– Как знать, как знать, – сказал Илюха.
– Ты о чем? – сразу зацепилась за сомнение в его голосе Жека.
– Я вообще-то в себе вот так твердо, на все сто, больше не уверен.
– Что ж тебя подкосило? – прозвучал еще одним вопросом телефонный аппарат.
– А вот что… – начал Илюха свой рассказ. – Сидел я как-то в одном заграничном аэропорту. Даже не важно в каком, главное, что рейс задерживался, и надо было мне как-то скоротать время. Вот я и уселся за барную стойку, попросил поесть чего-то и красного вина, конечно же. Потому что в тех местах вино разливают именно там, где и производят, и беспокоиться о подмене незачем. Вот я и потягивал, и заедал, отвлекаясь телевизором, там как раз футбол передавали. Я вообще когда в себя уйду, то на окружающую среду особенного внимания не обращаю, не замечаю ее даже. Вот и здесь не замечал. Только однажды, минут через тридцать, когда в футбольном матче наступил перерыв, я повернул голову направо. Там, рядом со мной, за барной стойкой женщина сидела.
Вот есть такое выражение в фольклоре, мол, "она страшная". Но это, как говорится, для красного словца, потому что не пугает же "она" никого своей внешностью. А тут мне действительно стало страшно, как будто я маленький, и мне пора спать, и к кроватке моей подходит злая ведьма Гингема или баба-яга. По-настоящему страшная женщина сидела справа от меня, из тех редких, от которых, если посмотришь, действительно боязливо делается. Боязливо и страшно, и первый твой инстинкт – отпрянуть в испуге, а второй – быстро дать деру. Но я сдержался и деру не дал, а просто повернул голову и посмотрел налево.
Слева от меня, опять же за барной стойкой, сидел юноша. Именно с таких итальянские художники эпохи Возрождения писали мифических Эросов и прочих Аполлончиков. Ну зачем мне зря описывать – скажу только, что молодой человек мог смутить не только художника своим нежным эстетизмом: бледная, почти прозрачная кожа, голубые глаза, золотые локоны до плеч – в общем, все, как полагается. Даже зажмуриться поначалу хотелось, потому что такого обилия утонченной красоты взгляд сразу усвоить не мог.
Конечно, я в результате вернулся к телевизору, но футбольный матч уже не лез в мое отвлеченное сознание.
"А что, если, – втемяшивалась в сознание подленькая мысль, – что, если бы я оказался с этими двумя – с пугающей женщиной и утонченным юношей – на необитаемом острове. Скажем, мы только втроем выжили после авиакатастрофы. Мы бы присмотрелись там, на острове, обустроились, попривыкли бы к условиям и к новому рациону, обжились… Ну а потом, рано или поздно, возник бы вопрос: кто с кем и как? И мне, как единственному взрослому мужчине, скорее всего пришлось бы выбирать".
И знаете, что я почувствовал тогда за барной стойкой, после того как бросил еще один мимолетный взгляд сначала налево, потом направо? Я почувствовал, что не уверен! Ни в себе, ни в устрашающей женщине. Точного ответа я тогда не нашел, но признаюсь, что мелькнуло во мне тогда сомнение, что, может быть… Подчеркиваю, может быть… но я бы предпочел вызывающей панику женщине справа тонкий эстетизм юноши слева. Хотя вы все знаете меня. В отсутствии здоровой природной гетеросексуальности меня никак нельзя упрекнуть. Даже заподозрить нельзя.
– Никак нельзя, – согласились все присутствующие в комнате, и даже Жека присоединилась из громкой своей связи.
– Да, – подвел я общую философскую черту, – обстоятельства иногда бывают сильнее биологии. Хотя и с биологией не все так просто.
– Ты о чем? – спросила меня из телефона Жека каким-то обеспокоенным голосом. Уж не за мою ли биологию обеспокоенная?
– Я тут недавно фильм смотрел, – начал я свое объяснение. – Ну, вы знаете, "Гусарская баллада" называется, там еще поручик Ржевский впервые введен как персонаж. Помните, там молоденькая девушка за корнета себя выдает и поступает в регулярную армию под видом юноши и, более того, попадает к гусарам в партизанский отряд. И, естественно, все гусары, и поручик Ржевский в том числе, ее принимают за натурального юношу-корнета.
– Да ладно, хватит рассказывать, кто ж "Гусарскую балладу" не знает? Классика ведь, – прозвучала из трубки Жека.
– Да уж наверняка есть люди… – намекнул я на Инфанта, который действительно слушал сюжет фильма с неприкрытым интересом.
– Надо же, как здорово, – подтвердил он свою заинтригованность сюжетом, даже позабыв на минуту о блаженствующем на нем Пусике. – И чего там дальше было?
– А дальше давайте представим себя на месте гусар-партизан, которые тоже, как благородные гусары, ни в какой гейской голубизне никогда себя не подозревали. Но тут ведь что получается: они видят юношу-корнета, которого считают юношей-корнетом. Но вот если вглядеться в детали – ну, например, как он, то есть она, ходит, как двигается ее затянутая в трико плотная попка, какие плавные, изящные у нее руки, да и вообще, как доминирует в ней скрытая женственность… Я специально приглядывался к фильму: корнет-то он корнет, но вот женственность и женский плохо скрытый сексуальный призыв в нем так и мерцает.
– Так на этом же весь фильм и построен, – снова вмешалась Жека. – Она же влюблена в поручика Ржевского.
– Это точно, – согласился я. – Но повторю: представьте себя на месте партизан, как у них при виде юноши-корнета проступает из-под трико заметная эрекция, особенно от долгого партизанского воздержания. Но они-то думают, что у них встает на парня, что именно юноша выводит их из длительной сексуальной дремоты. И вот получается, что наших партизан начинают обуревать сомнения: а так ли уж они гетеросексуальны, как думали о себе прежде? И не обманывали ли они себя до этого? А может быть, их натура как раз требует другого? И как пойдешь против натуры? Вот и получается, что кто-то из них в результате таких размышлений, возможно, и сбился с прямого пути и позволил себе в жизни излишества. И может, кому они и пришлись по вкусу. А значит, выходит, что вполне гетеросексуальный человек – гусар и партизан – вдруг встает на шаткий путь. И все из-за обыкновенной молодухи, которая затянула свои девичьи округлые телеса в плотный корнетский мундир. А вы говорите, биология! Похоже, все куда как сложнее.
– Да ладно гусары восемьсот двенадцатого года, – поддержал меня Илюха. – Бог с ними. А вот вы подумайте, сколько раз "Гусарскую балладу" по телеку крутили. Сколько миллионов зрителей ее посмотрели, включая наших отцов и дедов. Скольких зрелых мужчин, припавших к телевизионным экранам, она с гетеросексуальной панталыки сбила. Сколько мужчин засомневались в себе, посмотрев на женственного корнета в исполнении артистки Голубкиной. Может, поэтому нас сейчас альтернативная волна и захватила. Вот уже и обычное мужское товарищество кое кем, – тут Илюха кивнул на телефон, – за сексуальные симпатии принимаются.
– Да ну вас, – вдруг обиделась Жека. – С вами еще не до того договоришься, особенно на ночную голову. Как-то вы все усложняете больно, а есть вопросы, где сложности ни к чему. Все, я отключаюсь, я вас насчет гитариста предупредила, а дальше как знаете. Он, кстати, весьма хреново поет. Спокойной ночи, я спать пошла.
И громкая связь тут же оборвалась.
– Это точно, – вдруг после долгого перерыва вступила в разговор Пусик. – Все-то вы усложняете, а есть вопросы, где сложности ни к чему, – повторила она слово в слово за Жекой и глубоко, протяжно вздохнула.
И получалось, что двое из пяти присутствующих, и обе, кстати, женщины, были настойчиво против всяких сексуальных усложнений. И мы не стали с ними спорить. В конце концов, действительно, к чему усложнять и без того замысловатую жизнь?
А тут Пусик снова вздохнула – еще протяжнее, чем в первый раз. Так что мы с Илюхой все сразу поняли по этому вздоху.
– Ну, чего, – сказал я Илюхе, – пора отваливать.
Он тоже все тактично понял, хотя и становился откровенно пьян. Да и кто не становился? И мы согласились отваливать.
– Давай только бутылку добьем, – предложил он.
И мы стали добивать, и, видимо, именно этот остаточный удар что-то повернул в возбужденном БелоБородовском мозгу.
– Слушай, стариканер, – предложил он мне, – давай рванем в Питер.
Я не настолько к тому моменту опьянел, чтобы не понимать, что Питер – это где-то не близко, туда тачку не словишь. Это вообще другой город, там и архитектура отличается, и памятники старины, и музеи, да и речка там совсем другая протекает. Туда ведь долго ехать следует. А вот как? На чем? Нет, самому мне было туда не добраться.
Но я ведь был не менее лихой, я лишь потер щеку и ответил, соглашаясь:
– Только денег при себе не хватит на все.
Видимо, все же в голосе моем проклюнулась неуверенность. Потому что Илюхины и без того крайне бодрые, а от последнего глотка так вообще до неприличия лучистые глазки смерили меня уж слишком любознательным удивлением. Как будто он анатом какой, и вот сейчас в своей анатомичке обнаружил нечто доселе не исследованное.
– Ты, стариканище, конечно, отчаянный порой, – проговорил он в раздумье. – Ты порой, как камикадзе, конечно. Но часто из тебя сомнений много проступает. Ты вообще какой-то неуверенный камикадзе!
– Да, я не скрываю, – легко согласился я. – Я – неуверенный камикадзе. Но это от того, что цели мелкие. Не те цели для меня выбираются, вы дайте мне чего-нибудь крупненькое протаранить.
– А я, наоборот, мелкие люблю, – вдруг откликнулся Инфант слишком уж искренним голосом. – Но чтобы округлые были.
– Ладно, – обратился Илюха ко мне, не отвлекаясь на частное Инфантово признание – и так понятно, о чем он. – Погнали, старикашка, в Питер, будут тебе цели. Может, и не очень крупные, но скученные. К тому же там все еще этот крейсер революционный, как его, на приколе болтается. А за деньги ты не бжи. По-польски тебе скажу: не бжи за пенензы.
Я опять легко ему поверил.
– Поехали, – согласился я, выставляя на стол одну из двух оставшихся бутылок. – Это вам, Инфантик, чтоб не скучали, – подбодрил я Инфанта, которому судьба наказала держаться в городе до последнего. И не отступать ни на шаг на север.
А Инфант поглядывал на нас, отступающих, и лишь умиротворенно вздыхал. Он уже простил Пусика, он вообще, кажется, был готов сейчас простить всех и вся – весь этот часто злой и несправедливый к нему мир вокруг. Ну, если не окончательно простить, то до утра уж точно.
– Белобородище, – обратился я к БелоБородову. – Почему у тебя белая борода нигде не растет? Плохо соответствуешь ты своему названию. Уж если назвался БелоБородовым – то и давай старайся. Вырасти где-нибудь.
Он взглянул на меня с пьяным таким озорством.
– Да ты не видишь просто. Ты, похоже, не предельно внимательный, так как отвлекаешься часто. Другие, которые пристальные, которые не отвлекаются, – те замечают. Знаешь, как древние индусы говорили? – Он посмотрел на меня вопросительно. Я точно так же вопросительно посмотрел на него. – Узрит лишь тот, любили поговаривать древние индусы, кто в корень стремится узреть.
Я мгновенно засомневался и в самих древних индусах, и в их древнем стремлении "узреть". Слишком уж стремление современной БелоБородовщиной попахивало. Но я не стал спорить, проще было согласиться. А вместо спора я сменил тему на более практическую:
– Надо поспешать, Б.Б.Ночь уже близка к закату, а нам еще Рубикон надо успеть перейти. Пора, труба зовет. Ночью поезда в Питер бойчее ходят.
И Илюха, к которому я обращался, откликнулся:
– Действительно, зовет. – И он заторопился, прихватывая с собой жалкие остатки недопитой бутылки.
– Кто такой Рубрикон? – забеспокоился было из комнаты Инфант. Но он запоздал, мы уже мягко прикрыли за собой дверь.
Глава 14
Один час тридцать минут после кульминации
Мы поймали левака и оседлали его – левак был веселый. Все ночные леваки в Москве глобально делятся на куркулей и беспечных. Потому что первые выезжают исключительно на заработок, и их скучный меркантильный настрой виден по всему. По тому, как они руль по-куркулевски держат, да и по самой машине, тоже куркулевской.
А беспечные выезжают, потому что весело это – левачить по ночной Москве. Народу всякого разного, чудного посмотреть. Да и вообще, Москва, когда в огнях и без суеты, она ведь сама веселая и красивая и сама по себе стоит твоего бессонного ночного бдения.
Наш оказался беспечным. Он с жадной ревностью наблюдал, как мы по дороге к Ленинградскому вокзалу выжимали из бутылки последние, едва сочащиеся струйки. Даже "жигуленок" его ржавенький поскрипывал и посвистывал на неизбежных асфальтовых ухабах, тоже как бы прося отглотнуть. Но принципиальный Илюха возразил строго:
– Ты, мужик, при исполнении. Тебе нельзя.
И беспечный с обидным пониманием вздохнул, почти как Пусик давеча.
Вокзал, несмотря на сонное время, не спал. Во мне всегда присутствовало чувство вины по отношению к вокзалам. Я всегда ощущал что-то таинственное в вокзальной жизни, что-то неведомое мне, недоступное, что мне никогда не понять. Что-то связанное с перемещением отдельных субъектов и разрозненных групп людей, что-то, что было за и вне моей беспечной, не просчитанной до конца жизни.
Зачем они постоянно куда-то передвигаются, спешат? Ну в отпуск – я понимаю. Но зачем тогда в противоположном направлении? Я не знал. И потому чувствовал себя чужим, непонятым, непонимающим. Я чувствовал, что нахожусь в противоречии с вокзалом, с его возбужденными, заостренными в ожидании лицами, застоявшимися запахами, узлами, чемоданами, пожитками. И противоречие это досаждало, томило, и хотелось скорее из него выйти.
Сонная кассирша все же встрепенулась, завидя непривычно радостные Илюхины глаза. Она попыталась было по привычке саботировать, мол, на ближайший поезд с билетами тяжело, но не то Б.Бородовский взгляд, не то просто ночное усталое безразличие ее отвлекло и успокоило. И она смягчилась и выдала нам железнодорожные прямоугольные билеты.
– Душечка моя, – заметил Илюха пергидрольной и сильно перевалившей за зрелость кассирше, видимо, ночь сглаживала различия. – Я к тебе вернусь. Тебя как звать-то?
– Светлана Александровна, – созналась та, не понимая, а в чем, собственно, дело.
– Светик, я вернусь к тебе. Вот увидишь, земля не успеет прокрутить пару своих шустрых оборотов. Ты жди здесь, на этом вокзале, в этом окошечке. Сиди терпеливо и жди, как и полагается ждущей женщине. Завидишь меня – маши из окошка белой косынкой. У тебя косынка при себе? – насаживал Илюха слова, одно за другим, и глаза его при этом все добавляли и добавляли накала.
А кассирша смотрела на него изумленно, не понимая ничего и не отвечая. Хотя, наверное, что-то живое все же коснулось ее сурового кассирского сердца. Иначе почему улыбка тронула ее губы, когда она принимала из рук Илюхи бумажные денежные купюры?
– Вообще кассирши на вокзалах, по всему выходит, и есть самые верные женщины, – поделился со мной Илюха, пока мы спешили по платформе. – Сидят себе в окошечке и ждут, ждут, прям как Ассоль алых парусов. На их терпеливое, тихое ожидание всегда можно рассчитывать.
– А нужно ли оно? – подытожил я тему вопросом.
В купе уже находился человек, в женском своем варианте, к тому же во вполне приличном варианте. И Илюха сразу уперся мне локтем в ребро и прошевелил одними губами:
– Это мне.
– Почему? – начал все же спорить я, тоже одними губами, но мне не хватало напора. Я сразу понял, что проиграю в этом споре, слишком ночной час был для моего напора.
– Я тебе Настю уступил. Ну, в театре. А потом в "Горке", помнишь? Теперь ты мне уступи.
Ах да, вспомнил я, гибкая и певучая Настя из театральной поддержки. И милая, веселая девушка в "Горке". Неужели все произошло сегодня? Когда успело? Со мной ли?
Илюха представился, девушка, смутившись, назвала свое имя. Я тоже уже было открыл рот, но Б.Бородов опередил меня.
– Вот, – проговорил он торопливо, – финна, нашего бизнес-партнера, домой, на финскую родину провожаю. – он указал на меня. – Мы с ним по заготовлению древесины совместно сотрудничаем, ну, добыча леса, обработка там, продажа. Он, как каждый финн, пьян, как свинья, к тому же ни черта по-русски не понимает.
Я понял, что обречен на безмолвие этой ночью, но все же отдал должное Илюхиной изобретательной, почти что шахматной комбинации. Тонко это было, вот так, одним ударом, отсечь конкуренцию.
– Он к тому же глухой, – добавил Илюха, видимо, для подстраховки.
– Чего? – ошарашенно переспросил я почти по-фински.
– Ничего не слышит, – оправдался за меня перед девушкой БелоБородов и добавил для убедительности: – Его фамилия Розовскявичус.
Вот это было грамотно – мелочи, знаете, такие, как имена собственные, всегда добавляют убедительности. Хотя, как у меня, у финна, оказалась литовская фамилия, я не понял. Но понял, что никакого значения это несоответствие сейчас не имеет.
Илюха посмотрел на меня и крикнул в ухо, суя при этом неуклюжие свои пальцы мне прямо в нос. Это, видимо, он так перешел на глухонемой язык жестов, который я, видимо, должен был понимать.
– Это Таня! – проорал он.
– Я, я, – согласился я на чистом финском, и успокоенный Илюха повернулся к приятной пассажирке.
– Я же говорю, глухой. Ни хрена не слышит.
Мнимая моя глухота не лишала меня все же всех шансов разом. Мало ли, может, девушка жалостливая попалась и пожалеет финского, убогого на уши калеку. И потому я достал последнюю бутылку из портфеля. Как все же они ценны, заначки, но Б.Бородов тут же перехватил ее у донышка и опять закричал:
– Дай сюда, тебе хватит! Тебе до границы еще протрезветь надо, пьянь ты суомская.
И так как я не отпускал, он снова повторил, как заклинание:
– Смотри, Танюш, как вцепился. Это потому, что звука не различает, бедняга. Понимаешь, Танюш, слух у него нарушен. От грохота канонады, наверное. Он, Танюш, из финских танкистов, а в танке знаешь, Тань, как по перепонкам фигачит. Вот после того, как ушами повредился, он в леса финляндские и подался. Там, Тань, тихо, и людей мало, и слухом напрягаться не обязательно. Все жестами объяснить можно…
Он продолжал дергать за бутылку и все бубнил:
– Да хватит тебе, ханыга хельсинская, викинг чертов. Дай Татьяне. Татьяна тоже небось хочет.
Я хотел поинтересоваться, почему "викинг", но вспомнил, что мне нельзя. А еще я вспомнил, что пора спать. "Спать" – пронеслось по телу расслабленной волной, неужели можно спать!
Но спать мне не пришлось еще долго. Я еще долго слышал с верхней полки, как они пили внизу, как Илюха рассказывал что-то успокаивающим, размеренным голосом, на что отвечал радостный, искрящийся даже в ночи, даже под перетакт колес Танюшин смех.
– Сложно нам их понять, финнов этих, – говорил задушевно Илюха. – Почему они к нам выпивать ездят? Ну хорошо, у них государство назначило сухой закон, но самогон ведь можно гнать. Из зерна или из отходов лесозаготовки, например. Там же, Тань, столько свежей древесины, одна щепа чего стоит. Знаешь, какой из нее самогон выходит, как свежестью леса отдает? А они не гонят. Представляешь, у них сухой закон, а не гонят!
Он вздохнул, явно сочувствуя финнам, разлил по стаканам вина.