– Чашечки от лифчика, как видишь, не эффективными оказались. Не то что грубый гвоздь в ботинке. Сам подумай: гвоздь – это просто и доходчиво. Всем понятно. И решает тарелочную проблему без всяких твоих психологических завихрений. Понимаешь, эффективно.
Тут он снова заглянул мне в глаза и добавил:
– Слишком ты все-таки формой увлекаешься, и все в ущерб содержанию. А как классик говорил: "Простота – сестра таланта".
– Старикашка, – окликнул я его наконец, – это "краткость – сестра таланта". А "простота", она сам знаешь хуже чего…
Мы бы еще постояли, поспорили над формой и содержанием – все же разные подходы всегда в искусстве существовали и всегда подобные споры вызывали. Вот например, Мандельштам с Маяковским…
Но тут нас нагнали Зина с подругой. Они были удивленные, озадаченные, не понимающие до конца, и все это было написано на их разгоряченных лицах.
– Так ты женат? – бросила мне с ходу одна из женщин. – А где же она, в туалете, что ли, прячется?
А вот подруга вела себя значительно скромнее. Она подошла и взяла меня за руку. В ее касании была доверительность, а еще искренность, а еще желание помочь.
– Знаешь, – сказала она, – если у нас с твоей женой размер совпадет, то я ей свой лифчик могу одолжить. У меня кофточка плотная, просвечивать не будет, я проверяла. Даже со стороны никто не заметит. А то, знаешь, тарелочки, они все-таки колкие очень и жесткие. Неудобно ей будет, изведется вся, особенно если грудь нежная, нерожавшая. Кто вообще такое про тарелочки придумать мог? Кто надоумил тебя?
Тут она бросила возмущенный взгляд на Илюху, который просто сдавливал себя, просто наступал себе на горло, чтобы сохранить хоть какую-то серьезность на лице.
– А ты говоришь "витиеватость", "длиннота", "неэффективность", – вернул я его к нашему недавнему спору про форму и содержание. – Вот оно, настоящее искусство в действии, вот он, психологизм! Какие чудеса может творить! А ты говоришь: "гвоздь в ботинке". Не канает твой гвоздь по сравнению с истинным знанием жизни.
И, глядя, как Илюха разводит руками, признавая свою неправоту, я снова обратился, но уже к стоящим рядом женщинам:
– Да не волнуйтесь вы. Нет у меня никакой жены. И лифчика тоже нет. И вообще, придумали мы все это. Нам просто много тарелочек надо было. А вот зачем, я не знаю. Стариканчик, – обратился я к Илюхе, – зачем нам тарелочки?
– Нужны нам тарелки, нужны. План у меня, – поделился Илюха. – У вас, девушки, кстати, фломастера не найдется?
Фломастера у них, как ни странно, не нашлось. Но нашелся косметический карандаш для подведения ресниц, или для чего там подведения – не знаю точно, никогда не подводил. И он тоже мог писать вполне жирно, никак не тоньше фломастера. И они, Зина с подругой, с легкостью пожертвовали его Илюхе, ну хотя бы из благодарности за отсутствующую у меня жену.
– Ты чего делать-то собираешься? – поинтересовался я, пытаясь поспеть за ускоренным шагом моего товарища.
– Видел, что они учинили, садисты, – снова приостановил шаг товарищ. – Заточили девушек за кулисами и на свободу их добровольно не пускают. Ну что ж, будем тогда силой отбивать девушек у сторожащего их недремлющего дракона.
– У Григория Марковича, что ли? – уточнил я.
– Ага, у него самого. У недремлющего дракона, Марка Григорьевича.
– У трехголового? – снова уточнил я.
– Вот этого не знаю, – признался Илюха. – Живьем я его пока еще не видел.
– И что делать будем?
– А что нам делать? Нечего нам делать. А раз делать нечего, то переходим от дела к слову, – шиворот-навыворот перевернул Илюха народную мудрость.
– К какому слову? – снова поинтересовался я.
– К печатному, – прищурился в ответ Илюха, указывая на тарелочки под мышкой.
– Театральная стенгазета? – откликнулся я с поддержкой. – Из искры да возгорится пламя!
– Да, да, батенька, – неумело програссировал на согласных Илюха. – Пренепременнейшим образом. Девчонок мы снимем прямо со сцены.
– Анастасию с Натальей? – уточнил я.
– Именно их. И прямо со сцены, – подтвердил Илюха и снова двинулся вниз по узкому коридорчику. Прямо туда, где приосанились у сцены наши пока что пустующие стулья.
– Итак, – провозгласил Илюха, когда зал расселся, затих и притух светом, – что делать – понятно: будем писать на тарелках разные призывные фразы и показывать их Насте и Наташе.
– Лозунги, одним словом, – подхватил я.
– Не обязательно лозунги, – не согласился Илюха. – Разные формы будем искать. Главное, чтобы на тарелках крупно написано было и, главное, чтобы Насте с Наташей прямо перед глазами постоянно маячило. Таким вот сигнальным семафором. Ты, стариканер, на второй акт сигнальщиком назначаешься. В принципе нашу переписку из зала никто даже и не заметит, так как мы спиной к залу. Вопрос в другом – что именно будем писать? Какие нам слова верные подыскать, чтобы до их девичьих сердец достучаться?
– Да, – согласился я, – надо, чтобы кратко и емко было. Кратко, потому что на тарелках много не поместится, а емко, чтобы…
Я подумал, как объяснить емкость, и решил, что ее объяснять не надо. Емкость – всегда хороша.
– Ну вот, давай думать. Это как раз по твоей части, в смысле слов и выражений. Давай создавай новую литературную форму – свежую, новаторскую. Как бы ее назвать?
– Художественная роспись по бумажному блюдцу, – предложил я.
– Да хоть бы и так, – одобрил Белобородов, и мы стали думать над новой формой.
А пока мы думали, уже и спектакль начался, и актеры вывалили на передок сцены и снова принялись представлять. А вот и наша любимая группа поддержки показалась на заднем плане. Да еще в таких свободных материях, через которые, когда они стройно расставляли ноги или, наоборот, воздымали руки, прожекторный свет выбивал совершенно отчетливые детали контуров тел. Но и не только контуров.
И так все там под материями было виртуозно, что нам с Илюхой приходилось все чаще пригибаться к трубочке, из которой лилось все мельче и жиже. Потому как подпивали мы, видимо, уже самое дно. Зато думать стало значительно легче. Хотя к чему думать? – трясти надо.
И мы затрясли.
Сначала текст надиктовал я, а Илюха его записал. На одну тарелочку не уместилось, пришлось перенести на вторую. Так он их обе и держал в руках, вплотную прижатыми к своим грудям. Он действительно сейчас напоминал семафор, мигающий, впрочем, из всех своих фонарей лишь белым светом. Ну, немного, может быть, вперемешку с черным косметическим карандашом.
"Наташа, – гласил неискушенный, но без сомнения завлекающий текст. – Я режиссер Московского Камерного Театра имени Галины Сац. Позвоните мне по телефону 287-08-71. У меня для вас и вашей подруги Насти имеются свободные камерные роли. Пожалуйста, топните правой ножкой, если согласны".
Все это сигнализирование происходило, напомню, приблизительно в метре от передового края артистов на сцене и не могло не внести замешательства в их и так не стройные ряды. То есть из глубины зала никакого замешательства, может, и не видно было, но, повторю, старайтесь, друзья, приобретать билеты в первый ряд – оно того стоит.
Вот и тогда те, кто сидел поближе, не могли не обратить внимания, как завращались испуганно глазные яблоки у передних артистов, как мимика их стала резче и отрывистей, а движения растерянней. Самые наученные жизнью зрители стали втягивать ноздрями – уж не горим ли, не пора ли самим наутек? Иначе откуда такое возбуждение и замешательство на сцене?
Но Наташа правой ножкой все не топала и не топала.
– Не отработало, – покачал головой Илюха. – Не правильно ты, старикашка, все это придумал про Галину. И не Галиной ее зовут, наверное. С чего ты взял, что Галина? Да и не Сац совсем. Откуда ты вообще такой театр взял? Выдумал с ходу, что ли? Плохо выдумал. Неправдоподобно.
Я лишь пожал плечами.
– А главное: холодно очень, расчетливо, прагматично. Зрелая девушка на такую пустышку не подцепится. Тем более Наталья с Анастасией. Где чувства, на которые откликнуться хочется? Где горение, страсть, стремление любить? Надо, стариканчик, психологичнее, чтобы за живое брало, чтобы по-человечески было, по-душевному. А не так коммерчески скупо, как у тебя.
– Ну да, – не злобно огрызнулся я. – Тебе, как режиссеру театра имени Галины Сац, конечно, виднее.
– Надо что-нибудь, чтобы за душу девушек взяло. Чтобы проняло до слезы. На, держи карандаш.
И я взял и написал с подачи камерного режиссера:
"Уважаемая Настя, через два дня я должен отбыть назад в полк. Хотя я и отвечаю за механизированную часть полка, вообще-то я человек сердечный и чуткий. Пью мало, если и курю, то почти не затягиваюсь, зарплата стабильная, интересы разнообразные. Но ориентация, не волнуйся, традиционная, несмотря на ежедневно мужской коллектив. Давай завтра вместе в филармонию сходим. Там хор будет петь. Если согласна, то крутани бедрами против часовой стрелки".
Текст получился длинный, на двух тарелочках не вышло – пришлось на трех. Держать все три, так, чтобы они отчетливо бросались в глаза артистам, было неудобно – рук-то всего две. Так что я средний бумажный кругляшек прихватил губами, свесив его вместе с подбородком резко вниз.
На кого я был похож – на семафор, светофор, мишень для стрельбы из лука? Просто на кретина с бумажными тарелочками в конечностях? – не знаю, так как себя со стороны наблюдать не мог. Но могу ручаться, что артисты начали получать от нас с Илюхой неплохое удовольствие.
Во-первых, они наверняка поняли, что мы не опасны, – ну в смысле, что у нас огнестрельного оружия при себе нет, да и холодного, похоже, тоже. И что на сцену мы не выбежим. Ну и успокоились немного. А потом – они просто-напросто оценили. Текст оценили и ситуацию, и вообще – оценили. Они же артисты – люди на тексты и ситуации отзывчивые.
Кто-то, что опять не было особенно заметно, если не вблизи, заглушил хохоток в кулачок ладони, поперхнувшись как бы, кто-то отвернулся от зала, чтобы спрятать непроизвольную улыбку. Но глаза у всех у них заметно повеселели, они даже несколько повыходили из заученных ролей, что опять же придало жизни всему спектаклю. Хотя Анастасия никак не крутила бедром против часовой стрелки. По часовой, может, и крутила, а вот против – нет.
И снова обидно нам стало с Илюхой – столько тарелок извели, а все без толку.
– Думай, стариканер, – предложил он. – Чем таким их можно прельстить, чтобы не смогли сдержать они своей строгой актерской дисциплины?
И я придумал:
– Угрозами и шантажом, – догадался я.
И Илюха ничего не ответил, только признательно пожал меня за мускулистое предплечье.
Мы быстро накропали текст – каждый свой. Хватило всего две тарелочки – одну на меня и одну на моего литературного подельщика.
"Если Наташа прям сейчас не топнет ножкой, а Настя не крутанет бедром, я начну подпевать вслух. Громко. А может быть, еще и танцевать", – пообещал Илюха.
"Как ответственный за механизированную часть полка, предупреждаю, – начал предупреждать я, – мы мирные люди, но наш бронепоезд, хоть и стоит на запасном пути… Но запросто может соскочить с рельсов вниз головой".
Я и сам не знал, что именно моя угроза означает. Но ведь неконкретная, расплывчатая угроза страшит всегда сильнее пустой примитивной конкретики.
Вообще-то артисты уже давно не спускали с нас глаз в ожидании новой симпатичной провокации. И я их понимаю – не сладкая у них жизнь – все развлекай да развлекай население. Нет бы их самих кто развлек. А тут их развлекали, да еще как.
Они уже не очень реагировали на спектакль – в основном на нас. И реагировали хорошо, по-доброму, с настроением. Я думаю, им тоже хотелось начеркать на тарелочках чего-то свое и показать их всему залу. Устроить такой театральный капустник. Но не было у них в реквизите тарелочек. А мы им дать не могли – у самих мало оставалось.
И тем не менее Наташа не топала ножкой, а Настя не крутила бедром.
И совсем мы со старичком Белобородовым опечалились. Во-первых, обидно за безрезультатный наш порыв стало. Во-вторых, запас тарелочек заметно исхудал, а в-третьих, из соломинки уже совсем почти ничего не сосалось. В общем, все было худо.
Но мы не из тех, кто бросает на полдороге. Мы из самых последних душевных своих сил все еще надеялись.
– Чем бы их взять, чем бы прихватить покрепче? – прошептал в сердцах я.
– Давай строго по-научному рассуждать, – предложил Илюха. – Индуктивным таким методом, как полагается, от общего к частностям. – И он задал первый глобальный вопрос: – Давай поймем, кто они, наши Настя с Наташей?
– Как кто? – удивился я. – Что за странный вопрос? Группа театральной поддержки. Женская ее часть.
– О, точно, – прервал меня Илюха. – Прежде всего они женщины. Чтобы это ни означало.
– Ну и… – согласился я.
– А значит, нам надо ориентировать наше творчество именно на женскую аудиторию. Не так чтобы просто смешно или, наоборот, с интригой, чтобы всем подходило. Нет, для всех нам совершенно не надо. Нам надо бить прицельно только в женскую аудиторию. Но уже бить наповал. Чтобы не встала.
Илюха посмотрел на меня, понимаю ли я? Схватываю? Я схватывал!
– Знаешь, как сейчас книги пишут или кино снимают? И вообще любой творческий продукт производят? Первый вопрос: кто ваша целевая аудитория? Так вот наша целевая аудитория исключительно женская. – И Илюха указал на Настю с Наташей.
Я поначалу задумался, а потом все же, кажется, нащупал решение.
– Стариканчик, – начал размышлять я вслух. – Смотри, прозаический слог их не сдвинул. Развеселил, кажется, но не сдвинул. Но скажи мне на милость, что для женского слуха слаще, чем поэтический ямб? – И так как Илюха на поставленный вопрос ответить не сумел, я добавил: – Или хорей? Там еще и третий затесался, но он как-то длинно называется, и я позабыл.
Теперь мы оба задумались.
– А ты сможешь? – взглянул на меня мой недавний соавтор. – Потому что у меня со стихами приблизительно… – он стал находить сравнение. – Как с музыкой, – наконец подобрал он.
– Постараюсь, – прикинул я здраво.
Итак, поэзия, подумал я про себя мстительно, давно я подбирался к тебе. И вот теперь тебе меня не избежать.
Мне потребовалось приблизительно три минуты, и я четко нарисовал карандашом для подведения ресниц на одной из последних тарелочек:
Анастасия и Наталья -
Вы чудо, но Глав. Реж., каналья,
Нас за кулисы не пустил.
А нам терпеть уж нету сил.
И передал в оценочную комиссию, то бишь, в жюри, то бишь, Илюхе. Он прочитал, взвесил и высказался.
– Старикан, – сказал он критически, – жидко. Дело даже не в рифме плоской, а в энергетике. Недостаточно ее прозвучало. Не чувствую я ее. А еще в форме. Какая-то она у тебя камерная, устаревшая. Ты чего, Державин, что ли? А может, Вяземский? Где поиск, где новаторство? Закостенел ты, старик, в форме. Ты мне Мандельштама дай или Бродского. Давай фигачь заново.
Я хотел ответить, что импровизация все же, что я на лету, можно сказать, схватил в воздухе. Но я промолчал. Потому как он вообще-то был прав. Новаторство пустовало. И я вновь ушел в себя, глубоко ушел.
А потом вернулся с новой, испачканной карандашом тарелочкой.
Наталья и Анастасия,
Глав. Реж. ваш все-таки мудила.
Он, не пустив нас за кулисы,
Обрек на участь Бедной Лизы.
На этот раз пауза оказалась дольше.
– Знаешь, – наконец промолвил мой жесткий цензор, – лучше стало. Молодец, прогрессируешь. Рифма "Анастасия – Мудила" мне вообще понравилась. Но как-то в целом банально уж слишком. Было уже, понимаешь, где-то уже было. Да и изюминки нет. Кстати, кто такая эта Лиза, почему она бедная?
Я усмехнулся однобокости приятеля – а еще стихи взялся оценивать.
– Да у Пришвина такая сказка имеется. Там девчонка исстрадалась вся.
– А… – проникся классикой товарищ. – А напомни, что за участь у нее такая была?
– Ну ты чего, Пришвина не читал? – ответил я вопросом на вопрос.
– Читал, кажется, в школе. Он натуралистом был, о природе вроде любил. Про дятла вот помню, как он по дереву стучал. А вот Лизы не помню.
– Да, плохое у нас школьное образование, – согласился я. – Короче, я сам не читал, конечно, но радиопостановку слушал. Там Лиза эта от любви неразделенной иссохла. Так что нам как раз подходит.
– Подходит, – поддержал Илюха. – Но знаешь, нельзя ли вместо
"Обрек на участь бедной Лизы"
поставить
"Обрек на тра-та-та Анфисы".
Понимаешь, не знаю, чувствуешь ли ты в полном объеме музыку стиха, но "Кулисы-Лизы" не полностью рифмуются. А вот "Кулисы-Анфисы" – полностью.
– Старикашка, я, в общем-то, согласен со всем и даже с "тра-та-та" согласен. Но понимаешь, про Анфису никаких литературных ассоциаций с ходу не приходит. Наверняка Анфиса где-то фигурирует в русской классике, но прямо сейчас в голову как раз и не приходит. Другое дело – Лиза.
– Да? – засомневался Илюха. – А думаешь, они знают про Лизу?
– Кто? Артисты? Да должны. Артисты вроде бы как гуманитарии. У них с литературой хорошо, не то что у тебя.
Артисты, кстати, давно поджидали с нетерпением наших новых тарелочек, все прислушиваясь к нашим тихим переговорам, присматриваясь к движению моей руки с косметическим карандашом.
И когда мы, как судьи на фигурном катании, выставили им напоказ оба стихотворных моих произведения, каждый на отдельной тарелочке (Илюха показывал про "Глав. Режа – Каналью", а я про "Глав. Режа – Мудилу"), они, актеры, просто-напросто чуть не побросали свои роли подальше в зрительный зал. Так они не могли сдержаться от распиравшего их изнутри веселья. Видимо, про главного режиссера Григория Марковича (если мы правильно запомнили его имя-отчество) мы вмастили в самую, что ни на есть, десяточку.
Я-то лично вообще чувствовал себя полноценным таким визуальным суфлером, напоминающем легкомысленным обитателям театральных стихий их слегка позабытые роли. Мне казалось, что вот именно сейчас все они, включая группу поддержки, разойдутся в искрометном танце и начнут подпевать речитативом и с удовольствием:
Анастасия и Наталья -
Вы чудо, но Глав. Реж., каналья.
Наталья и Анастасия,
Глав. Реж. наш все-таки мудила.
А если бы они стали, я бы им и новые слова подкинул. Но только слова, музыку пускай сочиняют сами.
Мы так с Илюхой семафорили (или суфлерили – смотря кому как больше подходит) минут пять, не меньше, – пускай все сценичники проникнутся нашей немудреной импровизацией. И они прониклись, и, видимо, их самих на импровизацию потянуло.
Потому что именно минут через пять произошло вот что. Анастасия, та, которая с длинными волосами, как и вся группа поддержки, была обряжена в костюмное такое платье типа девятнадцатого века, на корсетной основе, с расширяющимся колокольным подолом. И вообще оно ей шло очень – не только дополнительной женственности придавало, но и налет застегнутой на все пуговицы и застежки невинности. Которая, как известно, украшает любую женщину. Даже ту, которая на сцене.