На исходе сороковых суток пришел, наконец, покой, окончательно размежевав его и все земное, застольно-поминальное, что держало душу на привязи близ тела, погребенного в Киево-Печерской лавре.
Она ринулась в ослепительный световой тоннель. Понеслась ввысь по спирали, отторгаясь от земного праха. Празднично легким, невесомым был этот полет, омраченный лишь на миг светлой печалью: не свиделись напоследок с Прохоровым, его сыном Никитой – продолжателями дела Столыпина на земле.
Но вот закончился, наконец, вихревой взмыв сквозь сияние тоннеля и выплеснуло душу в бездонную сумрачность неведомой сферы.
Цепенело все вокруг в недоброй, свирепой безызвестности ожидания: страдание и ужас сгустились здесь ядовитой взвесью, въедаясь в каждый виток. Густая сумрачная пыль клубилась тучей, пропитывала все и вся. Угадывались в ней рядом такие же пришельцы-мытари.
Доселе он ощущал себя летучим сгустком, чья сущность, как блокнот, была испещрена отметинами его земных деяний и помыслов, оставивших на скрижалях дней, на завитках спиралей свои цвета, свои заряды "плюс" и "минус" – от розовой багряности восторга, неги до черной злости гнева и вины, в неправедных делах копившихся: все было учтено, записано Всевышней волей и сброшюровано в спиральный том души.
Теперь же изумленно, в страхе он ощутил, как расплывается, расслаивается его сущность. Листы-скрижали и спирали фибров распускались властным магнетизмом, покорно подставляя верхней бездне исписанную плоскость – суть прожитой жизни – для СУДА и КАРЫ.
Но тот, кто уготовил суд, был справедлив. Он снизошел до объяснений. И стало открываться распахнуто и терпеливо непознанное на земле. С ним объяснялась Вечность. И ею расшифровывалось мирозданье, его Законы. Все есть СПИРАЛЬ. Спиралью торсионно скручены информполя, мгновенно пронизывающие всезнаньем голограмм сонмища галактик. Но и они закручены спиралью. Спираль двойная – в ДНК, в наследственных геномах человека.
Он развивался, жил, грешил, творил гармонию в запрограммированном ему спиральном логотипе. Жизнь разума в их солнечной системе ниспущена была Создателем на две планеты. Сначала – на Мардук, или Нибиру. Затем на Ки, нареченной Землей. С Мардука прибыло на Ки верховное семейство, клан: два брата Энки с Энлилем и их сестра Нинхурсаг, их челядь. Скрещением геномов клана с аборигенной плотью на земле была порождена первоначальная земная раса для работы и помощи полубогам-пришельцам. И первые экземпляры расы были названы LU LU – помощники. Их размножали близнецовым клоном.
Затем последовал второй этап. Два прародителя, Адам и Ева, возникли в генной хирургии, где были скрещены LU LU с полубогами и два тотемных биопаразита: хам-мельо и сим-парзит, блестяще, виртуозно приспосабливающиеся к любой среде в различных видах фауны, паразитируя на их труде и пище. Ной взял в ковчег ту и другую расу, воплощенную в трех сыновьях: Хам, Сим, Иафет. Меж ними впоследствии разгорелась извечная вражда: между творцом, работником и паразитом. И все это, согласно логике борьбы во всем мирозданьи, где борются свет с тьмой, жара и стужа, огонь с водой, твердь с вакуумом, жизнь со смертью, вещество с антивеществом.
Законы этой борьбы будут раскрыты человеком. Познаются молекулы, атомы, фотоны, электроны и протоны, позитроны, ионное количество зарядов и энергий в них.
Нейтрино будет поймано в ловушку, измеряны движения и массы макро-микромира, пересечения орбит в движениях. Раскрыты будут сверхскопленья звезд, галактик, источники космических лучей, рожденье черных дыр Вселенной.
Но не подвластной человеческому познанью останется Мысль. Она – на стыке сущего, рождается взаимодействием меж веществом и антивеществом в мозгу. ОНА ДАНА КАК СВЕРХПРИБОР ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, ЧТОБ РАЗЛИЧАТЬ ДОБРО И ЗЛО, ХРИСТА С АНТИХРИСТОМ. Все это переходит одно в другое зачастую неприметно, со стертой гранью меж собою. И потому нуждалось в толкователях, кои посылались к людям: Ной, Авраам, Муса (иль Моисей), Иисус и Будда, Муххамед.
Они учили, как распознать ту грань, как подавлять животные инстинкты, как очищать людскую суть от первобытных наслоений, рассматривать Создателя не только как начало бытия, но и конец, итожащий весь путь, который проходят созданные им и поднимающиеся по виткам спирали.
Весь этот путь фиксирует Душа, по иерархии стоящая за Мыслью. Иль впереди ее: они равны в системе мирозданья.
***
Он был колышущейся в смрадно-пылевой взвеси длинной лентой, составленной из дней-сегментов, опутанных спиралями фибров. Окрас их накален был розовым и рубиновым оттенком. В них там и сям вкраплялась зловещая синюшность с чернотой, как россыпи гнойных, гангренозно перезревших фурункулов. Трепеща в предчувствии страдания и кары, он прощупал сознанием земные источники этих гнойников, страшась подтверждения тех проклятий и злобы, что сыпались на него в земной юдоли от иудеев за казни и ссылки в Сибирь иудейских террористов, раскачивавших лодку России.
Но потрясенно понял: соцветия фибров, сотканных днями, когда подвешивали террористов в "столыпинских галстуках", струили спокойно-розоватый отблеск. Уютной, теплой киноварью отсвечивал и завиток спирали тех суток, в коих старобардовская толпа растерзала, с его позволения, подстрекателя погромов Розенблюма, спалившего усадьбу Тотлебенов. Фламинговым всеблагостным разливом полыхали месяцы и годы, потраченные на реформу, на переселение крестьян в Сибирь к черноземным наделам, к ссудам, к освобожденному от теснин общины крестьянскому хлеборобству. И далее, где розово струился благой свет…
Он не успел осознать его источник, режущий: страшной силы удар сотряс его сущность, вырвав из неё и распылив по солнечному ветру черный клок. За ним был отказ Щегловитову.
Бесстрастная и неземная сила направляла этот удар, и столь же неземное, доселе не испытанное страдание вкогтилось в его естество, вгрызлось долгим истязанием. Изуверски и нещадно рвала когтями боль, длившаяся, как показалось, вечность.
Отходя от нее и начиная ощущать себя, висящего распластанно и беззащитно в туманной ноосфере, стал постигать он суть вершившегося.
С неодолимо страшной мощью простреливая гулкую бездну, свистели рядом тяжелые и жесткие частицы микрокосма: ядра гелия. Слепившись в единой оболочке, поправ законы электростатики, два положительно заряженных протона и два нейтрона являли вместе плюсовой снаряд, пронизывающий космос. Снаряд скрепила центробежной силой скорость, а зашвырнул в пространство взрыв сверхновой звезды.
Чистилищная сфера, являясь намагниченной ловушкой, вса- сывала ядра и направляла их полет в мишени-души. Электростатика лишь довершала действо: та чернота спиралей, где сфокусировано было земное зло, земная жадность, подлость – минусовой заряд клоаки этой притягивал к себе ядро, заряженное плюсом. Ядро врезалось в фибр, выламывало гнусь, крошило в пыль, и затхлая, непроницаемая взвесь ее клубилась грозным и бездонным слоем.
Издалека, с орбиты Марса, с поверхностей Луны, Юпитера, Сатурна в сияющем соцветии Земли, в чистейших переливах атмосферы бесстыдно оскорбляла взор антихристова клякса пылевой мути. Она ползла, распяливалась, раздувалась.
Он отказал Щегловитову. Теперь пришла расплата.
Пуришкевич, его команда "Михаила Архангела" и министр юстиции Щегловитов подготовили приказ: не допускать иудеев в судьи и в судейство. Он, будучи уже премьером, отказал им, исповедуя и проводя в имперское бытие то равноправие "де-юре" для евреев, которого он добивался от царя.
Фиксирующий тот отказной день спиральный фибр зиял зловеще-провальным мраком. И был подвержен каре первым.
Боль все еще свирепо колыхалась в нем, когда настиг, нахлынул жалящим укором ИТОГ ОТКАЗА: десятки, сотни неправедно осужденных славян-великороссов, малороссов, белорусов пошли на каторгу в Сибирь и сгинули в болотных топях, были казнены по приговорам иудейских судей, тогда как свершившие злодейства иудеи были оправданы, поскольку жестоко и неумолимо требовал раввинат соблюдения их потайных законов "Шулхан аруха".
В Законе 19: "…Всякий беф-дин… может приговорить акума (не еврея) к смертной казни… когда признает это нужным, хотя бы преступление само по себе и не заслуживало смертной казни".
И еще в Законе 21: "Когда акум взыскивает деньги с еврея, а еврей отрицает свой долг акуму, тогда другому еврею, который знает, что акум прав, запрещено быть свидетелем в пользу акума. В противном случае Беф-дин обязан исключить еврея из общины".
И еще в Законе 25: "Еврей может бросить кусок мяса собаке, но не давать его норхи (христианину), так как собака лучше норхи".
И еще в Законе 45: "Разрешено убивать музера (человека), который намерен сделать донос на еврея".
И еще в Законе 50: "С тех пор, как синхедрин и храм (в Иерусалиме) не существуют, убийство без приговора раввинского присутствия является добрым делом в случае, когда еврей убивает апикореса (неверующего в учение Израиля)".
И еще в Законе 64: "Доброе дело сжигать храмы акумов, а самый пепел рассеивать по всем ветрам".
Вот почему выныривали на свободу из-под еврейского суда евреи-шулеры, воры и убийцы, осквернители могил и храмов христианских и осуждались на каторгу и казнь невинные акумы.
***
Все вокруг него пропиталось нескончаемым терзаньем. В нем корчились, стонали, выли астральные тела – несльшно, из века в век. Здесь крошилась вдребезги накопленная мерзость земного бытия. Бесстрастной сокрушающей капелью низвергались из тьмы карающие ядра, били по эфирно распластанным сгусткам, кромсали их в пылевые клочья. Однажды, отдыхая в короткой передышке меж рвущей яростью ударов, он увидел еще непознанное: в тугое скопище из мглистой пыли вплыла неведомая чаша, отблескивая черненой синью. Из раструбов-иллюминаторов ее, окольцевавших корпус, сочился тусклый свет. Раскрылся в днище люк, накаляясь багряностью, как глотка Безымянного зверя, и с хлюпом всасывая распыленные сгустки отбросов, стал пожирать их. Вздыбилось вихрями мглистое пространство вокруг спиральным закрутом, ввинчиваясь в глотку, выхлестывая из конусной вершины очищенно свирепым потоком: процеживала, фильтровала его чаша, заглатывая пыль.
Потом все прекратилось. Рывками набирая скорость, метнулось обрюхатившееся тулово прочь, оставляя позади себя серый тоннель. Он споро заполнялся пылью. Все угнездилось, успокоилось, и вновь возникла сосущая тоска, хоралы, вопли мук.
Теперь он научился слышать себя и других, познал все спектры ультразвука, испускаемого сонмищем страдальцев. Они и здесь оставались продолжением своей земной оболочки. Проклятия и богохульства исторгались одними. Другие горестно терпели муку.
Но всех сковывал и усмирял ужас, когда встречались на пути ленточные извивы спиралей, обугленных чернотой, подобно головешкам. То несли свой вечный крест сквозь время и пространство Калигула и Ирод, Пилат, Кайфа и Иуда – сотни тех, кто попрал все нормы Божеского бытия. Их итог: исчезнуть навсегда, поскольку вся тьма, их сути, обязана была рассеяться без остатка и без продолженья.
***
Все очищались, в конце концов: души-великаны, сохранившие свою основную, праведную сущность; умеренные души, изрядно скукошенные за счет потерь черных вкраплений; душонки, чей субэфирный огрызок едва достигал теперь одной десятой от первоначальной массы, – все они, оставив в чистилище греховно-пылевую взвесь, воспаряли во вторую ноосферу – Эдем.
Там обретали мученики отдых, их принимала бережно-радужная перина покоя. Там открывались им все тайны мирозданья, судьбы государств, материков, распахивалась будущность планеты. Там, изголодавшись в одиночестве, в неразделенных муках, они могли наконец общаться меж собой.
Там ниспускалась им возможность продолжить жизнь, вселяясь в новорожденных на Земле.
Омытый и пронизанный ровным свечением разноцветья вокруг, он забылся в неизъяснимо-блаженной полудреме: наконец, без боли и страданья. Он был. Он вытерпел. Он сознавал себя очищенным и умудренным стократно. Он заслужил свой предстоящий выбор.
Перебирая сотни судеб на земле, протекавших перед ним с хрустальной прозрачностью, он остановился вниманием на ладно скроенной паре. Муж – земледелец, агроном, на время снаряженный в учебно-ратный лагерь. Жена – на диво хороша и статью и умом, потомок графа Орлова-Чесменского в седьмом поколении, душевно близка Прохорову, старобардовскому старосте. Во чреве праведной жены уж плавал в плаценте трехмесячный и розовый зародыш.
Он пригляделся. И остановил свой выбор.
ГЛАВА 4
Все настырнее билась в ней новая жизнь. И она, спешившая в станицу с поля, понукая кобылу Рыжуху, поняла, что не успеет.
Уже терзало внутри, пробивалось из нее наружу, к свету, малое и родное существо, когда Анна, свернув к притеречному лесу, избрала пристанищем прошлогоднюю скирду соломы на выгоревшей от зноя поляне.
Кое-как выбравшись из бедарки, волоча ноги и сгибаясь от рвущих внутренности позывов, она побрела к стожку, зажав под мышкой чисто стиранный, блекло-голубой халат и сложенную вчетверо простынку. С утра она захватила их в объезд колхозных отделений – на всякий случай. Случай явился и рухнул на агрономшу.
Из последних сил, подвывая, она постелила халат в тени копешки на колкую стерню и опустилась на него. Новый на-хлест боли резанул внутри живота. Она закричала пронзительно, воюще, выгибаясь спиной. Слепящая мольба, одно желание распирало голову: скорее бы!
В какую-то минуту сознание стало покидать ее. Стальным напряжением воли она отогнала дурноту.
…Настойчивый жалобный крик проник в самое сердце, прострелил его, кровоточащее, надорванное страданием. В раскрытые, залитые слезами глаза ударила слепящая, знойная синева. Боль, рвущая тело, истаяла, уползла. В ногах слабо ворошилось теплое, крохотное существо.
Опираясь вяло-ватными руками о землю за спиной, она села. И увидела: мокрый розовый комочек, обвитый пуповиной.
Сын… сын!
Она сделала все, чему учили на полузабытых курсах акушерок в академии: отделила зубами пуповину от тельца и принялась заворачивать сына в простыню. Перевернув парня на животик, приглаживая ему слипшиеся волосенки на затылке, сдавленно и потрясенно охнула: под ними в начале шейки багрово рдело родимое пятно с полтинник величиной, как у нее самой. Меченая Орловская порода! Они, Орловы, все были мечены такой солнечно-багряной метой: бросившая Анну мать, ее сестра Лика, выпускница института благородных девиц, дочь Лики Людмила.
И вот он, новоявленый сын Орловых-Чукалиных, Евгений меченый.
Освобожденно выпрямившись, она подалась навстречу полуденному простору, блаженно вбирая в себя щедрое на свет и тепло бытие, все его торжествующие составные: пряно-сытный запах ржаной соломы, изумрудный размах притеречного леса в сотне шагов, сияющую бездну над головой, взбитую пухлость одинокого облака, застывшего в неге.
Малая призрачная пушинка отделилась от него, понеслась к матери. Достигнув новорожденного на ее руках, на миг задержался этот невесомый, едва зримый мазочек у красного лобика, будто примериваясь перед нырком.
Выткался из кожицы меж младенческих бровешек – из самой шишковидной железы, только что произведшей первые миллиграммы мелотонина, – призрачно серебряный шнурок. Крохотной упругой спиралькой потянулся он к эфирному комочку, зависшему рядом. И соединились они.
Спиралька-шнур, тесно складываясь колечками, попятился внутрь, откуда появился, за лобную косточку, увлекая за собой пришельца из синей бездны.
Вздрогнул, распахнул глазенки малыш, осмысленно зачерпнув ими полуденную благодать.
– Чего ты, маленький, чего? – воркотнула Анна, восприняв краткую дрожь родимого тельца.
Тихо и счастливо смеясь, клонилась она к затылку сына, чтобы коснуться родимого пятна, и почти достала его губами, когда возникший сзади короткий шелестящий свист прервался режущим ударом в спину.
Она содрогнулась всем телом, дернула головой, ловя взглядом антрацитовую молнию, что метнулась ввысь за ее спиной.
Красная пелена боли и ужаса, на миг зашторившая глаза, спадала. И она увидела стремительное падение на них с тем же свистом черного шара. Он налетал в пике столь скоро, целя в новорожденного, что Анна едва сумела, нагнувшись, прикрыть малыша плечом. Ее опять ударило разящим касательным тычком и повалило на бок. Лежа, она успела обвить всем телом, коленями и одной рукой дитя, выставив другую руку навстречу вновь налетавшему смерчу.
Теперь удалось рассмотреть: облитый угольным пером громадный ворон со странно круглой желтоглазой башкой молча и страшно несся на нее.
Ворон ударил когтями в руку, в раскрытую ладонь, вспахав в ней борозды. Ибо эта ладонь перекрывала путь к розовому тельцу. И снова взмыл, чтобы развернуться в слепящей синеве для новой атаки. Явственно ржавый скрип из его глотки сложился в немазаную дикую фразу, исчезавшую в отдалении:
– Стар-р-р-… гибр-р-р-рид вкусно жрать… эх р-раз… ещер-р. Р-раз… еще много-много р-р-раз…
Она вскочила, размазывая по ладоням кровь, застыла в полуприседе всклоченная, с белой кипенью ощеренных зубов, сквозь которые сочился клокочущий рык: эта тварь рвет когтями под "цыганочку"?
Выставив две руки с крючьями-пальцами, она ждала, заслоняя собой дитя. Страх исчез. Его сменила стерегущая, слепая ярость.
Ворон увидел сверху две скрюченные лапы, выставленные ему навстречу, и услышал ее рык. Первые его три атаки били в скованную страхом, полумертвую плоть. Четвертую встретит звериная злоба самки над детенышем.
Зависнув в готовности, просчитывая новую ситуацию, он еще выбирал новую траекторию броска, когда от леса, снизу, гулко жахнул выстрел. Несколько картечин, хлестко, опахнув смертью, высверлили воздух рядом с ним. Одна, ударив в основание хвоста, выбила из него два пера, перекувыркнув блесткую тушку.
Перья, кружась спиралью, запорхали вниз. Ворон кособоко, зигзагом потянул к лесу, полосуя синь скрежещущим членораздельным визгом:
– С-с-сгрязи в князи… жди кр-р-расной гр-р-рязи…
Всем корпусом, мгновенно, Анна развернулась на выстрел. От леса бежал к ней спаситель с ружьем, неведомо откуда возникший в этой безлюдной палящей пустынности, где бесновался в воздухе когтистый сгусток ночи.
…Отдуваясь, топорща усы, к Анне подбегал Прохоров, председатель колхоза, матершинник и буян районного масштаба, самый родимый на сей момент мужик во всем свете. Запаленый, вытолкнул он из себя накал тревоги:
– А я гляжу… бьет с лету… кого-то, сволочь… каркун сраный… сбесился, подлюга, что ль?! Ну, я и дал ему… под хвост… так что перекосоебился, гад.
Подбежав, узнал:
– Ты, Анна?!
Окинув взглядом окровавленные руки ее и мокрый подол, мальца, сучившего на халате ноженками, ахнул:
– Родила, чгго ль?! Ах, мать честная… ну, геройская баба, ну…
Завелся с полуоборота: