Но главное – на платье были нашиты карманы, в правом из которых Настя хранила одну из своих плавных рук. Которая в какой-то момент там, в кармане, не удержалась и выпорхнула наружу. И из которой случайно и совсем незаметно, ну почти для всех, кроме нас с Илюхой, вывалилась на пол маленькая, свернутая в плотный комочек бумажка. Которую другой член группы поддержки, тоже вполне симпатичный, но теперь уже парень, тоже в каком-то историческом одеянии, легонько так, в такте исполняемого танца, поддел носком тоже исторического ботинка. Да так незаметно и удачно, что бумажка, перелетев разделяющие нас со сценой небольшие полметра, оказалась прямо у наших ног.
Мы, конечно, тут же с Илюхой побросали наши сигнальные флажки (в смысле тарелки) и рванулись хором за бумажкой. А потом долго раскручивали ее плотную смятость, а потом вчитывались в короткие слова.
"Ребята, – вчитывались мы, – вы, конечно, очень прикольные. Но вы нам срываете спектакль. Глав. Реж., который вы сами знаете – кто, нас всех поувольняет. И нам придется перейти в театр Галины Сац на ваше полное иждивение. Потому что в полк мы пока не готовы. Настя с Наташей".
Мы с Илюхой тут же поздравили друг друга с победой, пускай первичной, временной, но ведь главное – начать. Главное – начать диалог, ну, сцены и зрительного зала. Так ведь Станиславский с Немировичем учили, и похоже, что мы грамотно последовали их заветам. В смысле, диалог из зала завязали. И вовлекли в него сцену.
И надо сказать, что совсем несложно у нас получилось. Так всегда бывает, когда творчески к делу относишься. Кажется, что сложно будет, а потом смотришь – совсем наоборот.
Но мало завязать диалог, главное – его поддержать и развить. Но как? И я снова задумался, приблизительно на три короткие минуты.
И ничего за них не придумал. То есть придумал, и даже по установившейся уже традиции в стихах, но такое даже Илюхе на обозрение передавать не следовало. Потому что не только изюминки из пышной сдобной булочки там не оказалось, там и самой булочки не оказалось. Ни одного податливого, пахнущего теплом мякиша.
А значит, не подходил текст в качестве развития сюжета. Для начала сюжета, может, еще и сгодился бы, но вот для развития – никак. Сейчас поясню.
В мужской жизни что самое тяжелое? То, что следующий виток должен подниматься над предыдущим, и так они, витки за витком, такой спиралью, типа Нестерова, должны бы устремляться в поднебесье. Должны бы, но только сложно это – все время в поднебесье.
Сложно прежде всего с самим собой постоянно соперничать и пытаться себя же опередить, потому что создает такая самоконкуренция постоянное давление на все органы. Или, по-иному, стресс. А долго со стрессом – кому охота?
И останавливаешься ты в какой-то момент в развитии. А она смотрит на тебя, не понимая, и все ждет: ну когда же произойдет из тебя новый качественный виток? Ведь попривыкла она уже к виткам-то, и одиноко ей на одном месте все топтаться да топтаться. А с другой стороны, обманываться в тебе ей тоже до боли обидно.
А ты уже пуст! Ну все, бывает же такой полный предел, когда нечего уже предъявить из резервного своего загашника. Все – исчерпался загашник! В целом, ты еще можешь, конечно, но только так, как вчера происходило. Или позавчера. Но ни на йоту больше. Вот и разлаживаются отношения. Не только сексуальные, но и духовные отношения тоже. Хотя сексуальные – разлаживаются сначала.
Короче, не любят межполовые отношения статики, с обеих сторон не любят. Им динамику подавай, и позитивную, пожалуйста, и побыстрее. Поэтому вот вам, друзья, совет: не следует слишком бодро начинать. Очень вяло тоже не следует, но и бодро – ни к чему.
То есть мы опять же про баланс говорим, про размеренный, спокойный баланс. Ведь чем спокойнее начнешь, тем больше резерва на потом останется.
Вот и тогда, в театре, не удалась мне поступательная динамика, а согласиться на отступательную я не мог.
– Стариканер, – шептанул я Илюхе через три неудавшихся минуты. – Чего-то не получается ничего свежего. Не могу создать.
– Создай несвежее, – посоветовал тот. – Тухлое создай. – И добавил после паузы: – Только быстрее создай, пока ситуация тут тоже не начала подтухать. Слишком долго ты возишься.
– Знаешь, – заартачился я, – давай отступим от стихотворной формы. Сколько можно ее насиловать, бедолагу. Давай перейдем в жанр деловой переписки.
– Как это? – спросил он.
– Ну, напишем короткую, информационную, напористую такую фразу. Например:
"Настя и Наташа, по какому телефонному номеру вам позвонить?"
И все. В конце концов, что нам от них на сегодня нужно? Ведь только лишь обмен информацией. В смысле, их телефонный номер.
Илюха забуксовал мыслью и согласился, обдумав.
– Действительно, – сказал он. – Почему мы их всех развлекать должны, артистов этих? Что им тут, театр, что ли? Поразвлекали, и хватит. Пора к делу. Пиши давай, как ты там хотел?
И я написал бы, благо косметического карандаша еще оставалось немного. Хотя он, гад, и расходовался необъяснимо быстро в моих напирающих на него пальцах.
– На чем писать? Давай тарелку, – обратился я к соседу за партой.
– Какую тарелку? – очухался сосед. – Кончились тарелки. Исписаны все.
– Почему ты, стариканчик, не запасся в достаточном количестве материалом под гвоздь в ботинке? Тебе что, не надоело с гвоздем постоянно ходить? Может, ты оттого весь такой встревоженный и неуспокоенный постоянно? Ведь гвоздь в ботинке, он, знаешь, ничем не лучше шила в другом, не менее чувствительном месте. Понимаешь, в каком? – ехидничал я.
Но Илюхе моя ирония была далеко не впервой. У него на мою иронию давняя закалка выработалась.
– Ну и чего делать теперь? – вернулся я к теме.
– Ты прямо на их записке пиши, – нашел выход Илюха. – С обратной стороны. А записку им вернем таким же макаром, как они нам ее переправили.
– Здорово, – одобрил я, продумав детали нового коммуникационного канала. – Таким примечательным способом я еще ни разу не выходил на связь с мастерами сцены. Семафорить, признаюсь – семафорил, было дело. Но вот записочками перебрасываться… Нет, такое впервой. Новый жизненный опыт. Ты, Белобородый, просто какой-то Маркони новый. Ты про Маркони-то знаешь?
– Маркони, Макароны, Миньоны, Мураками, все один хрен, – обобщил изобретатель беспроводной театральной связи. – Ты давай пиши быстрее, а то все угаснуть скоро может. Сколько мы уже здесь сидим впустую.
И он снова был прав. Действительно, сколько можно сидеть, не втягивая в себя желтоватой жидкости из плоской бутылки? Опустела вконец бутылка. А сидеть так вхолостую слишком уж опасно становилось.
Потому что могло покинуть нас состояние подпития, и непонятно, какая ерунда, какая дурь могли тогда заполнить наши некстати трезвеющие башки. А вдруг бы нам не захотелось больше Насте и Наталье записочки отправлять? А вдруг и самих Анастасию и Наташу не захотелось бы? Страшно об этом даже подумать! Хотя вряд ли, конечно, подобное возможно. Но в любом случае, кому нужен такой офигенный риск? К чему он, кому на пользу? Вот и поспешил я.
Смяли мы и без того мятую бумажку в еще один жесткий комочек и, стараясь незаметно так, подкинули на сцену. Которая, напомню, находилась от нас – ну, просто рукой подать. А потом стали наблюдать, как они ее поднимать принялись.
Кажется, чего там – поднять бумажный катышек с пола? А пойди подними, когда речь у тебя заучена, движения выверены, мизансцена отрепетирована и вообще пара сотен глаз из темноты на тебя таращится. Нет, непростое это дело, особенно когда на сцене, особенно во время спектакля.
В итоге, как они к ней только не подстраивались, к бумажке. И так подойдут, и эдак. И носочком исторического ботиночка, так совсем невольно, ее в дальний уголок катнут едва-едва, и уронят что-нибудь несущественное совсем рядом, мол: уж поднимать, так все вместе. Ну, прямо извелись они все там на сцене.
А нам с Илюхой – это все как раз в кайф и в удовольствие. Еще одна, можно сказать, тема в сюжете спектакля, предназначенная только исключительно для нас двоих.
В общем, исхитрились они в результате с записочкой, унесли ее быстренько за кулисы, развернули там, прочитали и сразу все заметно поскучнели. Прямо на глазах. Даже играть стали без прежнего задора.
Да и понятно – они смешную записочку ожидали, а она информационной оказалась. Ну а к тому же выходило, что им теперь требовалось поддерживать завязавшийся диалог и как-то отвечать нам в ответ. Ну кто ж им виноват? – сами диалог завязали, сами теперь пускай и поддерживают.
И стали мы с Илюхой ждать новой исходящей от них записочки.
– Должны прислать, – утвердительно покачал головой Илюха.
– Пришлют, куда денутся, – подтвердил я.
– Просто время им надо… сочинить, написать, свернуть, – обнадежил я нас обоих минут этак через пять.
– На все надо время, – согласился терпеливый Илюха еще минуты через три. – Но не столько же!
И мы забеспокоились вместе.
– А вдруг не пришлют? – предположил я теперь обратное.
– Могут, – поменял свое мнение на противоположное Илюха. – С них станется. Одно слово – артисты. Ненадежный народец.
Я молча согласился, и мы подождали еще.
– Похоже, придется срывать, – задумчиво прошептал Белобородов.
– Что именно?
– Да "Идиота" ихнего. А что делать? Ничего больше не остается. Ведь обнадежили, а потом так пошло прокатили. Обидно ведь.
– В милицию могут забрать, – пессимистически забеспокоился я.
– Думаешь? – переспросил Илюха и задумался снова.
В общем, не только у артистов поскучнело настроение. У нас оно заметно поскучнело тоже.
А действие между тем там, на сцене, как раз подходило к апогею. Какая-то там разборка происходила как раз из их девятнадцатого века. Два чувака, один в сером фраке, а другой почему-то в зеленом (неужели в девятнадцатом веке зеленый цвет на фраки предпочитали?), просто грудьями сшиблись из-за главной героини. А группа поддержки прямо здесь же на сцене своими танцами и песенной лирикой их только подначивала. Просто-напросто подливала масло в и так не слабо горящий любовный треугольник. Ну, то есть замысел такой хитрый режиссерский, этого, как его, Захара Марковича.
– Да я, знаешь! – кричал один в сером фраке. – Я вас всех одним разом купить смогу. А потом продать. Но уже другому. – Или что-то вроде этого кричал.
– Да нету у тебя таких денег, чтобы меня, а главное – чистую душу Настасьи Филипповны на купюры презренные обменять.
Хотя Настасья Филипповна ко времени данного диалога притихла и ни за кого конкретно не заступалась. Просто отошла подальше в сторонку и терпеливо ожидала развязки. Мол, как все решится в результате, то я и приму безропотно. Ну, я же говорю: классика – она просто как зеркало жизни, разве что сильно поврежденное шершавым режиссерским гением.
– Ха, ха! – засмеялся тот, что в сером фраке, прямо в лицо тому, кто в зеленом. – Ты моих миллионов не считал и банковские мои месячные отчеты не просматривал.
Мы вообще с Илюхой все это время очень присматривались к сцене, потому что надежда, как всем известно, теплится в человеке до последнего. И не только присматривались, но и прислушивались. И вот, прослушав последнюю фразу, особенно слова про "месячные банковские отчеты", как-то даже насторожились. Глав. Реж., конечно, Глав. Режем, может, он и новатор, но даже он не допер бы сегодняшним финансовым лексиконом классику отечественную окончательно испоганить.
И насторожил нас лексикон, потому как повеяло на нас в воздухе импровизацией. А мы всегда к импровизациям с удовольствием относились.
А на сцене продолжалось с незатухающей страстью.
– Да как же мне проверить ваши отчеты, если я вашего банковского счета не знаю?! – завопил тот, что в зеленом сюртуке.
Тут Илюха саданул меня локтем в бок. Впрочем, я стерпел.
– Что же вы это не знаете, дорогуша? – ухмыльнулся тот, что был богачом по сценарию. – Всем мой банковский счетец хорошо известен. А вам, гляжу, гордыня не позволяет…
Тот, которому не позволяла, не ответил, только усмехнулся презрительно.
– Да вот даже девушка Настя знает, – вдруг указал артист в сером на группу театральной поддержки.
А та даже не удивилась, как будто у них каждый вечер одна и та же импровизация и все попривыкли к ней давно.
– Ну-ка, скажите, милая девушка, какой у меня номер счета в банке? – совсем другим, понежневшим голосом предложил богач. Который, как прямо сейчас оказалось, был большим оригиналом.
– Два три четыре… – запела девушка ясным таким голоском, но в одиночестве запела. Никто ей не подпевал, как обычно бывало.
Так я впервые услышал голосок моей Насти.
– …Два ноль, пять восемь.
А может быть, и "восемь пять", потому что не успел я запомнить. Впопыхах запоминал и сбился в своей памяти. Подвела она меня, нерадивая, от неожиданности и еще от счастливого, не верящего самому себе, возбужденного сердцебиения.
А что, если, мелькнула в голове подлой неуверенностью предательская мыслишка, что, если и не "восемь пять"? А что, если вообще все это причудилось? Потому как если и встречается в природе такое счастье, когда девушка дает тебе свой телефон, находясь прямо на сцене, посередине драматического театрального действия… Прям на глазах у ни во что не врубающегося зрительного зала… То встречается такое счастье крайне редко. Как какой-нибудь космический парад планет. А может, и еще реже.
Короче, проморгал я от счастья телефон. А Илюха мне опять локтем между ребер засаживает и все повторяет одну и ту же фразу. Потому что тоже ошалевший и тоже ничего подобного не ожидал.
– Ты записал? – повторяет он сбивчивым полушепотом. – Так ты записал?
А я не записал!!! Ну и что теперь делать?!
Что делать? – сигнализирую я сцене, но теперь не бумажными тарелочками сигнализирую, а всем своим телом. И не только им, а еще и руками, разведенными в немой растерянности, и выражением лица, полным вопроса, и глазами своими, которые я сам не вижу и потому не могу оценить. Но, думаю, сиротливые получились глаза.
"Повторите!" – кричу я на весь зал. Но про себя кричу. "Не успел записать! Повторите номер!!!" И снова тщетно трясу разведенными в воздухе руками.
Ну и увидели они мои руки, вгляделись в них, поняли, догадались. И смягчились еще раз.
– Какой, какой номер счета? – обратился к Насте чувак на сцене, который в зеленом пиджаке был. – Дайте мне карандаш, я записать хочу. Или вот что, давайте все запишем, – подсказал он мне.
– Двести тридцать четыре, – снова запела длинноволосая моя Настя, улыбаясь в зал, как я понимал, только мне. – Двадцать, пятьдесят восемь.
Но я не ловил ее улыбку. Я писал числа на бумажной буфетной тарелочке тающим огрызком косметического карандаша.
А вот зал ловил. Зал вообще ничего не понял. Ведь хотя основа пьесы и попахивала слегка классическим сюжетом – ну там, князь Мышкин, например, как персонаж присутствовал немного, но столько в ней оказалось насажено режиссерских находок, что разобраться уже, где находка заготовленная, а где сымпровизированная, было никак не доступно. Особенно издалека. Да и поди разберись, если не знаешь ты ни про бумажные тарелочки, ни про записочки, ни про поставленные в них важные вопросы ребром. Я бы тоже ни за что не разобрался.
– Ну как, записал? – очухался наконец Илюха от театрального потрясения.
Потому что на самом деле мы были с ним нескрываемо потрясены.
Молодцы все же они, артисты, потому что с ходу оценили наш нестандартный порыв и поддержали его. И поддержка, кстати, вполне перещеголяла порыв. А еще потому что лихие они оказались не меньше нас, а возможно, и больше. Ведь, во-первых, на сцене они рисковали куда сильнее нашего, а во-вторых, не прикладывались они периодически к тоненькой пластиковой трубочке. Хотя, откуда нам было знать, – может, и прикладывались. Хотя вряд ли. Хотя кто его знает…
А главное, что поняли они про наши зарождающиеся чувства и не посягнули на них, а наоборот, поощрили. Может, им самим Анастасия с Натальей нравились, ведь не могли не нравиться! Но вот не зажали они их по-жлобски, более того, поспособствовали и подсоединили. И честь им за это и хвала.
Да и вообще театр – это одно сплошное, переходящее в жизнь волшебство!
Впрочем, когда отошли мы с Илюхой от первого радостного шока, стали нас вопросы донимать. Например, а правильный ли они номер дали, не слукавили ли нам прямо со сцены? Сомнение, конечно, паранойей попахивало – в конце концов, стоило ли им всю эту комедию ломать ради обманного телефона.
Но, с другой стороны, что, не видели мы других, не менее обманных комедий? Первый, что ли, раз нас накалывают неверными цифрами? Что, мы не проходили через унижения, когда звонишь по выдуманному на ходу номеру? Когда тебе безучастным голосом отвечают, что, мол, "такая здесь не проживает". Проходили! Сполна! И унижение, и обиды, и прочие чувствительные неудачи.
И тем не менее не выбили они нас из седла, не подорвали веры в жизнь, веры в счастье, которое может принести только женщина. Во всяком случае, мужчине.
Как заокеанская птица феникс, сгорая каждый раз от очередной неудачи, превращаясь, можно сказать, в сплошной развеянный пепел, мы все равно воскрешались плотью и духом. Но главное, нетленным нашим желанием. И снова спаривались мы с жизнью, влетая в нее на полном ошалевшем скаку с открытым до одурения забралом, невзирая на риск нового поражения. Да и вообще, ни на что не взирая.
– Розик, представляешь, как обидно будет на фикцию нарваться, – засомневался Илюха относительно телефонного номера. – Да еще после всей нашей изобретательности.
– Представляю, – согласился я.
– Надо бы проверить номер.
– Надо бы, – согласился я.
– Сложно проверить из первого ряда. Неудобно отсюда звонить.
– Неудобно. – Я снова согласился.
– Но все равно надо проверить. Вышел бы ты в фойе, позвонил бы оттуда.
– Да знаешь, из зала во время спектакля выходить тоже как-то неудобно. Помешают наши передвижения и зрителям, и, главное, актерам. А актерам не следует мешать, святые люди, если разобраться. Святым делом занимаются. К тому же туда-сюда ходить – это не тарелками семафорить.
– Но надо же.
– Вот ты и сходи, – предложил я.
И Илюха пошел. Он сполз со своего кресла туда, вниз, в темноту, к моим ступням, к самому театральному помосту, и растворился там и исчез, как фантом какой-то. Может, и не оперы, но уж точно – театральный фантом. И не видел я его больше. Так до конца спектакля и не видел.
И даже почти забыл про него. Потому что, когда спектакль завершился и зал озарился ярким, преломленным хрусталем электричеством, он обнаружил много людей позади, которые все хлопали и хлопали со счастливыми лицами, полными эмоциональной, почти прозрачной чистоты.
Потому что, как ни банально звучит, – искусство, каким бы оно ни было модерновым, действительно очищает и делает всех нас лучше. Пускай лишь на час, на два, пока домой не доехали, но все равно – оно, как покаяние. И потому любим мы его и относимся к нему бережно.
Вот и я, когда все это произошло, я тоже хлопал и тоже кричал браво, и мое лицо тоже становилось чистым и полным любви абсолютно ко всем. Хотя больше всего к Насте. Впрочем, повторю, своего лица я как раз и не видел.