков, относительно которых я не смог бы ответить "зачем", но могу лишь пояснить "как". Я смутно чувствую, что написанные мною книги, обретая свой смысл, вписываются в общее представление о литературе, которое у меня складывается, но я, кажется, никогда не сумею зафиксировать это представление в точности; оно для меня - нечто запредельное письму, нечто вопрошающее "почему я пишу", на которое я способен ответить лишь тем, что пишу, беспрестанно откладывая тот самый миг, когда - при прерывании письма - картина станет зримой подобно неизбежно разгаданной головоломке".
Неутомимый экспериментатор, смелый реформатор литературы, автор культовых книг, переведенных на многие языки мира, Жорж Перек умер в 1982 году в Париже. Согласно воле покойного, урна с прахом была захоронена на кладбище Пер-Лашез, недалеко отулицы Вилен, где писатель провел свои первые детские годы.
В 1984 году именем Перека была названа планета № 2817 (1982UJ).
Исчезание
тень черная сбита фламандская птица
стук в землю уткнулся (а прежде кружа ли
песчинки в лазури скрипели визжали)
бить вдрызг алым струям враздрай сердцу биться
так если сверкая ничей шаг не мнится
к ресницам ли к пальцам свинец мы прижали
нагими сверчками вслепую лежали
без цели и звука куда крик стремится
сигнал даже с альфы сумбурный туманный
узнали б (цепляясь - так тихий и странный
миг вдруг закачает движение мрака -
за "нет" чей вердикт навязал ты умелый)
как здесь нарекли (чрез изъятие знака)
извечный дар песни (штрих черный и белый)
Жак Рубауд
Преамбула
разъясняющая читателю - правда, не сразу, - как наступает царствие Заклятия
Три кардинала, раввин, адмирал ("каменщик братства М."), три жалкие партийные пешки, чьими действиями управлял, сибаритствуя, английский и американский капитал, выступили в эфире и в прессе и заявили без стыда: "Так как грядет дефицит еды, население рискует навсегда расстаться с жизнью". Сначала, ну как тут не рассмеяться, весть приняли за шутку, за журналистскую "утку". А жизнь ухудшалась, ситуация усугублялась. Люди взялись за дубины и палки. "Хлеба!" - кричали массы, улюлюкали на власть имущих и капитал предержащих, хаяли правящие классы. Везде зачинались тайные кружки, секретные ячейки, брезжили антиправительственные идеи и бунтарские идейки. С наступлением сумерек публичные стражи уже не решались выбираться на улицу. В Масексе неизвестные лица даже напали на местную мэрию. В Ракамадуре разграбили склад: грабители вынесли и увезли на тачках бразильские зерна (в пачках), филе тунца (в банках), кефир (в пакетах), кукурузу (в брикетах), правда, все эти запасы уже стухли. В Нанси путем усечения шеи a la française казнили сразу тридцать трех (тридцать двух ли?) судей, затем спалили редакцию вечерней газеты; ей вменили в вину заискивание перед властями, так как та печатала декреты. Везде захватывались базы, склады, магазины.
Затем участились нападения на северных африканцев, на черных, на евреев. Начались избиения в Дранси, в Ливри-Гаргане, в Сен-Пауле, в Виллакубле, в Клинянкуре. Невинным призывникам выпускали кишки не иначе, как ради забавы. Средь бела дня на улице мальчишки заплевали священника у заставы; клерикал замаливал прегрешения капитану спецназа, умирающему в результате сабельных ран, нанесенных некими весельчаками.
Брата убивали за шмат сала, свата - за хлеба краюшку, кума - за плюшку, чужака - за плесневелую сушку.
Каждый день гремели взрывы, причем не два-три, а не менее десяти; дата 1 апреля стала черным днем календаря: за сутки насчитали тридцать два теракта. Пара ракет, выпущенных с истребителя ВВС, разрушила башню Руасси. Тлел лазарет Сен-Луи, дымилась Академия Наук, пылал театр "Альгамбра". В результате сей акции целый квартал меж парками на Мышьем Валу и эспланадами Нации превратился в руины: не удержался и камень на камне.
В парламенте звучали грубые речи, язвительные насмешки, ругательства; лидеры меньшинства направляли гневные призывы в адрес правительства; унижаемая нападками правящая клика все еще удерживала власть и пыталась управлять путем крика. Тем временем в здании Министерства внутренних дел расстреляли двадцать трех дневальных, а у казарм Латур-Мабур на краже кильки в маринаде задержали и тут же, на месте преступления, насмерть забили камнями атташе Нидерланд. Тем временем на авеню Ваграм удавили ремнями маркиза в алых штиблетах: сей франт счел, видите ли, вульгарным стремление ничем не питающейся черни клянчить медяки, дабы набить бурдюк. Тем временем на улице Распай некий битюг, эдакий викинг с белесыми патлами, сидя на кляче и упираясь дланью в исхлестанный круп, из лука стрелял наугад, наудачу, целясь в граждан, чей вид ему не нравился.
Некий лишенный пайка капрал утратил разум, выкрал базуку и завалил весь расчет батареи сразу, начиная с лейтенанта и заканчивая старшинами. Тут же массы наградили смельчака званием "Великий Адмирал", а уже в следующий миг выдвиженец налетел на сверкающее лезвие ятагана завистника-капитана.
В Париже некий шутник, в плену галлюцинаций, применил напалм и спалил чуть ли не весь квартал Сен-Мартен. В Марселе жителей истребляли тысячами ради мифа; значительную часть населения изнуряли вспышки цинги и терзала эпидемия тифа.
Некий муниципальный служащий - редкий кретин - приказал, никак не аргументируя сие решение, закрыть все кабаки, трактиры, кафе, бары и пивные. Началась жажда, а май месяц выдался жарким на удивление: среди бела дня, как факел, вспыхнул трамвай, в раскаленных лучах люди падали без чувств.
Некий атлет-гребец в медалях, разжигая страсти, забрался на пьедестал и без всяких преамбул сам себя назначил царем в регалиях. Ему предписали придумать себе звучный титул или имя; атлету приглянулся "Аттила III", ему навязали "Бэтмена XVI". Атлет с презрением скривился. Атлета удавили вручную. Титул "Бэтмена XXIII" принял следующий претендент; ему принесли как презент цилиндр и скипетр из анакарда с латунными шишечками. Сей иерарх выехал в паланкине к Пале-Руаялю, да так никуда и не приехал: некий удалец с криками "Смерть тирану! Вперед, Равайяк!" вскрыл правителя бритвенным лезвием. Жертву зарыли на кладбище, и уже через неделю над эпитафией надругались, сами не зная зачем, десантники шалые, резвые.
Сменялись властители, изменялись титулы: франкский кесарь (1), славянский царь (1), магараджа (1), Ремы (3), Аларихи (6), Ататюрки (6), Мата-Хари (7), Гай Гракх (1), Фабий Максим Рулиан (1), Бабеф (1), Сен-Жюст (1), Шабан-Дельмас (1), Кеннеди (Д. Ф.) (1), Гитлеры (целая вереница)... На смену Дуче (3) пришли Карлы Великие (5), Рузвельт (1) скинул Веспасиана (1), чье правление сразу же принял в штыки габсбургский принц (1), а в финале власть захватил Тамерлан, причем хан упразднял сам и вручную, без привлечения третьих лиц: так были устранены Ибаррури (19), Цзе-Дуны (19), Марксы (26: Герберт 1, Карлы 3, Джулиусы 6, Артуры 16)...
Ради спасения нации некий Марат запретил все публичные душевые и бани, а некая мадмуазель де Карде умертвила запретителя в ванне.
Так разваливалась власть: через три дня танк, выехав на набережную Анжу, расстрелял арсенал Сюлли-Марлан, представлявший финальный рубеж федеральных сил. Некий муниципальный чин забрался на крышу и замахал белым тряпьем, затем стал кричать через динамик, предлагая капитуляцию правительства без всяких предварительных мер, а также рекламируя себя как гаранта будущей реставрации мира. Акция была безрезультатна, так как, не внимая этим стенаниям, танк без предупреждения стал крушить стены арсенала и сравнял с землей все здания. Всю власть над правительственными силами захватил редчайший кретин; принятые им так называемые "вынужденные крайние меры" лишь усугубили ситуацию.
И тут начался неизъяснимый ужас. Люди умирали, не успев ни ахнуть, ни шепнуть, ни пальцем шевельнуть. Люди убивали людей без цели и без причины, из-за пустяка, за здравия желаю, из-за каприза дурачины. Присваивали себе машины, фуры, трейлеры, дрезины, дилижансы, кареты, брички. Врывались в лазареты; прижигали к телу спички, сигареты, ставили увечным меты, секли жгутами, хлестали кнутами умирающих на каталках, умерших на катафалках. Губили знахаря в анестезине, лекаря - в антипирине, аптекаря - в эфедрине. Распяли как минимум трех лже-Мессий.
Детей крали и варили в чанах, крестьян сжигали живьем в капканах, муниципальных служащих хватали в сети и кидали к диким зверям в клети, францисканцев резали на куски при свечах, секретарей травили газами в печах, казначеев душили в вакуумных камерах, нападали на циркачей и врачей, на старух и шлюх, на пьяниц и нищих, на писарей и псарей, на медсестер и на швей, на буржуа, на мещан, на князей, на бунтарей...
Насильничали, калечили, истязали. Даже хуже: уничижали, растлевали и предавали. Теперь люди уже не верили ни себе, ни в себя, ни друг другу: всякий и каждый жил в ненависти к ближнему.
Часть I
Антей Глас
Глава 1
лишь на первый взгляд имитирующая ранее написанный текст, рассказывающий, как некий индивидуум спал себе в усладу
Антей Глас извелся, а заснуть так и не сумел. Бедняга включил свет. Взглянул на часы: двенадцать двадцать. Страдальчески перевел дух, сел на кушетку, притулился к валику. Взял книгу, раскрыл наугад, принялся читать; правда, смысл текста уяснить не сумел, так как через каждую минуту наталкивался на термин с неясным значением.
Швырнул книгу на кушетку. Зашел в ванную, увлажнил салфетку, вытер ею скулы, щеки, шею.
Пульс был учащенный. Жара в мансарде нестерпимая. Антей раскрыл фрамугу и стал всматриваться в темень. Ветер принес свежесть и далекий смутный гул. Невдалеке, на башне, куранты выбили три удара, тяжелее, чем чугунный набат, глубже, чем медная рында, глуше, чем латунный бубенец. С канала Сен-Мартен раздался печальный плеск вслед уплывающей барже.
На раму фрамуги, цепляясь за стебелек, вскарабкалась весьма причудливая букашка с сиреневым тельцем, желтым жальцем; ни таракан и ни жук, эдакий древесный червяк с крыльями. Антей придвинулся, намереваясь резким движением пришлепнуть букашку; учуяв приближающуюся смерть, двукрылая тварь взмыла и исчезла в сумерках.
Антей выстучал на выступе фрамуги батальный марш. Раскрыл шкаф - леденящую камеру, взял пакет кефира, налил целый стакан и выпил. Перестал нервничать. Сел на кушетку, развернул газету и начал перелистывать ее вялыми пальцами. Закурил сигару и выкурил ее всю, невзирая на неприятный вкус. Закашлялся.
Включил приемник: зазвучали кубинская румба, затем самба, мазурка, хабанера, чардаш, вальс, сиртаки, кадриль и весьма измененный твист. Гинзбург спел песню Ланзманна, Барбара - мадригал Брассенса, Стих-Рэндэлл - арию из "Аиды".
Антей на минуту задремал и тут же встрепенулся, услышав, как ведущий начал передавать свежие вести. Факты были незначительны: трагический инцидент при сдаче в эксплуатацию виадука в Чили (тридцать две жертвы); нежелание принца Сианука лететь из Швейцарии в Америку; представленный и не принятый синдикатами президентский текст, призывающий нацию к примирению. Межплеменные стычки в Биафре, путч в Гвинее. Тайфун, сметающий жилища в Нагасаки, ураган с красивым именем "Аманда", приближающийся к Тристанда-Кунья, чье население эвакуируется силами авиации.
В заключение выпуска, результаты встречи на кубке Дэвиса, где Сантана переиграл Айялу при счете: 6:3,2:6,3:6,9:7,7:5.
Антей выключил приемник. Свернулся в калачик на кушетке, замер, прислушиваясь к дыханию и высчитывая амплитуду раздувания легких; утратил к ним всякий интерес, умаялся лежать и сел. Направил мутный взгляд на интригующие рисунки, выявляющиеся и исчезающие на паркете, едва изменялся ракурс.
А там, временами, вычерчивался круг (чей периметр перечеркивали два диаметра): наведенный на мишень гигантский целик мушки, заклеенная крест-накрест дыра;
или из тумана выкатывался белый шар, выплывал гладкий пузырь, эдакий безглавый, безрукий, беспалый, дебелый царь;
или, на краткий миг, неуверенные, нечеткие штрихи сливались в две дуги (рисующие линию рта на театральных масках); те смыкались в кривую улыбку, ухмылку, гримасу, а затем растягивались, и из них - тщетным стремлением фантазии - вылезала разинутая в немеющем крике беззубая пасть;
или вдруг вылетал жирный шмель, на чьем чернеющем брюшке выделялся белый пушистый венчик.
Глава 2
анализирующая фантазии и заканчивающаяся на ахинее, галиматье и чуши
Фантазия блуждала. Чем глубже Антей всматривался в эти фигурные инкрустации, тем чаще наблюдал их изменения, тем пуще терялся в расчетах вариаций: девять, десять, двадцать три, тридцать три...; наш наблюдатель без счета перебирал эти эфемерные и вместе с тем чарующие спиралевидные насечки, призрачные наметки, смутные пунктиры, выслеживая в древесных меандрах высший, явный и неминуемый
знак, чей смысл ему раскрылся бы сразу, знак, чья суть принесла бы ему избавление, а тем временем пред ним расстилались запутанные трассы лабиринта, клубки пересекающихся линий, причем каждая вела к сплетению, к связыванию изначальных деталей рисунка, чей вид, чья имитация, чья фальсификация таили и вместе с тем навеивали странные видения:
саван, сплетенный гусеницей на стадии превращения; сундук для мертвеца; сам наблюдатель;
прирученный зверь, скребущий на душе; мелкий паразит, кусающий эпидерму; дикий пес, скулящий на луну;
птица вещая, каркающая к смерти; птица, питающаяся падалью; хищная рыба без чешуи, с усами;
финикийский кумир, властвующий над светилами и планетами, над пламенем и истребляющими друг друга людьми;
или лукавый глаз гиганта-кита, дразнящий Бен-Амафиина, разящий Каина, чарующий Ахава:
превращения важнейшей частицы, чье разглашение есть табу; невнятные намеки, без устали вращающиеся вблизи неких сведений и знаний; запутанные аллюзии на эмблемы, заменяющие некий знак и некую силу, упраздненные и навсегда исчезнувшие и, тем не менее, призываемые безудержными и бессмысленными чаяниями.
Антей злился. Вид паркета вызывал в нем смутные и неприятные чувства. За вереницей ежеминутных видений, навязываемых фантазией, ему чудился центральный узел, тайный сердцевинный нерв, найденный и тут же удаляющийся, едва к нему приближался и чуть ли не прикасался трепетный палец.
Антей не терял надежды. Не сдавался. Пытался удержать видение. В глубине, на дне паркета ему представлялась нить, ведущая к таинству буквы Альфа, к зеркалу, высвечивающему Величайшее Всё, Безграничный Универсум; там мерцала стезя, ведущая к наиважнейшему пункту, к месту, где ему вмиг раскрылась бы интегральная перспектива, не измеримая никакими лучами пучина, неизведанная бездна, чьи изрезанные края и причудливые грани были вычерчены и изучены им самим, Антеем; зубчатые каменные гребни, нависающие куртины, тюремная стена, чей пеший периметр был выверен тысячу раз им самим, Антеем, и чей предел был ему всегда и навсегда заказан...
Антей мучился целую неделю, валялся, съежившись, на паркете - бесчувственный, бездумный - и пережидал, выставив в засаду интуицию: тщился увидеть, а затем назвать видение, связывая, сплетая, наращивая ткань рассказа. Жалкий дневальный, следующий в бреду за иллюзией туда, в райский миг, где ему в дар все распустится и все расцветет...
Антей выбивался из сил. Блуждал без вех, на бесчисленных развилках и перепутьях, плыл без маяка и без руля, чувствуя, тем не менее, как приближается и чуть ли не приступает к решению задачи; временами цель была так близка, так желанна, так трепетна: Антей уже предвкушал, как узнает (зная и так, причем зная издавна и всегда, - ведь все предметы имели банальный, заурядный и привычный вид), и тут ясная картина распадалась, видения исчезали. На их месте расплывалась бессмысленная ахинея, бездумная галиматья, безумная чушь. Тусклая муть. Вязкая каша.
Глава 3
сведенная к перечислению тщетных усилий и утраченных надежд
Антей утратил всякую надежду заснуть. Укладывался спать на закате, перед этим пил экстракты трав, эссенции мака и лауданума, барбитураты; кутался в легкий плед, считал числа и при наступлении трехзначных цифр начинал все сначала.
Через миг забывался, впадал в дрему. Затем вдруг вздрагивал, дергался. Начинал трястись. И тут наступал черед видения, в череп внедрялся, втемяшивался навязчивый мираж; на краткий миг, увы, лишь на кратчайший миг несчастный замечал, улавливал, видел.
Антей вскакивал, кидался на паркет и... запаздывал, как всегда, запаздывал и упускал: картина исчезала, ликующий миг сменялся часами тщетных стремлений и несбывшихся грез, вызывавшими лишь фрустрацию и раздражение.
В такие минуты наш бдительный наблюдатель - так же, как и некий вымышленный индивидуум, стремившийся свести всю жизнь к непрерывным снам, - слезал с кушетки, вышагивал меж четырех стен, пил, взирал на темень, читал, слушал приемник. А еще в сумерки выбегал на улицу, шел без цели, шатался без дела, маялся часами в барах или клубах, садился в машину (а ведь вел машину так себе), ехал наугад, куда глаза глядят: в Шантийи или в Ле-Блан-Мениль, в Лимур или в Ранси, в Дурдан, в Вильнёв-ле-Руа. Раз заехал аж в Сен-Бриёк: мыкался там три дня, а уснуть так и не сумел.
Антей перебрал все средства и все же не засыпал. Менял пижамы, халаты, рубашки, майки, трусы и даже надевал казенную тунику, выданную кузену в армии. Пытался заснуть нагим. Устраивал лежанку и так и сяк, заправлял и перестилал ее раз двадцать; раз за сумасшедшие деньги даже взял в аренду целую палату в лечебнице; испытывал нары и спальные гарнитуры с балдахинами, перебирал диваны, канапе, раскладушки, перины, матрацы, пуфы, спальные мешки, тюфяки, гамаки.