Кульминация
Инфант шел, низко склонив нечесаную свою шевелюру, глядя лишь под ноги, на мелькающий между ними тротуар. То есть он действительно был не на шутку понур.
Всем своим демонстративным видом, вместе с шевелюрой, ногами и даже тротуаром, он, казалось, был пропитан скорбью и тяжелыми, бренными мыслями:
– о скверной своей доле,
– о женской подлой сущности,
– да и о подлой, несправедливой жизни вообще.
И даже невзирая на ночное расстояние, можно было угадать его печальные, бесшумные вздохи. То есть я бы сказал, что сильно философский вид складывался из Инфанта.
Но не горгонный его вид окаменил мои ноги. А ясный и устремленный вид Пусика, так и плывущей рядом с Инфантом, притираясь плечиком к его плечу, локотком к локтю, в своем застиранном милом халатике, надетом на непонятно что. Может быть, и ни на что вообще. И в носочках шерстяных на голых ножках, и в тапочках без задничка.
Я застыл, конечно, но голос мне еще не отказал, и я справил его в какие-никакие звуки:
– БелоБородина, – позвал я, – глянь.
Чего там – окаменевать, так на пару. И он тоже окаменел. Мы так и стояли, и окаменевали, пока эти двое нас не догнали.
– Пусик, – спросил я, – ты чего это? – А раз она не ответила, я переспросил: – Тебе не холодно?
– Нет, – ясно так, как колокольчик, отозвалась она.
Но я все же снял с себя куртку и укрыл ею Пусикины неширокие плечи.
– Может, он рапсодия какая? – спросил я у Илюхи, возвращаясь к его недавней аллегории и указывая глазами на Инфанта.
– Не, – засомневался Илья, – он реквием. Похоронный.
– А бывает так, что реквием становится у женщины любимым музыкальным произведением? – засомневался я.
– Не знаю. Видишь, бывает, – предположил музыковед Б.Б, кивнув на женщину. – Да и вообще, есть много в этой жизни, даже повседневной, друг мой, Розик, что не понятно ни нашим, ни даже ихним мудрецам, – прошпарил Илюха из классики, беззастенчиво демонстрируя, что он не только музыковед, но и литературовед, по-видимому, тоже. Особенно шекспировед.
И я принял классическую цитату и одобрил ее.
Инфант же ничего не понял да, и не мог понять, да и не стремился. Еще и потому, что не подвластны были ему тонкие нюансы музыкальных терминов и стихотворных цитат.
– Ну чего? – не вмешиваясь в наши переговоры, спросил Инфант. – Может, ко мне двинем?
И хотя формулировка снова прозвучала как вопросительная, сейчас к ней примешалось куда как больше бодрого утверждения. И потому мы сразу засомневались.
– Сколько осталось? – спросил Илюха, косясь на портфель.
– Не знаю, не считал, – не соврал я. Но предположил: – Штуки три, четыре небось.
– Ну чего, может, действительно заглянем в логово людоеда? – выразил общее стремление Илюха, указывая глазами, естественно, на людоеда.
А людоед пожирал нас трогательными, печальными, понимающими глазами. И почему-то тихо улыбался.
И мы согласились. Видимо, жило в нас ожидание, что ночь еще не исчерпана, что она предвещает, что можно из нее еще чего-то выжать. Что жалко вот так безобразно ее упускать.
Пусика никто не спросил. С ней, похоже, вопрос был решен и без нас.
Глава 13
Пятнадцать минут после кульминации
Инфант, как я уже говорил, жил на какой-то Ямской-Тверской. Идти туда оставалось теперь уже минут пятнадцать, и мы все эти пятнадцать минут так и рассекали по Москве – впереди мы с Илюхой за милой беседой, все еще слегка озадаченные происшедшим. Позади Инфант с Пусиком.
И хотя вид у Инфанта по-прежнему был пусть и не роденовского, но все равно мыслителя, мучающегося над загадочной сутью бабской натуры… Тем не менее и он сам, и Пусик, и даже я, и тем более Илюха наверняка знали, чем все это закончится часика этак через два.
А если кто еще не догадался, то подскажу: страстью, и клятвами, и признаниями все это закончится. Может быть, даже девичьей слезой. Но счастливой, вполне удовлетворенной слезой.
Небольшая Инфантова комната в коммуналке представляла из себя, ну, если не минное поле (взрываться там было особенно нечему), то скорее археологические раскопки – сделаешь шаг в сторону и наступишь на что-нибудь археологически ценное, на какой-нибудь памятник старины. Дело в том, что в глубине своей сиротливой души Инфант всегда чувствовал себя антикваром.
Впрочем, иногда он самопожертвенно наводил порядок в своей комнатке, но навести там порядок было возможно, только отдав комнату на разграбление какому-нибудь татаро-монгольскому нашествию. Я имею в виду тот счастливый случай, когда все было бы начисто вынесено. Но для такой большой удачи требовалось, чтобы весь этот так называемый антиквариат нашествию приглянулся. А такое представлялось невозможным.
Тем не менее порядок приводил к тому, что тропинка, выбитая в сомнительных предметах сомнительной старины, несколько расширялась, и хоть и зигзагами, но подводила к кофейному столику. Столик только по традиции назывался "кофейным" – готов поспорить, что запах кофе был ему незнаком и даже чужд. В принципе, если исходить из функционального своего применения, он должен был бы называться "винным столиком". Так как винных бутылок с красным сушняком он на своем веку познал неисчислимо.
С двух противоположных от столика сторон было втиснуто по креслу. А если двигаться по тропинке дальше, то через два шага она приводила к дивану-кровати. Который в разложенном, кроватном своем состоянии выглядел впечатляюще и звался в народе – вертолетной площадкой.
Первоначально мы подумывали сравнить его с самолетной аэродромной дорожкой, но техника безопасности в нашем деле – превыше всего. Испугались мы больших разгонных авиаскоростей и возможных лобовых столкновений. И поэтому решили ограничиться вертолетными, строго вертикальными подъемами и спусками.
Получалось так, что каждая наша остановка в тот вечер начиналась одинаково, – на стол выставлялись бутылки французского красного. Но не так ли все и было задумано с самого начала?
Впрочем, сейчас, соскучившись по стабильности жилья и найдя его в Инфантовой заваленной складской квартире, мы как-то уж очень яро принялись и нажали. И, может, не рассчитали слегка, что, может быть, даже и хорошо – не всегда ведь рассчитывать. Тем не менее просчет этот как раз и повлиял на наш происходящий разговор.
– Вот ежели, – сказал я, – за единицу измерения человеков принять мужчину, что и следует сделать, то получается, что женщина – не человек.
Друзья мои понимающе кивнули, и только Пусик промолчал. Что было обидно – вот так, на глазах, лишиться оппонента. Без оппонента какая ж это дискуссия? Но в принципе, когда невтерпеж, можно и без оппонента.
– Я вот, – развивал я, – совсем не против женщин, наоборот, абсолютно "за". Я не отрицаю за ними мыслительных свойств и чувственных свойств тоже совсем не отрицаю. Более того, давайте признаем, они наверняка впереди в разделе интуиции и по всяким другим телепатическим и телегенным делам. Ну много всякого, чем они наделены в избытке не хуже нас самих. А порой и лучше. Просто я хочу сказать, что если мы – человеки, то они – нет. В гуманоидстве я им не отказываю, может, они и гуманоиды. Но не человеки.
– Старикашка, – прервал меня Илюха, – осади, догадка твоя принята, оценена. Хорошая догадка. Ты не нагнетай только. Переходи к следующей теме. А если завершил – тогда давай наливай лучше.
– Будет тема, – пообещал я и приготовился продолжить.
Но тут, слава Богу, вмешалась Пусик.
– А если, – предположила она, – за единицу измерения человека принять женщину?
Вот это был неправильный подход. Изначально в корне неправильный. Но я не стал осложнять и потому вообще не ответил. Вернее, ответил, но мягко так:
– Ты, Пусик, извини меня, конечно, за прямоту, может быть. Но ты, Пусик, на единицу измерения не похожа. Ни на килограмм, ни на ампер, ни на метр. Ты даже на децибел не похожа.
– Не, на метр она точно не похожа, – согласился Инфант, удовлетворенный моим отрицанием, и благодушно сгреб Пусика за плечи, и навалил на себя. – Не, для метра ты больно выпуклая.
Пусику перемена в Инфантовом настроении, видимо, показалась куда важнее дискуссии, и она удовлетворенно вздохнула. Громко вздохнула, так, что мы все услышали.
– У меня приятель один есть на работе, – самовольно вмешался Б.Бородов. – Он со мной не так чтобы откровенен, но по пьянке рассказывает кое-что. Хороший вообще малый, прямой, без хитрых, как бывает, знаете, изъянов. Я люблю таких. Так он мне однажды историю забавную рассказал.
Последовала пауза, и мы все воспользовались ею и отглотнули.
– Значит, у них там приключилось чего-то нехорошее. То ли на них кто-то в суд подал, то ли они на кого, то ли еще что-то в этом роде. Подробность эта не имеет значения – главное, что они были вызваны в определенную инстанцию, где кто-то значительный, от которого все и зависело, задавал вопросы. А им на вопросы эти полагалось отвечать, и иногда детально отвечать. В целом они версию еще давно выработали, так что, как именно отвечать, чтоб не сбиться, знали.
"И вот, – рассказывает мне мой приятель, – сижу я, значит, рядом с женой своей, подругой верной, а напротив, за столом хмырь этот расспрашивающий. И не то что менжуюсь я как-то особенно, а просто неприятно мне, что должен не врать даже, а искать правильные ответы и нервничать, что, может, скажу чего не так. Неприятно мне свое собственное нервное мельтешение. Ну, думаю, на хрена мне это все надо, буду-ка я лучше молчать, и пусть жена моя, умная и преданная женщина, сама правильные слова находит.
Так и идет все своим чередом – хмырь за столом вопросики свои каверзные с подвохом задает, я на жену смотрю и киваю порой, а она, значит, всю тяжесть разговора на себя взяла. Надо сказать, – рассказывает мне мой приятель, – что я ее такой не видел никогда прежде. Знал я, что в ней силы немерено, но не знал, что столько. Она ведь не просто отвечала, и не просто разумно и убедительно – она неистово отвечала".
"Как так неистово?" – спрашиваю я приятеля. А он поясняет.
"Именно неистово, другого слова и не подберу. Щеки раскраснелись, глаза горят, все лицо волнуется, будто она снова переживает, что с ней, по ее рассказу, произошло. Руками жестикулирует, голос вибрирует от плача до смеха, подробности какие-то чудные, мельчайшие приводит. И все это – и голос, и сами слова, и вид ее весь – настолько выразительны, настолько живы, что просто видишь, будто наяву, все то, о чем она сейчас рассказывает. Так что нельзя ей не поверить, нельзя не посочувствовать и не проникнуться этой ее, то есть нашей, проблемой.
Смотрю я на нее, значит, и тоже всем этим подробностям верить, кажется, начинаю, хотя знаю, что жена моя, женщина трезвая и рассудительная, эмоциям лишним не подвержена. Да и еще знаю, что то, о чем она сейчас так красноречиво, – не было этого всего вовсе, это она сейчас что-то по подготовленному, а что-то просто с ходу сочиняет. Особенно все подробности и детали.
И начинаю я к ней, вот к такой для меня сейчас новой, присматриваться повнимательней. И хмырь этот вонючий, что за столом напротив, вдруг как бы и не волнует меня больше, потому как волнует меня сейчас жена моя собственная. Сильно волнует. Так как нахожу я неожиданно, что ведь я ее вообще-то и не знаю совсем, хотя живем вместе больше пятнадцати лет. Раньше, думал, знаю, а сейчас убеждаюсь, что нет – не знаю. Другой, загадочный человек передо мной раскрывается.
А тут еще одна шальная мысль в голову втемяшилась, да так сильно, так тревожно, что я аж кивать перестал. Ведь если она этого, который спец и толк во всех ухищрениях знает, уже сочувствующей частью своей истории ухитрилась сделать, то что же тогда она со мной, с кретином наивным, смеясь, играючи, сотворить может. Как же она запросто мне, самому добровольно желающему всему верить, может лапшой да макаронами ушные раковины плотно утрамбовать. Чтобы я ушами и всасывал их благодарно.
И более того, припомнил я сразу, как она мне подробности всякие вот так же в ролях рассказывала и так же, как вот сейчас, руками искренние движения делала. И тут вот, за столом у этого хрена дотошного, все наши пятнадцать с лишним лет, как были, сразу под откос и рухнули. И разочаровался я. И не могу уже с ней так, как раньше. Как-то могу, но вот так, по-родному, – так уже не могу. Доверия нет".
Илюха оборвал повествование, как и начал, – артистично оборвал. А может, его как раз прервал тяжелый вздох Инфанта:
– Да, нет доверия.
И хотя вздох прозвучал вполне в сердцах, но никто на реплику его никак не отреагировал. Только Пусик еще более доверчиво и привольно примостилась на мягкой Инфантовой груди.
– Б.Б., – восторженно оценил я, – отличный рассказ, тонкий, литературный. Я ведь за тобой такого не замечал раньше. Давно придумал?
Но Б.Б. только пожал плечами, а Инфант с Пусиком опять вздохнули, хотя Пусик значительно громче и чувственней.
Мы попытались было не обращать внимания на ее эмоциональную несдержанность, бутылка ведь была еще не допита. Но тут зазвонил телефон, и мы все удивились: так поздно, и надо же – телефон.
– Але, – попытался было завести разговор Инфант, но тут же отдернулся ухом от трубки и установил на телефоне режим "громкой связи".
– Ну что, сидите у Инфанта? Как всегда? – раздался смышленый Жекин голосок.
– Ты где? Как твой гитарист? – в свою очередь поинтересовался я. – Нашла свое счастье, хотя бы на сегодняшнюю ночь?
– Не-а, – раздался разочарованный вздох. – Не нашла. Ни счастья, ни утешения, вообще ничего. Я уже дома, причем одна-одинешенька.
– Что помешало? – задал я вопрос.
– Да многое чего помешало. Дуся, похоже, помешала, лизнула его куда-то не туда. Еще, возможно, тот факт, что я женщина, тоже добавил неприятностей. Но главное, ты помешал.
– Как это? – не понял я.
– Не знаю. Может, ты обаятельный очень, а может, еще какой. Он мне так и не сознался, чем ты его там, в сортире, привлек.
– Да ничем особенно, – припомнил я.
– А чего он тогда целый вечер только о тебе и говорил? О том, какой ты настоящий, какой мужественный, какой жертвенный, как на тебя можно положиться по жизни. Я точно знаю: он запал на тебя.
– Что он сделал? – не понял я.
– На кого? – не понял вслед за мной Илюха.
– Какой "запал", от пушки, что ли? Откуда пушка взялась? – не понял последним Инфант и плотнее придвинул к себе благодушного Пусика.
– На тебя и запал. Проникся тобой, иными словами, – ответила нам всем одновременно Жека. – А еще он все спрашивал, как бы ему твой телефон достать. Я бы дала, конечно, но не могла. Он же не знал, что мы знакомы. К тому же сильно знакомы. Так что извини, ни ему, ни тебе я помочь не смогла. – Ехидный Жекин голос издал различимый смешок. – Но, думаю, тебе "Горку" больше посещать не стоит. Потому что он решил тебя там поджидать, особенно по пятницам и субботам. Так ты признаешься или нет, чем ты его так пригрел в сортире?
Тут все присутствующие тоже начали бросать на меня вопросительные взгляды. Все, кроме Пусика, которая своей головкой все глубже и глубже утопала в податливой Инфантовой груди.
– Да ничем, – пришлось сознаться мне. – Пипифаксом поделился последним, вот и все.
– А чего там у вас, бумаги не бывает? – поинтересовалась Жека, которая, судя по всему, не часто бывала в мужских публичных туалетах. – У нас ее всегда до отвала.
– Да нет, почему же? – возразил я. – Бумага была. Только я ее всю из кабинок изъял и спрятал, а самым последним куском с ним поделился. Вы же сами говорили, что парень парня только товариществом и чувством локтя может пронять. Вот я и подставил локоть. В смысле, кусок пипифакса.
– Грамотный ход, – одобрил Илюха.
– Вот ты и пронял его своим локтем, похоже, до костей, – вставила Жека. – Ему теперь ни одна женщина не нужна, только ты.
– Что это? – спросил в громкую связь Илюха. – такое сильно выраженное чувство товарищества? Или все же признаки альтернативной принадлежности?
– Так как ведь теперь узнаешь? К тому же они порой сливаются и перемежевываются, и путаются друг с другом, – предположил я.
– А ты в "Горку" завтра сходи и узнаешь, – еще раз съехидничала Жека.
– Ты, лапуль, сходи, сходи, – поддакнул ей не менее едкий Инфант.
– А еще он очень возмущался, – продолжила Жека, заслышав Инфантов голос, – что мудила какой-то к нему сегодня назойливо приставал и все просил презервативов одолжить. Мой ему говорит, мол, нет у него презервативов. А тот наскакивает, и не отпускает, и все допытывается: почему ни у кого нет лишнего презерватива? Почему, спрашивает, с сигаретами люди ходят, а презервативами напрочь пренебрегают? Ведь, говорит, курят-то не все, а вот трахаются все поголовно. А кто не трахается, тот все равно хочет. А потом спрашивает: "Вот, ты чего с собой их не носишь? Ты чего, трахаться сегодня, что ли, не собираешься?" Мой ему в ответ: "А ты чего сам, собираешься, что ли?" На что этот мудила ему заявляет внаглую: "Захочу – буду трахаться, захочу – не буду".
Тут мы все посмотрели на крайне довольного Инфанта, на еще более довольную, раскинувшуюся на его груди Пусика, и вдруг оценили Инфантову неожиданную дальнозоркость. Вот он захотел трахаться и, похоже, действительно будет. А мы, что же получается, не хотели, что ли? А что же мы тогда все это время хотели?!
– Откуда он вообще берется, этот гомосексуализм? – пожал я плечами, уходя от болезненного вопроса и возвращаясь к загадочной теме. – Неужели он во всех нас больше или меньше, явно или скрыто, но присутствует?
– Откуда он берется, это понятно, – начал отвечать Илюха. – Собственно, существуют две причины. Первая, что хороших, преданных женщин на всех не хватает. Тех, которые с пониманием и с состраданием к нам, мужчинам, относятся. Потому что мы все без исключения у любой нормальной, чуткой женщины должны сострадание вызывать. И вот если один из нас натыкается на ту, которая без сострадания, которая на себя не только одеяло, но и все остальное тянет и которая подставляет своего парня постоянно почем зря, и в сексе тоже… Тогда случится может у такого парня сильная душевная и физическая травма. И не хочет он больше на женщинах пробовать.
– Видишь, – погрозил я Пусику, – что твоему Сереге может быть уготовлено.
Но Пусик ничего мне не ответила. Она вообще, похоже, ничего уже не слышала, настолько растворилась в вольготном Инфантовом теле.
– Вторая причина связана с общим обустройством мира. Дело в том, что в нем разнообразия мало, а все из-за ограниченной двуполой системы. Ведь если присмотреться, то нас всего два пола окружают повсюду – либо женщины, либо мы сами. И никого больше. Так что у каждого пола вообще всего один вариант остается в запасе. А это, согласитесь, скучно, когда всего один вариант. Вот и тянет тех, кого однообразие тяготит, хоть как-то раздвинуть рамки. (Подробнее о многополой системе читай "Сексуальный детектив. Часть 1".)
– Вас-то троих, я гляжу, однообразие не тяготит, – раздался из громкой связи задорный Жекин голос.
– Не, нас не тяготит, – промурлыкал себе под нос Инфант и задвинул Пусика еще глубже в себя.
– А все потому, что мы в однообразии единственного женского пола разнообразие многочисленных индивидуумов ухитряемся отыскать, – продолжил я за Инфанта.
А вот Илюха сказал совсем по-другому: