Пытаюсь подцепить телефонный справочник, тянусь рукой к полке у двери, где стоит телефон, боюсь хоть на шаг сдвинуться с места - он может выстрелить через дверь и попасть прямиком в меня. Перелистываю первые страницы и обнаруживаю, что номер 113 вовсе не поменяли, он по-прежнему стоит на первом месте среди других номеров срочного вызова, его следует набирать, как гласит примечание, только "в случае реальной и серьезной угрозы". Тогда с чего я решил, что его поменяли?
- Джанни! - он звонит опять, дважды. - Я - друг твоего отца! Открывай, будет тебе…
Такого я не ожидал. Знаю, что нельзя отвечать до тех пор, пока не приедет полиция, а потом милости просим, входите. Но такого я действительно не ожидал.
- Чей друг? - может, я кричу слишком громко, но откуда мне знать, как надо разговаривать через массивную деревянную дверь.
- Твоего отца.
Неожиданно настолько, что даже от сердца отлегло, сказать по правде. Во всяком случае, это не угроза, что уже немаловажно в данных обстоятельствах.
- Что за бред!? - я по-прежнему почти кричу.
- Это правда, Джанни.
Каково? Он упорно называет меня по имени.
- Как вас зовут?
- Кого?
- Вас.
- Меня тоже Джанни, - отвечает он. - Джанни Больяско. Мое имя тебе ничего не скажет, но…
- Ваше имя мне действительно ничего не говорит следовательно, вы не являетесь другом моего отца.
- И все же это так! Поверь мне!
- Оставьте меня в покое или я вызову полицию.
- Я докажу тебе, что это правда!
- Я вызываю полицию!
- Эй, я всего лишь занес тебе сумку…
- Спасибо. Оставьте ее на лестничной площадке.
- Послушай, я понимаю, что в прошлый раз ты мог бог знает что обо мне подумать, но я действительно был другом твоего отца, серьезно. Лучшим другом, Господи Иисусе! Мы оба были в плену в России, прожили вместе полжизни, и его смерть стала для меня ужасным ударом. Как мне тебе доказать? Спроси у меня что-нибудь про него!
Я думаю.
- Чем больше всего мой отец увлекался?
Что я делаю? Еще минуту назад от одного вида этого человека я впадал в паралич (и, кстати, до какой степени обидно ощущать свое бессилие перед ним, свою неспособность реагировать, и это несмотря на то, что все эти дни я только и думал о встрече с ним, о том, как себя вести, с ним столкнувшись), а сейчас я устраиваю для него викторину. Этот тип ходит по улице с пистолетом. И отец ни разу за всю свою жизнь не произносил этого имени - Больяско.
- Переводами с русского, - отвечает он.
Ответ правильный. Немногие это знают: мой отец переводил с русского, но никогда об этом не говорил и, что главное, нисколько не стремился печатать свои переводы. Он это делал для себя, объяснял он, из любви - из любви к русскому языку, который он выучил в плену.
- Он перевел всего Шолохова, - продолжал мужчина за дверью, - я знаю русский и могу сказать, что перевел прекрасно, это не та халтура, которую у нас печатают. Но ведь ты не читал его перевод "Тихого Дона", не так ли?
- Нет, - отвечаю я уже гораздо тише, так что он может и не услышать за дверью.
- Да, я знаю. Отец тогда сильно расстроился. Ему важно было знать твое мнение. Тебе бы и в самом деле стоило прочитать, потом сравнил бы с тем, что вышло у "Бомпиани" в сорок первом. Ты - писатель, сумел бы увидеть разницу…
Что за бред. Я разговариваю через дверь о переводах с русского с типом, который за последние дни перевернул всю мою жизнь. Страх, конечно, развеялся, хотя в каком-нибудь американском боевике концовка диалога только взвинтила бы напряжение, потому что в кино нет страшнее киллера, чем киллер-интеллектуал; впрочем, это не кино, а действительность, в ней говорят по-итальянски, и в этой действительности злодеи, стреляющие в людей, о Шолохове никогда не слышали. Тотчас же меня охватывает нестерпимое чувство стыда из-за того, что еще минуту назад меня терзал такой безумный страх, и из-за всего того, что я делал, думал и говорил в последние четыре дня. И еще меня мучает мысль, что этот человек вовсе не стал понятнее, а его присутствие по ту сторону двери кажется еще более нелепым, чем все, что было раньше.
Снимаю цепочку и открываю дверь, надеясь вернуть себе хотя бы толику достоинства: он этого не ожидал, вздрагивает, и какую-то долю секунды я вижу его, когда он не улыбается. Глядя на него, я его вспоминаю: образ человека, стоящего на лестничной площадке с моей сумкой у ног, моментально вызывает во мне образ того же человека тем вечером, когда он подошел ко мне и предложил подвезти, один накладывается на другой без малейшего зазора, как ложка в ложку. Седые волосы, на плечах перхоть, искривленный нос, обвисший живот, улыбка, мощные, как у борца, волосатые, по локоть голые руки, выступающие из-под рукавов пиджака - больше всего он напоминает второго номера пятидесятых годов, ветерана отчаянных регбийных схваток, одного из тех парней с повязками на головах, что выходили на поле в легендарных командах - Петрарка, Фракассо, Аматори, и считались незаменимыми, хотя за всю свою спортивную карьеру не заработали ни одного очка.
- Вы ведь не подрабатываете извозом, - спрашиваю я его без лишних церемоний.
- Нет, какое там!.. - смеется он. - Это я так пытался завязать знакомство. Хотелось сделать что-то забавное, но не вышло…
Он говорит с легким тосканским акцентом - Ливорно или Пиза.
- Вы вооружены?
- Кстати, это еще одно, о чем мне хотелось потолковать с тобой. Уверяю тебя, что в тот вечер я…
- А сейчас? - перебиваю я.
- Да, вооружен.
- Пистолет?
- Да.
- Собираетесь пустить его в ход? Вступить со мной в перестрелку?
- Нет, конечно.
- Тогда зачем вы его носите с собой?
- Послушай, я готов объяснить тебе все, что пожелаешь, но, может, нам лучше войти в дом?
Голос по-прежнему не вяжется с его внешностью, голос красив, элегантен. Я спрашиваю у него, почти миролюбиво:
- Откуда вам известно, что мой сын научился ездить на двухколесном велосипеде?
- Мне сказал твой отец.
- Как это? - возмущаюсь я. - Да он на ладан дышал, когда я ему сообщил эту новость!
Но это его не смущает.
- Верно, он сообщил мне об этом в больнице, в последний раз, когда я его видел. - В его голосе появляется торжественность. - За два дня до кончины. - Торжественность снова исчезает. - Послушай, мы так и будем стоять на пороге?
- Я собирался выходить.
- Вот как? И куда?
- Что значит, куда?
- Часом не к матери?
- Нет.
- Ладно, когда увидишься с матерью, спроси у нее, были ли мы с твоим отцом друзьями или нет. Ведь ты увидишься с нею рано или поздно?
- Я у нее спрошу.
- Скажи, что ты встретился со мной случайно.
- Хорошо.
- Имя мое запомнил?
- Джанни Больяско.
- Отлично.
Он трет нос и с силой втягивает в себя воздух.
- Естественно, - продолжает он, - она будет утверждать, что меня не знает.
- То есть?
- Я говорю, твоя мать будет утверждать, что меня не знает. Уверен на сто процентов. Но ты смотри ей в глаза, сын всегда распознает неправду.
Улыбается. Чем круче забирает, тем шире улыбается.
- Понятно, - говорю я. - Можно мне теперь идти?
- Сумка.
Ах, да. Он подает мне сумку, и я ставлю ее на пол в прихожей. Даже не вынимаю из нее компьютер, хватаю с полки ключи и выхожу. Не имею ни малейшего представления, куда направиться, лучше всего было бы к маме, но она сейчас у моей сестры в Сабаудии; у сестры трое детей, очень богатый муж, вилла на море, слуги-филиппинцы, гувернантка-француженка и прочая роскошь - мать, овдовевшая в семьдесят лет, немедленно, как только ее дом опустел, туда переехала. Захлопываю дверь и начинаю спускаться по лестнице, не обращая внимания на моего незваного гостя.
- Ты не запираешь?
- Что?
- Дверь на ключ, не запираешь?
- Нет.
- Это плохо.
Он догоняет меня на следующей площадке, и оттуда мы спускаемся рядом, молча, до выхода во двор. Отмечаю, что дышит он с хрипом: должно быть, эмфизема, хрип слышится при каждом выдохе.
- Что ж, будь здоров, - говорит он, когда мы подходим к воротам, - и еще раз извини за тот вечер. Выход на сцену не удался.
Он протягивает мне руку, я пожимаю, не глядя на него, отводя взгляд на невысокую стенку против моего дома, где испокон веку красуется надпись: БАЛЬОНИ - ПИДОР. Кто знает, сколько сейчас лет тому, кто ее намалевал.
- До свидания, - говорю.
У него крепкая, мозолистая рука, точно лапа у шимпанзе.
- Что это за тип тут давеча разорялся, - вдруг спрашивает он, оживившись. Сейчас он мог бы показаться одних лет с моим отцом, если бы не выражение лица - какое-то детское.
- Понятия не имею.
- Ты ведь мне не доверяешь, правда? - говорит он. (Кстати говоря, еще одна загадка - как связан мой ответ с его вопросом?.
- Слепо не доверяю.
Вид его становится задумчивым. Можно подумать, ему неизвестно, что на свете существует такая штука, как сарказм.
- Что ж, ты не так уж неправ, - говорит он, - но я расположен к тебе всей душой и попробую это доказать, - и, поди ж ты, кладет мне на плечо руку. - Но сперва нам нужно хорошенько обо всем поговорить.
- Я не испытываю подобной потребности.
Он опять воспринимает мои слова буквально, на полном серьезе, и с задумчивым видом кивает головой.
- А вот я - да. Есть вещи, которые я обязан тебе рассказать.
Он сжимает мое плечо цепкой хваткой, не до боли, конечно, но достаточно сильно, чтобы я посмотрел на него; естественно, он улыбается. У мальчишек есть такая игра: смотреть друг другу в глаза, пока кто-то не отведет взгляд; некоторые и повзрослев продолжают, не понятно зачем, такие состязания с первыми встречными, в поездах, на светофоре, где-нибудь в лифте - он явно из таких.
Я неожиданно для себя держусь молодцом: спокойно выдерживаю взгляд его въедливых, хитрых, близко посаженных, точь-в-точь как у фокстерьера, глаз, которые едва заметно бегают, фиксируя мой взгляд (всем известно, что смотрит всегда только один глаз), и настолько захвачен этой игрой, что мне кажется, будто, победив, я справлюсь с чувством стыда, мучающим меня всякий раз, когда я вспоминаю, какого страха я натерпелся в последние дни. И, глядя на него в упор, я испытываю странное ощущение раздвоенности: с одной стороны, бояться мне было явно нечего, ибо ясно, что у него нет никаких дурных намерений (самое большее - он немного не в себе и к тому же как-то слишком близко к сердцу принимает все, что касается моего отца - о причинах я скоро узнаю, мне этого, очевидно, не миновать); с другой стороны, боялся я не зря, потому что, рассматривая его пристально, я замечаю, что на его лице каким-то загадочным образом отпечатались следы страха, который на протяжении долгого времени он внушал другим. Это факт: выражение лица, улыбка, то, как у человека ходят желваки или как он морщит брови, даже черты лица, то есть физически неизменные приметы - все это с течением времени начинает отражать те чувства, которые окружающие к этому человеку питали; я в этом совершенно убежден и поэтому и сейчас не сомневаюсь, что, хотя лично у меня нет причин его бояться, за свою жизнь этот человек на многих нагнал страха, и лицо его об этом свидетельствует.
- Ты ведь никуда не должен идти, правда? - застигнутый этим вопросом врасплох, я теряюсь. Пойманный на лжи, я сразу вижу всю нелепость моих усилий и отвожу глаза.
БАЛЬОНИ - ПИДОР.
- Слушай, - говорит он, - давай поужинаем. Поедим рыбки, где-нибудь на воздухе…
Отмечаю про себя, что от него несет табаком, как от дымящегося окурка. С тех пор, как я бросил курить, девять месяцев назад, я не могу не обращать на это внимание, и меня это раздражает: не сам запах табака, а мысль, что и я в течение двадцати лет, не замечая этого и нимало не беспокоясь, появлялся всюду, окутанный такой же вонью (пачка "Мальборо" в день), в том числе и когда впервые взял на руки своего сына, что неминуемо должно было установить, согласно теории импринтинга, и особенно с учетом последующих семи с половиной лет моих с ним, пропитанных запахом сигарет, объятий, прочную ассоциацию между табачной вонью и образом отца, то есть моим образом - ассоциацию, способную выстоять даже против моего ежедневного героизма, проявляя который я вот уже девять месяцев не прикасаюсь к сигаретам…
- Я должен поговорить с тобой о твоем отце, - упорствует он. - Должен кое-что рассказать, чего ты не знаешь…
Темнеет. Сейчас во Виареджо Анна, наверное, убрала со стола и загружает посудомоечную машину - "Не беспокойся, мама, я сама" - в красных резиновых перчатках по локоть, встряхивая головой, чтобы убрать выбившийся на лоб локон. Франческино в саду, решает тяжелую проблему - рассказать бабушке с дедушкой, что он умеет кататься на двухколесном велосипеде, или все-таки дождаться, когда вернется мой умерший отец. И если верно, что дети острее других чувствуют присутствие духов и призраков, Франческино должен именно сейчас решить, что время пришло, умерший дедушка вернулся, и поэтому пора открыть великую тайну, поскольку и я именно сейчас решил принять приглашение на ужин от этого незнакомца с пистолетом, пропахшего табаком, который будет говорить мне о моем отце, и я хочу, чтобы он говорил - что бы и как бы он ни сказал, хотя уверен, что в конце концов он просто попытается вытянуть из меня денег. И я тоже хочу говорить об отце, каким бы он ни был, вспоминать всякие мелочи, я хочу - вот оно, слово, чтобы он был жив, и мне больно, больно, больно оттого, что он умер, и поэтому я, живой, хочу отдать ему, мертвому, и этот вечер, и все деньги, что есть у меня в кармане, хочу вернуться домой пьяным - пьяным им, заснуть, думая о нем, и увидеть его во сне. По-другому, сыночек, мертвые не возвращаются.
7
Опять я в этой машине, рядом с этим человеком, по собственной воле: еще полчаса назад я бы ни за что не поверил, что такое возможно.
С того момента, как мы сели в машину, он не произнес ни слова - похоже, доволен, что ему удалось меня уговорить. Выкурил сигарету, тонкую, "Капри-супер-лайт", снял пиджак, оставшись в той самой рубашке с короткими рукавами: она белая, с жестким воротничком и, за исключением пятен пота подмышками, свежая наверно, у него такая не одна. Пистолета не видно. Пепельница забита окурками, вонь от них конкурирует с сосновым запахом от дезодоранта "Arbre magique", висящего на зеркале заднего вида. Под приборной панелью нет больше свисающих проводов.
- Конечно, - говорит он вдруг, - нелегко переиграть такой фальстарт. И что мне тогда ударило в голову…
Смотрит на меня искоса, чтобы не выпускать из вида дорогу, хотя машин почти нет, и покачивает головой. Руки держит на руле в позиции "девять с четвертью", самой свободной, локти широко расставлены, как у водителя грузовика в те времена, когда еще не было усилителей руля и с тех пор у многих вошло в привычку. Та же история у меня с компьютером - с силой стучу по клавишам, как будто передо мной пишущая машинка. Это означает, что мы устарели…
- Хотелось сделать что-то забавное… - продолжает он, потом пожимает плечами. - Ладно, что уж теперь, как вышло, так вышло. Можешь спрашивать о чем угодно, я все объясню.
- Вы разве не собирались рассказать мне про отца?
- Это потом. Сперва надо все расставить по своим местам, потому что ты сбит с толку и это понятно. Что ты хочешь узнать?
И снова улыбается, он всегда улыбается. Может, хочет выглядеть приветливо, но мальчишеская улыбка на его немолодом лице отнюдь не внушает доверия.
- Чья это машина?
Он не ожидал такого вопроса.
- Моя. А что?
Чистой воды случайность: я вижу техпаспорт, торчащий из бардачка, беру его. Может показаться, что я это решил сделать еще до того, как задал вопрос, но это не так: у меня и в мыслях не было учинять проверку. Однако движение получилось таким естественным, что он, конечно, ни за что не поверит. Не суть важно. Хотя бы потому, что владельцем машины значится некий Джанни Фуско, место рождения Мольфетта (Бари), дата рождения - 11 ноября 1929 г., проживающий по адресу: город Прато, улица Кальянуццо, 23.
- Недавно купил по случаю и еще не успел зарегистрировать, - оправдывается он, хотя я не требую никаких оправданий.
- Ей же всего полгода.
- Я и говорю - повезло.
Тем временем мы выехали на улицу Мальяна, где всегда пробки и всегда непонятно по какой причине.
- Куда мы едем?
- Я думал, во Фреджене. Там тьма ресторанов.
Он закуривает еще одну сигаретку, и она свисает у него с губы, как у Хэмфри Богарта; выглядит это смешно, настолько она тонкая. Глубоко затягивается, выпускает дым через ноздри, чему сопутствует хрип, пропавший было на какое-то время.
- Послушайте, - говорю я, - в тот вечер на вокзале вы оставили машину с работающим двигателем и под рулем висели провода. Что случилось?
- А-а-а, ее собирались угнать. Заметил в последний момент.
- Вот оно что…
- Да, остановился перекусить, стою у стойки, вдруг вижу открытую дверцу и албанца, ковыряющегося под рулем.
Поглаживает карман брюк.
- Хоть на что-то пригодился.
Значит, вот где он держит пистолет, в кармане.
- Пришлось стрелять?
- Да нет, - отвечает, опять не замечая моего сарказма, - только помахал, он рванул, как заяц. Стрелять? Ну нет, зачем же…
Ухмыляется, сразу видно, что идея не кажется ему такой уж дикой.
- Ну, - говорю я, - пистолет рано или поздно стреляет. В кино это закон.
- В американском… - отвечает он серьезно. - В американском кино. Это они придумали все эти дурацкие правила: нагнетание, неопределенность, "пистолет рано или поздно стреляет". Но не только американцы делают кино. Например, есть русский фильм, очень хороший, называется "Мир входящему", где пистолет присутствует постоянно, настоящий пистолет, заряженный, его находят двое ребятишек в поле; он все время на экране, ты думаешь: сейчас выстрелит, сейчас что-то случится, а пистолет так и не стреляет.
Прерывается на мгновение, чтобы выкинуть за окно окурок, потом продолжает: