И потом, не правда, что я забыл обо всем за компьютером: на два телефонных звонка я ответил, следовательно, уделил немного времени и другим. Первый звонок был от матери мальчика, лежащего в коме. Я не сразу ее узнал, потому что автоответчику она представилась как "мама Маттео", а когда я бросился к телефону, она уже прощалась. Счастье, что она еще не положила трубку, думаю, если бы я не успел, день бы у меня сложился совершенно иначе (сколько мелочей, ей-богу, влияют на нашу жизнь): я сразу пустился бы обзванивать всех, кого можно, - организаторов, местную журналистку, уходящего мэра, мэра, заступающего на должность, больницу того городка - в попытках раздобыть ее номер, но этого не потребовалось, слава Богу. Поблагодарив меня еще раз, женщина сказала, что завтра утром будет в Риме - хочет проконсультироваться с каким-то светилом в данной области о помещении ребенка в специальный центр в Австрии, и ей было бы приятно перед отъездом повидаться со мной. Как и во время вручения премии, она говорила о своей беде сухим, ровным тоном, выговаривала без всяких эмоций чудовищные слова - "необратимый", "последний шанс". Я сказал, что буду очень рад повидаться с ней, и мы условились на одиннадцать. Когда я спросил, где ей удобнее встретиться, она сказала, что все равно, лишь бы на открытом воздухе. Сходу мне пришло в голову только кафе в парке напротив Порта Сан-Паоло, это рядом с моим домом, и мы так и договорились, но это не потому, что мне так удобнее, хочу подчеркнуть.
Повесив трубку, я не сразу смог вернуться к работе; я стал думать, насколько борьба этой женщины с медициной типична - с медициной, для которой существование ее "кустарника" лишено смысла, работа аппарата, который поддерживает в нем жизнь, - "терапевтически неоправданна", и которая ждет с терпением стервятника момента, когда и эта мать, измученная, утратившая мужество, оставленная всеми, смирится, подобно всем другим матерям, с тем отношением к своему чаду, которое прививает нам наше жалкое общество - как к контейнеру, из которого нужно аккуратно извлечь пригодные для использования органы и затем торжественно похоронить под заупокойную мессу, отслуженную епископом. Я подумал, что будь я на ее месте, я бы поступил точно так же, и мне вспомнился рассказ Раймонда Карвера, где герой-рассказчик просит жену не отключать его от аппарата, если он впадёт в кому - никогда, ни по какой причине. Я нашел книгу, перечитал рассказ и переписал в свою записную книжку это место (кстати, уже тщательно подчеркнутое), потому что неожиданно решил подарить завтра эту книгу той женщине, и если не успею или не смогу купить, то подарить свою. Это место звучит так: "Нет. Не отключай меня от аппарата. Я не хочу, что бы меня отключали. Пусть работает, пока будет возможность. Кто станет возражать? Ты будешь возражать? Разве я кому-нибудь помешаю? Пока люди будут в состоянии меня выносить, пока они не станут вопить, едва завидев меня, ничего не отключайте. Дай мне жить, ладно? До конца. Можешь, если хочешь, позвать друзей проститься со мной, но не делай ничего непоправимого".
Второй телефонный звонок был от Франческино, то есть от Анны - Франческино ограничился тем, что выпалил, как он по мне соскучился. Хотя, понятно, я ждал этого звонка, но оказался к нему не готов и промолчал о вчерашнем вечере. У меня не было слов, чтобы рассказать Анне об этой безумной истории, я их не искал тогда, не нашел и сейчас, поэтому был уклончив, как ребенок, стараясь обнадежить ее пустыми и общими фразами, которые, как правило, никого не способны обнадежить. Я даже не сказал ей о посетившем меня вдохновении, но не стал скрывать, что не выполнил ни одного из поручений, в том числе не позвонил в школу, чтобы объяснить исчезновение Франческино перед самым концом учебного года. Я ожидал, что Анна будет недовольна, потому что об этом она особенно настойчиво напоминала из-за какого-то музыкального номера, где у него была важная роль: мне следовало лишь предупредить учителей, что он не сможет участвовать, чтобы его успели заменить. Анна - член родительского комитета и очень ответственно относится к своим обязанностям; я был уверен, что мне не миновать выволочки, и действительно, что мне стоило позвонить, но, к моему удивлению, она ничего не сказала. Она тоже была немногословна, я бы даже сказал, явно торопилась, короче, получился странный телефонный разговор, но я был слишком сосредоточен на том, чтобы получше замести следы, и не обратил на это внимание. Лишь когда я вешал трубку, до меня дошло, что ее по-прежнему мучает мысль о таинственном незнакомце с пистолетом, знающем все про нашего сына; для меня эта угроза уже миновала, но для нее сохранилась, и вместе с нежностью, которую испытываешь к тем, кто еще не знает, что бояться нечего, - Джером Д. Сэлинджер умел об этом рассказывать, - я почувствовал, что между нами возникла какая-то дистанция, и нужно ее как можно быстрее ликвидировать. Это я сделаю непременно, сегодня же вечером, как только найду подходящие слова. И когда вспомню о тех обязанностях, о которых забыл на целый день, вновь став писателем.
Внезапно сквернословящий голос смолкает. Точь-в-точь как вчера, (проклятий больше не слышно), и, опять же как вчера, начинает казаться, что жаркому июньскому небу и клонящемуся к закату солнцу чего-то не хватает. Долго прислушиваешься, стараясь понять, что это - затянувшаяся пауза или же на сегодня все, и вас ждут завтра в тот же час. Да, впрочем, какие могут быть сомнения: и вчера, и сегодня голос следовал одному и тому же распорядку - паузы всегда одинаковы, либо это пауза, либо финал. Хотя пройдет еще несколько минут, пока Земля, там внизу, очнется и продолжит свое равнодушное ко всему кружение. И эту минутную передышку я, взявший сегодня передышку от всех обязанностей, кроме одной, от всех долгов, кроме одного, воспринимаю как подарок - благодаря ей я чувствую необыкновенную легкость, и взгляд мой теперь блуждает, свободный и чистый, по всему сияющему горизонту. Крыши. Деревья. Красно-белая телевышка на Монте Марио. Купол собора Св. Петра в три четверти. Пирамида. Газгольдер, который Франческино почему-то называет "почтовым Колизеем". Беззвучно планирующая чайка, самодержавная повелительница своего полета; надо же, она направляется в мою сторону, все ближе и ближе, и садится - невероятно - прямо на мой подоконник. Рассматривает меня - грудка выпячена, пронзительный взгляд хищника, крючковатый клюв, - поводит головкой то в ту, то в другую сторону, чтобы посмотреть то правым, то левым глазом, как будто между ними есть какая-то разница, хотя, может быть и есть. Смотрит так пристально, что на какой-то затянувшийся, весь в золоте миг я становлюсь чем-то зыбким и бесплотным, отражением ее взгляда, и испытываю чувство полного, нерушимого покоя, которое мне хочется запомнить навсегда; потом срывается с места и, ринувшись в пустоту, исчезает за кромкою подоконника, и когда возникает опять, то уже где-то вдали, уже забыв обо мне.
Последним, долгим глотком допиваю свой джин с тоником и растягиваюсь на диванчике. Солнце садится, день закончен. Надо подумать, что делать. Надо позвонить Анне. Надо поесть, голод дает о себе знать. Внезапно возвращается сознание, возобновляется течение мыслей, побуждений, обязанностей и воспоминаний, моих и только моих. Вновь всюду пульсирует principium individuationis и приковывает меня ко мне самому, вновь упорно внушает, не предлагая, однако, никаких объяснений, что я - это я, а не то, что видела чайка, и, прежде всего, не сама эта чайка; что это моя терраса, а не серая точка в голубизне пространства, где можно приземлиться и немного передохнуть; и что звонок, который я слышу, - это звонок в мою дверь, да, действительно, надо кончать с этими глупостями, это мой звонок, он звонит, и кто бы там ни звонил, ему нужен я, тот, кто сегодня целый день не был самим собой, а недавно, в какой-то невообразимый миг не был вообще, но кто все же есть и знает, что он есть.
И боюсь, я даже знаю, кто звонит в дверь.
12
В двери есть глазок. Мы им не пользуемся, но он все равно есть.
Через "рыбий глаз", охватывающий всю лестничную площадку, я вижу размазанную линзой фигуру Джанни Больяско/Фуско/Костанте, похожую на гидрант - с набитым до отказа пакетом в руках он ждет, когда я открою. Вряд ли он догадывается, что я на него смотрю, но все равно улыбается. Наверное, это все же условный рефлекс. Открывать или не открывать?
Открываю.
- Я принес поесть, - заявляет он, как само собой разумеющееся. Я не приглашаю его войти, но и не загораживаю вход, и он входит. Осматривается по сторонам, кивает головой.
- Хорошо у тебя тут.
Потом, поскольку он считает себя самым главным и может делать, что хочет, начинает осматривать всю квартиру. Входит в детскую, выходит, заходит в мой кабинет, задерживается здесь подольше, выходит и исчезает в спальне. Кивает все время головой и улыбается. Я стою, не двигаясь, даже дверь не закрыл.
- Молодцы, - высказывает свое мнение, - простенько и уютно. Сразу видно, что тут живет народ со вкусом.
Встряхивает набитый до отказа пакет, который плавно покачивается - должно быть, весит немало.
- Где расположимся? - спрашивает. - Все еще теплое.
- Чувствуйте себя как дома.
- Спасибо.
Как и вчера, он совершенно не воспринимает мой сарказм. Такого ничем не прошибешь. (Либо сарказм вообще не мое сильное место?) Секунду-другую вроде бы ждет, что я покажу, где можно устроиться, но на самом деле не дает мне даже слово сказать и устремляется в гостиную. Сейчас заодно узнаем, впервые он здесь, или же его осмотр был спектаклем для отвода глаз - от такого, как он, всего можно ждать. Потому что если он первый раз в доме, я знаю, что сейчас должно случиться - это случается со всеми, кто впервые попадает в нашу гостиную…
- Ого, какая терраса! - слышу его восклицание.
То же самое вырвалось у нас с Анной, когда риэлтор привел нас посмотреть квартиру. Дело в том, что квартира скромненькая, дом неказистый, а терраса - со стороны двора, с улицы ее не видно, и о ее существовании даже не подозреваешь, пока не войдешь в гостиную и она не предстанет перед тобой - просторная, светлая, распахнутая на весь Рим. Она поражает, это правда.
- Фантастика! - он понизил голос. - Кто бы мог подумать!
Я присоединяюсь к нему. Он стоит у перил, ухватившись за сетку, зачарованно смотрит на закат.
- Фантастика! - повторяет он. - Даже собор Св. Петра видно. Террас с таким видом, знаешь ли, немного в Риме. Квартира твоя?
- Нет. Съемная.
- Вот оно что… И дорого?
- Да как сказать…
- Сколько?
Не знаю, что читается во взгляде, который я на него бросаю, но он считает нужным добавить:
- Если это нескромный вопрос…
Что вовсе не значит: "считай, что я ничего не спрашивал, это не мое дело", но все же лучше, чем ничего.
- Миллион четыреста, - отвечаю.
- И ты еще чем-то недоволен?!
- Я вовсе не недоволен.
- Держись обеими руками за хозяина дома - ты уж мне поверь - если он берет с тебя миллион четыреста в месяц за квартиру с такой террасой. Он что, твой друг?
- Нет.
- Ах, даже так? А кто он такой?
Пробую на нем тот же взгляд, что и минуту назад. Не срабатывает - он ничего к сказанному не добавляет.
- Понятия не имею, - отвечаю, - нашел через агентство.
- Ну, ты, парень, счастливчик, должен заметить, - покачивает он головой. - Миллион четыреста…
Парень. Я не парень.
- Ладно, давай есть, а то остынет.
Он вытаскивает из пакета кучу упаковок и выкладывает их на стол: промасленные пакеты, контейнеры из алюминия, две банки с пивом и два пластиковых стаканчика, которые тут же начинают падать на сквозняке и, если не предпринять ничего, слетят на пол. Потом начинает все это разворачивать, вытаскивая на свет суппли, запеченную моцареллу, оливы из Асколи-Пичено, рисовые котлетки, картофельные крокеты и прочую снедь - все жареное. Хватило бы, чтобы накормить целый класс.
- Тут, рядом с Пирамидой, одна из лучших в Риме закусочных, ты в курсе?
- Какая? "У Пьетро"?
- Точно. Бываешь там?
- Покупаю жареных куриц, когда остаюсь дома один.
Подхватываю один из стаканчиков, собравшихся улететь, наливаю пива. Потом наполняю другой и набрасываюсь на печеную картошку в алюминиевом контейнере. Я голоден.
- Когда они ее всю отмыли, эту закусочную, - уточняет он, - она стала явно хуже: похожа сейчас на обычную пиццерию - что-то приличное и даже уютное, а настоящая закусочная должна быть грязная, маленькая, вонючая, именно такой была когда-то "У Пьетро". Но, несмотря на то, что она обуржуазилась, некоторые вещи там чудесные. Попробуй-ка это…
Он протягивает мне что-то, напоминающее стельку для обуви, с которой стекает масло - это последнее, что я бы выбрал, будь моя воля, но я уже убедился, что моя воля, когда он приступает к действию, не играет никакой роли. Он ждет, когда я попробую эту стельку, и когда я начинаю жевать, просвещает:
- Трамеццино, - запеченный в духовке: пробовал такое? Отрицательно качаю головой, стараясь не обжечь язык раскаленной начинкой.
- Здорово, правда?
Действительно вкусно. Внутри хрустящего жареного теста, вроде пиццы - начинка из сыра и, похоже, из ветчины. Что страшно - это фонтаны масла, которые буквально брызгают, стоит тебе откусить кусок.
- Жирновато, - говорю.
- Не без того, - отвечает он, плохо имитируя римский диалект, с открытым "э", как у Челентано в "Ругантино".
- Именно поэтому так вкусно, - он тоже берет себе "стельку". Жует и говорит одновременно:
- Видишь ли, не знаю, как ты, а я почитатель закусочных. Я даже книжку об этом написал - "Under 10", подзаголовок "Путеводитель по итальянским закусочным", там рассказано обо всех закусочных, где можно поесть - где можно было поесть, сейчас цены выросли - меньше, чем за десять тысяч лир. Может, в следующий раз занесу тебе…
Ого, он, оказывается, еще и писатель.
- Дело в том, - продолжает он, - что я всегда питался в закусочных. Я видел, как они открываются, закрываются, меняются в Риме, Генуе, Ливорно, Неаполе, Милане, теперь они стали заведениями для богатых, но еще двадцать лет назад, поверь мне, было совсем другое дело. Друг мой, я был завсегдатаем как минимум трех поколений итальянских закусочных…
Он заграбастывает суппли, но не ест его, а высасывает, как Гассман - крем-карамель. Я продолжаю выуживать из контейнера картошку, жирную, на славу подрумяненную, пахнущую чесноком и розмарином и страшно вкусную.
- И знаешь, что еще? Когда я бываю заграницей, больше всего мне не хватает итальянских закусочных. Не искусства, не климата, не итальянских ресторанов, которых теперь везде полно, а именно закусочных. Их нет больше нигде. Может, потому что я отродясь не знал домашней еды, даже ребенком, но когда я попадаю в настоящую закусочную, из тех, что ничуть не изменились за сорок лет, с тусклым светом и чадом горелого масла, которым пропитывается даже твоя одежда, я чувствую себя дома. Для меня это настоящая поэзия: здоровяки в грязных фартуках с жирными руками, блеклые женщины, которые провели всю жизнь за кассой, небрежность, с какой тебе выдают сдачу, делая вид, что ты здешний завсегдатай, даже если видят тебя впервые…
Опрокидывает стаканчик пива и выуживает из контейнера еще картофелину, потом другую. Потом еще одну.
- Таблетки, - говорю я.
- Что ты сказал?
- Вы забыли принять таблетки.
Он хлопает себя по лбу.
- Ах, да, - шарит в кармане, покачивая головой. Достает пузырек и проделывает то же самое, что и вчера: проглатывает две таблетки, не запивая, а лишь запрокинув голову.
- Однако, - говорит он, глядя на меня, - ты приметливый…
Сглатывает еще раз - таблетки застряли, наверно, в горле - и опять с жадностью набрасывается на картошку, словно собирается смести ее всю прежде, чем я успею взять еще одну.
- И потом запахи… - продолжает он. - С этими запахами, по-моему, ничего не сравнится. Попробуй котлетки…
Он берет рисовую котлетку, и я делаю то же самое, вкусно, ничего не скажешь. В мгновение ока он приканчивает свою, опустошает еще один стаканчик с пивом и вступает в тяжелую борьбу, пуская в ход обе руки, с моцареллой, с которой капает масло, а когда он в нее вгрызается, начинает течь растопленный сыр, так что ему приходится принять типичную позу пожирателей гамбургеров - отодвинуться вместе со стулом и вытянуть шею, чтобы вся жидкость стекала в пустой судок на столе.
- Говорят: тяжелая пища, - продолжает он с набитым ртом, так что в его голосе появляются гортанные звуки. - Конечно, тут не бывает всяких модных финтифлюшек - кстати, тоже американских - обезжиренная пища, "cholesterol free"…
Ему приходится умолкнуть, иначе подавится. К слову, английское произношение у него прекрасное.
- У них там, как на войне, - продолжает он уже обычным своим голосом, - а хозяин закусочной - он как солдат в окопах, сражается день за днем, чтобы тот, кто может позволить себе лишь утолить голод, при этом еще и вкусно поел…
Он приканчивает моцареллу и принимается за картофельные крокеты. Как и прошлым вечером, ест очень быстро, несмотря на то, что ест и разговаривает одновременно. Тут должна быть особая сноровка.
- Потому как с трюфелями вкусно готовить легко, как и с белыми грибами, и с бальзамическим уксусом по два миллиона лир за литр, но вот попробуй сделать то же самое из риса, хлеба, картошки, из подсолнечного масла за две лиры… Это все равно, как идти в штыковую атаку, настоящий героизм. Все отличие в этом…
Выуживает последнюю картофелину, плавающую в коричневом масле. Я бы и сам ее съел с удовольствием.