- А каков твой лозунг?
Неттлингер оторвал взгляд от тарелки; в руке он держал вилку, на которую был насажен только что отрезанный кусочек мяса.
- Я хочу, чтобы ты меня понял, - сказал он, - я демократ, демократ по убеждению.
Неттлингер опять склонил голову над своим филе, потом поднял вилку с насаженным на нее кусочком мяса, сунул его в рот, вытер губы салфеткой и, качая головой, протянул руку к фужеру с вином.
- Что сталось с Тришлером? - спросил Шрелла.
- Тришлер? Не помню такого.
- Старик Тришлер - он жил в Нижней гавани, где позднее устроили кладбище кораблей. Неужели ты не помнишь Алоиза, он учился у нас в классе.
- Ах да, - сказал Неттлингер, положив себе на тарелку нарезанный сельдерей, - теперь вспомнил. Алоиза мы разыскивали тогда много недель подряд, но так и не нашли, а старика Тришлера Вакера сам допрашивал, но не вытянул из него ни слова, ни единого слова, и из его жены тоже.
- Ты не знаешь, они еще живы?
- Не знаю, но те места у реки часто бомбили. Если хочешь, я выясню, что с ними. О боже, - тихо прибавил он, - что случилось? Что ты задумал?
- Я хочу уйти, - сказал Шрелла, - извини, но я должен уйти.
Он встал, стоя допил пиво, махнул рукой кельнеру, и, когда тот, беззвучно ступая, подошел к нему, Шрелла показал на серебряное блюдо, где еще лежали три куска жареной курицы в растопленном масле, которое слегка шипело.
- Будьте добры, - сказал Шрелла, - не можете ли вы завернуть все это, но так, чтобы жир не просочился наружу.
- С удовольствием, - ответил кельнер, снимая блюдо с электрической жаровни; он наклонил голову, собравшись уходить, но потом выпрямился и спросил: - Картофель вам тоже завернуть, сударь, и немножко салата?
- Нет, спасибо, - сказал Шрелла, улыбаясь, - pommes frites станет мягким, а салат потом тоже невозможно будет есть.
Шрелла напрасно пытался уловить хоть малейший признак иронии на холеном лице седовласого кельнера.
Зато Неттлингер, оторвав взгляд от тарелки, сердито посмотрел на Шреллу.
- Хорошо, - сказал он, - ты хочешь мне отомстить, это понятно, но неужели надо мстить таким образом?
- Ты предпочитаешь, чтобы я тебя убил?
Неттлингер промолчал.
- Впрочем, это вовсе не месть, - сказал Шрелла, - просто я должен уйти отсюда, я больше не могу выдержать, но я бы всю жизнь упрекал себя за то, что оставил здесь курицу; можешь приписать этот акт моим финансовым обстоятельствам; я бы не взял курицу, если бы знал, что кельнерам и боям разрешают доедать остатки, но мне известно, что здесь это не полагается.
Шрелла поблагодарил боя, который принес ему пальто и помог его надеть; он взял шляпу, снова присел и сказал:
- Ты знаешь господина Фемеля?
- Да, - ответил Гуго.
- И номер его телефона тоже?
- Да.
- Тогда сделай мне одолжение, звони ему через каждые полчаса, хорошо? И если он подойдет к телефону, передай, что его хочет видеть некий господин Шрелла.
- Хорошо.
Я не уверен, что там, куда мне надо идти, есть телефоны-автоматы, иначе я бы сам ему звонил. Ты запомнил мое имя?
- Шрелла, - сказал Гуго.
- Да. Я позвоню сюда около половины седьмого и вызову тебя. Как тебя зовут?
- Гуго.
- Большое спасибо, Гуго.
Шрелла встал и посмотрел сверху вниз на Неттлингера; Неттлингер взял с блюда кусочек филе.
- Сожалею, - сказал Шрелла, - что ты рассматриваешь мой безобидный поступок как акт мести. Я ни секунды не думал о мести, но пойми, что мне хочется уйти отсюда; видишь ли, я не собираюсь долго пробыть в этом гостеприимном городе, а мне еще надо уладить кое-какие дела. Однако позволь снова напомнить тебе о списке, в котором я значусь.
- Разумеется, я готов принять тебя в любое время, дома или на службе, как угодно.
Шрелла взял из рук кельнера аккуратно перевязанный белый пакетик и дал кельнеру на чай.
Жир не просочится, сударь, - сказал кельнер, - все запаковано в целлофан и лежит в нашей фирменной коробке для пикников.
- До свидания, - сказал Шрелла.
Неттлингер слегка приподнял голову и пробормотал:
- До свидания.
- Да, - объяснял Йохен, - с удовольствием, уважаемая госпожа, и тут вы увидите стрелку: "К древнеримским детским гробницам", они открыты до восьми, после наступления темноты зажигается свет. Не за что, большое спасибо.
Прихрамывая, он вышел из-за конторки и подошел к Шрелле, которому бой уже открыл дверь.
- Господин Шрелла, - сказал он тихо, - я сделаю все, чтобы разузнать, где найти господина доктора Фемеля; за это время я уже кое-что выяснил в кафе "Кронер"; в семь часов там состоится семейное торжество в честь старого господина Фемеля; значит, вы его там наверняка застанете.
- Спасибо, - сказал Шрелла. - Большое вам спасибо. - Он знал, что чаевые здесь неуместны. Улыбнувшись старику, он вышел на улицу; дверь бесшумно качнулась еще несколько раз и легла в пазы, обитые войлоком.
8
Автостраду во всю ее ширину перекрыли массивными щитами; мост, переброшенный когда-то в этом месте через реку, был разрушен, взрыв вчистую снес его с быков; обрывки ржавых тросов свисали с высоких пилонов; щиты трехметровой высоты возвещали о том, что за ними притаилась "смерть", на случай, если бы одного этого слова оказалось недостаточно, на щитах были изображены скрещенные кости и увеличенный для устрашения раз в десять череп - ослепительно белый на густо-черном фоне.
На этой мертвой дороге особо рьяные начинающие автомобилисты упражнялись в переключении скоростей, привыкали к быстрой езде, терзали коробку скоростей, давали задний ход и направляли машину то влево, то вправо, осваивая повороты; по насыпи, которая проходила среди небольших огородиков, вдоль площадки для игры в гольф прогуливались хорошо одетые мужчины и женщины с праздничными лицами, они норовили подойти вплотную к реке, к страшным щитам, за которыми прятались прозаические бараки строителей, казалось насмехавшиеся над смертью: за словом "смерть" подымался синий дымок, он шел из печурок, на которых ночные сторожа грели котелки, сушили сухари и разжигали свои трубочки от скрученной бумажки; помпезная лестница совсем не была разрушена, в погожие летние вечера на ее ступенях отдыхали уставшие путники; отсюда, с двадцатиметровой высоты, они могли наблюдать за ходом восстановительных работ, водолазы в желтых водолазных костюмах медленно спускались на дно реки, подводили петли тросов к бетонным обломкам моста, краны вытаскивали на поверхность свою добычу, с которой стекала вода, а потом грузили ее на баржи. На высоких лесах и на шатких мостках, в люльках, подвешенных к пилонам, рабочие разрезали сварочными аппаратами, вспыхивавшими синеватым пламенем, покореженные стальные конструкции, искривленные заклепки, обрывки железных тросов: быки с их боковыми опорами казались гигантскими воротами, замыкавшими целый гектар голубой пустоты; гудела сирена, подавая сигналы: "Путь открыт", "Путь закрыт"; зажигались то красные, то зеленые огни; караваны барж, перевозившие уголь и дрова, сновали взад и вперед.
Зеленая река… мирные радости… пологие берега, поросшие ивняком… пестрые суденышки… синие вспышки сварочных аппаратов. Положив на плечо палки для гольфа, мускулистые мужчины и хорошо натренированные женщины с серьезными лицами ходили по великолепно подстриженному газону вслед за мячами - восемнадцать лунок; над огородами подымался дымок, там превращались в дым стебли гороха и фасоли, равно как и старые колышки от заборов, дым гулял по небу, и его изящные завитки походили на эльфов в стиле модерн, потом завитки уплотнялись, образуя причудливые узоры, которые в свою очередь превращались в расплывчатые фигуры - светло-серые на фоне яркого неба, и, наконец, воздушные течения разрывали эти фигуры в клочья и угоняли их к самому горизонту; дети, катавшиеся на самокатах по дорожкам парка, выложенным неровными камнями, разбивали себе в кровь руки и колени и показывали свои ссадины испуганным матерям, вымогая у них лимонад или мороженое; парочки, взявшись за руки, стремились скрыться в ивняке, где уже давно исчезли следы половодья - стебли камыша, пробки, бутылки и баночки из-под гуталина; речники сходили по шатким мосткам на берег, за ними шли их жены с хозяйственными сумками, уверенные в себе; на отдраенных до блеска баржах на веревках висело белье - вечерний ветер развевал зеленые штаны, красные кофточки и белоснежные простыни на фоне густо-черной свежей смолы, блестевшей, как японский лак; на поверхности реки время от времени показывались поднятые кранами обломки моста в иле и водорослях, а за всем этим виднелся серый стройный силуэт Святого Северина. В кафе "Бельвю" сбившаяся с ног грубоватая кельнерша объявила:
- Пирожных со сливками больше нет, - отерла пот и пошарила в кожаной сумке в поисках мелочи: -…есть только песочные пирожные… нет, мороженого тоже нет.
Йозеф протянул руку, кельнерша положила в его раскрытую ладонь сдачу: он сунул мелочь в карман брюк, а бумажку - в кармашек рубахи, повернулся к Марианне и провел по ее темным волосам растопыренными пальцами, чтобы снять с них кусочки камыша, а потом смахнул песок с зеленого джемпера девушки.
- Ты ведь так радовался сегодняшнему празднику, - сказала Марианна, - что произошло?
- Ничего не произошло, - ответил Йозеф.
- Но я чувствую. Что-нибудь изменилось?
- Да.
- Ты не хочешь сказать, что именно?
- Потом, - пообещал он, - может быть, я скажу тебе через несколько лет, а может быть, скоро. Сам не знаю.
- Это связано с нами обоими?
- Значит, все же с нами обоими.
Йозеф улыбнулся.
- Разумеется, поскольку я связан с тобой.
- Случилось что-нибудь неприятное?
- Да.
- Это связано с твоей работой?
- Да. Дай мне твою расческу, но только не верти головой, маленькие песчинки руками не вынешь.
Марианна вытащила из сумочки расческу и передала ее через плечо Йозефу, на секунду Йозеф сжал руку девушки.
- Я ведь знаю, - сказала Марианна, - что по вечерам, после того, как уходили рабочие, ты разгуливал около высоких штабелей кирпича и ощупывал новенькие кирпичи, тебе было приятно касаться их, а вчера и позавчера ты этого не делал; я все узнаю по твоим рукам; и ты так рано уехал сегодня утром.
- Мне надо было получить подарок для дедушки.
- Ты уехал не из-за подарка; где ты был?
- В городе, - сказал он, - рамка для фото все еще не была готова, мне пришлось ждать. Ты помнишь эту фотографию: мать держит меня за руку, Рут у нее на коленях, а за нами стоит дедушка. Я дал ее увеличить. Я знаю, дедушка обрадуется моему подарку.
А потом я отправился на Модестгассе и дождался, когда отец, высокий и прямой, вышел из конторы: я отправился за ним следом до отеля и простоял там полчаса перед дверьми, но он так и не показался, а я не решился войти туда и справиться о нем; мне просто хотелось увидеть его, и я его увидел, он хорошо сохранился и сейчас в расцвете сил.
Йозеф сунул расческу в карман брюк, положил руки на плечи девушки и сказал:
- Не поворачивайся, пожалуйста, так удобнее разговаривать.
- Удобнее лгать, - возразила она.
- Может быть, и так, - сказал он, - точнее говоря, умалчивать.
У самого его лица было ухо девушки, а дальше виднелась балюстрада летнего кафе, над нею синела река; юноша позавидовал рабочему, который висел в люльке на верхушке пилона на высоте почти шестидесяти метров от земли и вычерчивал сварочным аппаратом синие зигзаги; выли сирены; внизу, вдоль откоса, ходил мороженщик и накладывал мороженое в ломкие вафли; за рекой высился серый силуэт Святого Северина.
- Должно быть, случилась какая-то очень неприятная история, - сказала Марианна.
- Да, - подтвердил Йозеф, - довольно-таки неприятная, а может, и нет; пока трудно сказать.
- Это касается внешних обстоятельств или внутренних?
- Внутренних, - ответил юноша. - Как бы то ни было, сегодня днем я сообщил Клубрингеру, что отказываюсь от места; не оборачивайся, а то не скажу больше ни слова.
Йозеф снял руки с плеч Марианны, крепко сжал голову девушки и повернул ее в сторону моста.
- А что скажет на это дедушка? Ведь он так тобою гордился; каждая похвала Клубрингера была для него как бальзам, да и вообще он привязан к аббатству; не говори ему ничего, хотя бы сегодня.
- Ему доложат и без меня, еще до нашего приезда: ты же знаешь, что он отправился с отцом в аббатство - выпить чашку кофе перед сегодняшним торжеством.
- Да, - сказала она.
- Мне самому жаль дедушку; ты ведь знаешь, как я его люблю; но все обязательно выплывет наружу уже сегодня днем, когда он вернется от бабушки; тем не менее я больше не могу видеть кирпичи и слышать запах известки. Пока что, во всяком случае.
- Пока что?
- Да.
- А что скажет твой отец?
- О, - быстро ответил Йозеф, - он огорчится только из-за дедушки: сам он никогда не интересовался созидательной стороной архитектуры, его занимали только формулы: обожди, не оборачивайся.
- Значит, это касается твоего отца, так я и чувствовала; я жду не дождусь увидеть его; по телефону я уже несколько раз говорила с ним, мне почему-то кажется, что он мне понравится.
- Он тебе понравится. И ты увидишь его не позже сегодняшнего вечера.
- Мне тоже надо идти с тобой на день рождения?
- Непременно. Ты даже не представляешь, как обрадуется дедушка, к тому же он ведь пригласил тебя по всей форме.
Марианна попыталась было высвободить свою голову, но Йозеф, смеясь, все так же крепко держал ее.
- Не надо, - сказал он, - так гораздо удобнее беседовать.
- И лгать.
- Умалчивать, - возразил он.
- Ты любишь своего отца?
- Да, особенно с тех пор, как узнал, что он еще такой, в сущности, молодой.
- Ты не знал, сколько ему лет?
- Нет. Мне всегда казалось, что ему лет пятьдесят - пятьдесят пять. Смешно, но я никогда не интересовался тем, сколько ему в действительности лет; только позавчера, получив свою метрику, я узнал, что отцу всего сорок три года, и прямо-таки испугался; не правда ли, он еще совсем молодой?
- Да, - сказала она, - тебе ведь уже двадцать два.
- Вот именно. До двух лет меня звали не Фемель, а Шрелла, странная фамилия, да?
- Ты на него сердишься за это?
- Я на него не сержусь.
- Что же он мог такого сделать, из-за чего ты вдруг потерял желание строить?
- Я тебя не понимаю.
- Хорошо… Почему в таком случае он ни разу не навестил тебя в аббатстве Святого Антония?
- Очевидно, стройки не представляют для него интереса, быть может также, он слишком часто ездил туда в детстве, понимаешь, во время воскресных прогулок с родителями… Взрослые люди отправляются в те места, где прошло их детство, только если им хочется погрустить.
- А ты тоже совершал когда-нибудь воскресные прогулки с родителями?
- Не так уж часто; обычно мы гуляли с мамой, бабушкой и дедушкой, но когда отец приезжал в отпуск, он тоже присоединялся к нам.
- Вы ездили в аббатство Святого Антония?
- Да, случалось.
- Все-таки я не понимаю, почему он ни разу не навестил тебя.
- Просто-напросто стройки ему не по душе; быть может, он немного чудаковат; в те дни, когда я неожиданно возвращаюсь домой, он сидит в гостиной за письменным столом и царапает что-то на светокопиях чертежей - у него их целая коллекция. Но я думаю, отец тебе все же понравится.
- Ты мне ни разу не показывал его карточку.
- У меня нет его последних фотографий; знаешь, в его облике чувствуется что-то трогательно-старомодное - в одежде и в манере держать себя; он очень корректный и любезный, но гораздо старомоднее дедушки.
- Я жду не дождусь увидеть его. А теперь мне можно обернуться?
- Да.
Йозеф отпустил ее голову и, когда Марианна быстро обернулась, попытался изобразить на своем лице улыбку, но под взглядом ее круглых светло-серых глаз эта вымученная улыбка скоро погасла.
- Почему ты не скажешь мне, в чем дело?
- Потому что я сам еще ничего не понимаю. Как только я пойму, я тебе скажу, но это будет, возможно, не скоро. Пошли?
- Да, - сказала она, - пора. Твой дедушка уже должен приехать, не заставляй его ждать; ему будет тяжело, если монахи расскажут ему о тебе до того, как вы встретитесь… и, пожалуйста, обещай мне, что ты не помчишься снова на этот ужасный щит! Нельзя тормозить в самую последнюю секунду.
- А я как раз подумал - налечу на щит, снесу с лица земли бараки строителей и прыгну в воду с пустой площадки, как с трамплина…
- Значит, ты меня не любишь…
- О боже, - сказал он, - но ведь это только шутка.
Он помог Марианне встать, и они начали спускаться по лестнице на берег реки.
- Мне в самом деле жаль, - сказал Йозеф, останавливаясь, - что дедушка узнает это как раз сегодня, в день своего восьмидесятилетия.
- И его нельзя от этого избавить?
- От самого факта - нельзя, а от сообщения - можно, если ему еще не успели ничего сказать.
Йозеф отпер машину, вошел и открыл изнутри дверцу, чтобы впустить Марианну; когда девушка села рядом с ним, он положил руку ей на плечо.
- Ну, а теперь послушай, - сказал он, - это совсем просто; вся дистанция равняется точно четырем с половиной километрам, мне нужен разгон в триста метров, чтобы развить скорость сто двадцать километров в час, и еще триста метров для того, чтобы затормозить; причем я считаю с большим запасом; значит, можно спокойно проехать почти четыре километра, на это уйдет ровно две минуты; от тебя требуется только одно - следить за часами и сказать мне, когда пройдут эти две минуты, тогда я тут же начну тормозить. Неужели ты не понимаешь? Мне хотелось бы наконец узнать, что можно выжать из нашего драндулета.
- Какая ужасная игра! - сказала Марианна.
- Если бы мне удалось разогнать машину до ста восьмидесяти километров, то на всю дистанцию понадобилось бы только двадцать секунд… правда, тогда придется затормозить раньше.
- Перестань, прошу тебя.
- Ты боишься?
- Да.
- Хорошо, пусть будет по-твоему. Но позволь мне по крайней мере ехать со скоростью восемьдесят километров.
- Как знаешь, если тебе так уж хочется.
- При этом можно даже не смотреть на часы, я увижу сам, где тормозить, а потом измерю, на каком расстоянии я начал торможение; понимаешь, мне просто хочется узнать, не надула ли нас фирма со спидометром.
Он включил мотор, медленно проехал по узеньким переулочкам живописного пригорода, быстро миновал забор, окружавший площадку для игры в гольф, и остановил машину у въезда на автостраду.
- Послушай, - сказал он, - при восьмидесяти километрах нужно ровно три минуты, это совершенно безопасно, поверь мне, а если ты боишься, выходи и подожди меня здесь.
- Нет, одного я тебя ни в коем случае не пущу.
- Но ведь это в последний раз, - сказал он, - уже завтра я, наверное, уеду отсюда, и больше мне никогда не представится такая возможность.
- На обычном шоссе гораздо удобнее проводить эти эксперименты.
- Да нет, меня привлекает именно то, что перед щитом волей-неволей надо остановиться, - Он поцеловал Марианну в щеку. - Знаешь, что я сделаю?
- Нет.
- Поеду со скоростью сорок километров.
Когда машина тронулась, Марианна улыбнулась, но все же посмотрела на спидометр.