– Я чё-то это… Пойду, – говорит Коля. Встал со скамейки. Добрёл до сосны. Сел под неё, спиной к комлю привалился. Глаза закрыл и тут же задремал – так утомился.
Тучи наползли. Словно раскормленные – тучные, как библейские коровы. Сиренево-свинцовые. Лес задевают будто – грузные. Теперь нагнало их уже не с севера – с северо-запада. Солнце вечернее закрыли – не просвечивает. Ветер спустился ещё ниже, напирает, вершины сосен уже треплет, срывает шишки с них – шлёпают шишки по земле, как град по крыше.
Одна из них, угодив в козырёк кепки, и Колю разбудила. Понял, в чём дело или нет, проснулся Коля, смотрит, слышит:
Гриша лежит, где и лежал. Фёдор сидит, где и сидел. Кемь шумит внизу, под яром, как и шумела. В старице дальней коростель запел заунывно. Трещит отрывисто и звонко щёлкает что-то смолистое в костре – пихтовый сук или еловый – разлетаются во все стороны от костра, как от петарды, искры.
Ну, это чё же…
– Вот, ё-моё, – заворочавшись с боку на бок и оглядывая себя, говорит Гриша. – Не загореться бы, а то поджарюсь. Зря положил…
– Пока не пахнет, значит, не горишь, – успокаивает его Фёдор.
– Да не хотелось бы… так, преждевременно сгореть-то… Нет ни берёзы близко, ни осины, – говорит Гриша. – Те бы не пыхали, как эти.
– Зато красиво.
– Это – да.
– Как на параде… фейерверки.
– Отправил, Гриша, на курорт её, в тёплые страны. Надоела, – говорит Фёдор, нарезая колбасу. – Конина, что ли?.. Может, надеюсь вот, что не вернётся… Одни лишь бабки на уме… Мои, конечно. Как на работу – в магазин, дня не пропустит. Обнаглела. Всё только шмотки, шмотки, шмотки. Ну и пожрать – губа не дура… И жрать-то так, чтоб не толстеть…
– Ну, это сложно.
– С ней говорить-то, Гриша, больше не о чем, всё о покупках, о диетах. По миру пустит… сикельдя!
– А чё женился?
– Бес попутал!
– Тебя, татарина, и бес попутал?
– А он, Гриша, паспорт и национальность не спрашивает, он сразу в печень: шмяк тебе слева – и готов. Роди, говорю, мне наследника. А она: Федя, какой ещё наследник!.. Пожить, мол, надо. Ещё успеем, заведём… Ну. Когда сдохну. С другим каким-нибудь, найдёт себе моложе, заведёт, а мне воспитывай… Сердце – как тряпка – истрепалось. Не веришь? – спрашивает. – А?
– Да верю, верю, почему не верю, – говорит Гриша, но не на Фёдора глядит, а на костёр. – Чё тут такого-то, чтобы не верить? Дело обычное.
– Ну, не скажи. Это тогда, наверное, когда касается кого-нибудь другого, не тебя.
А из машины:
Он вчера не вернулся из боя…
– Высоцкий, – Коля говорит.
– Спи, спи, – говорит ему Фёдор.
– Простынешь, – говорит Гриша. – Шёл бы к костру вот – здесь теплее.
– Да я тут это… ладно мне.
Уснул Коля. Проснулся, слышит:
Плачет Фёдор. Говорит, всхлипывая:
– К отцу на кладбище заехал. Выпил там за него, фронтовика. Поговорил с ним. Ёлки-палки, мать честная…
– Ну а как? – говорит Гриша, шевеля прутом в костре угли. – Естественно.
– Я чё-то это… – говорит Коля.
– Смотри-ка ты, опять проснулся, – говорит Фёдор.
– Шёл бы сюда, ещё примёрзнешь, – говорит Гриша. – Кто тебя будет отдирать?
Смеркаться начало. Ветер унялся. Снег повалил, и уже гуще: Камень за ним не стал проглядывать.
Задремал Коля, спрятав, чтобы не зябли, руки в карманы пиджака и подбородком в грудь себе уткнувшись. Съехала кепка на глаза – в нос козырьком Коле упёрлась.
Прибежал Верный, виляя хвостом, покрутился возле спящего хозяина, обнюхал, что следует, обстановку изучил и убежал опять куда-то. Залаял где-то.
Шум непривычный Колю разбудил. Кепку поднял, глаза открыл он – смотрит.
У костра стоит, возвышаясь, как дерево, Гриша – сучьев принёс, в костёр, ломая об колено их, подкладывает. На скамейке, перед заставленным банками, стаканами и заваленным продуктами обширным, как стол, пнём, сидят Рая и Фёдор. Пустое место между ними – расстояние. Рая в том же, в чём и днём была одета, – в розовой мохеровой шапке и вишнёвом пуховике, – выделяется среди мужчин, одетых в тёмное. На коротком, но толстом бревне – кто-то его откуда-то за это время притащил, – с другой стороны стола-пня, – Электрик и Флакон. Оба в ватных телогрейках. Электрик в серой разношенной шерстяной вязаной шапочке, с прилипшими к ней опилками – дрова пилил, наверное, недавно, – едва глаза не закрывающей, Флакон в облезлой кроличьей ушанке. Похож он, Флакон, чем-то на заблудившегося во времени бойца из отряда национального башкирского героя Салавата Юлаева. В Ялань попал вот только как? И они, Электрик и Флакон, на бревне особо не теснятся – между ними можно усадить ещё кого-нибудь. Свет от огня у всех на лицах.
Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие, как часовые…
Рая смеётся весело и говорит:
– Фёдор Каримович, дай денег в долг.
– С какой стати? – говорит Фёдор Каримович. – Самой надо зарабатывать, не остарела. Вон ещё баба хоть куда! Вставь только зубы – и на выставку.
– Вот это верно. Как кобылу, – говорит Электрик. – На ней хоть чё можно возить – упрёт, не п….т.
– Молчи в тряпочку, – говорит Рая. – Умник нашёлся. И выражения-то выбирай – не дома. С людьми приличными общаешься.
– Дома бы были, я бы выбрал, – говорит Электрик.
– Гы-гу, – Флакон так отозвался. Голову в плечи утянул, глаза – как щелки. Сидит, как филин, затаился.
– Дашь деньги – вставлю! Золотые. Я верну, Фёдор Каримович! Я ведь такая, – говорит Рая – как будто очередь из пулемёта выпалила – не сказала. Выпить и закусить никак не уловчится – держит уже несколько минут на весу в одной руке ломоть ветчины, в другой – белый пластмассовый стакан, но донести до рта его никак не удаётся ей – от смеха. Ногой за чурку зацепилась, другой упёрлась туго в пень – чтоб со скамейки не свалиться. – Я обязательная, – говорит.
– Когда вернёшь?! – спрашивает Фёдор Каримович. И говорит: – Выпей уж, что ли, не маячь.
– На том свете! – говорит Рая. – Я выпью, выпью.
– Вот уж где дура-то так дура! – говорит Электрик.
– Сам такой! – говорит Рая.
– А там они откуда у тебя возьмутся?! – спрашивает Фёдор Каримович. – Где ты там денег-то найдёшь? Что всё смеёшься?
– Да она дура!
– И мне они там, может, не понадобятся.
– Фёдор Каримович, найду!
– Ну, помолчала бы немного!
– Гы-гу.
– Получишь ссуду, что ли, в банке?! Да?.. Ты вон и тут-то не работаешь, – говорит Фёдор Каримович. – А там тебя и вовсе не заставишь… Кто тебе выдаст, хоть и под проценты?
– У кого здесь что есть, там того не будет, – говорит Рая. – А у кого здесь чего нет, то будет там, Фёдор Каримович.
– Да ну?! – говорит Фёдор Каримович.
– Закон такой! – говорит Рая.
– Сучка! – говорит Электрик.
– Гы-гу, – говорит Флакон.
– Кто такой закон придумал?
– Высшие Силы.
– Пасть заткни.
– Сколько тебе? – спрашивает Фёдор Каримович.
– Пятнадцать, – говорит Рая.
– Чего?
– Рублей.
– Я думал, тысяч… Ладно, пятнадцать тебе дам. А почему только пятнадцать?
– Спирт, – говорит Гриша, – у Колотуя столько стоит. Полбутылки.
– А, ну понятно. Дам тебе тридцать. На бутылку.
Выпила Рая. Передёрнулась. И ветчиной стала занюхивать. Опять смеётся, рот закрывая ветчиной.
– Как она там тебе вернёт? Не вернёт, – говорит Гриша. – Ты на другом же свете будешь – на татарском. Не давай.
– По электронной почте перешлю!
– Вот уж дура-то так дура!
Задремал Коля. Теперь от холода проснулся. Встал. Трясётся, как Каин. К костру приблизился, на корточки присел к нему – отогревается.
Нам и места в землянке хватало вполне…
– Я чё-то это… – говорит. – Или мне выпить?
Никто его, Колю, не слышит, налить ему никто не предлагает. Сам не попросит.
Окоченел.
Уже стемнело. Земля белеет – снег её покрыл.
– Хрен им нас, русских, победить! – говорит Фёдор Каримович. – Кишка тонка! Как бы ни пыжились!
– Ни за что! И никогда! Полезут, – говорит Гриша, – облезут! Так надавали – долго будут помнить.
– Но, – Коля говорит, к огню склонившись. – Пусть тока сунутся – получат.
– Уже, наверное, забыли! – говорит Фёдор.
– Напомним, – Гриша говорит.
– Да лучше бы они нас победили! – говорит Рая. – Порядок был бы, и жизнь нормальной бы была. И пиво пили бы нормальное…
– Заткнись, власовка, – говорит Электрик. – Пасть беззубую свою запри, рожа бандеровская, недобитая!
– Имею право мнение высказывать, – говорит Рая. Смеётся. – Свобода слова! Не затыкай мне рот, родной!
– Тебе заткнёшь, дыра собачья! – говорит Электрик. – Лохань твою!.. Тамбовский волк тебе родной!
– Чушь-то не городи, на самом деле, – говорит Гриша. – Тебя в Освенцим бы – чтобы одумалась. Зубы-то там тебе вернули бы.
– Ну, ёлки-палки, чё городишь?! – говорит Фёдор. – Ты же из Белоруссии, если не врёшь?
– Из Белоруссии, – говорит Рая. – Из самой настоящей.
– Из настоящей! – говорит Фёдор. – Так что ж тогда ты?! Курица безмозглая?.. Сколько в войне погибло белорусов?!
– Я не считала… Много.
– Много… Посчитай!
– Хатынь-то, – Коля говорит. Только никто его не слышит.
Костру – как вечному огню… вот.
– Гы-гу… А мне по барабану, – говорит, встрепенувшись, Флакон. – Рейх так рейх, не всё равно? Четвёртый, пятый. Чем наша власть немецкой лучше?
– Смотри, очнулся!.. Ну, ты и сволочь! – говорит Фёдор. Резко вскочил, пошёл стремительно к машине. Светло в салоне – свет не выключен. Там что-то ищет.
Не ухнет уже бронебойный, не быть похоронной под дверь…
– Но, – говорит Коля, чуть не в огонь засовывая руки. – Уже не ухнет…
Сам с собой о чём-то гневно разговаривая, не качаясь, не заваливаясь, вернулся Фёдор Каримович с литровой бутылкой водки, с какими-то железными плоскими банками и с палкой колбасы – в охапке держит. Суёт тут же всё это сидящему на бревне Электрику в руки и говорит:
– Вот вам от фюрера подачка! Валите, дома пейте и закусывайте! Мне с одноклассниками надо пообщаться… Ему, говну, по барабану!
– Фёдор Каримович, – говорит, принимая подачку – прежде всего в бутылку уцепился – и вскакивая с бревна, Электрик. – Да он же пьяный без ума. Завтра и помнить ничего не будет.
– А мне плевать, пьяный, не пьяный, будет он помнить или нет, больной, здоровый, кривой, глухой, безграмотный или учёный, – говорит Фёдор Каримович. – Чтобы я вас не видел больше! На отступление даю минуту! Я не ручаюсь за себя! До трёх считаю. Кто не успеет, я не виноват. Никто вас сюда, мартышек голозадых, хорьков пронырливых, не звал, сами припёрлись, вот и, пока я добрый, сами убирайтесь! Пьяный, не пьяный, раз говорит такое, значит – гнида!
Сорвалась Рая со скамейки, шапкой мохеровой мелькнув, как метеором, под руку взяв Электрика, к нему прильнула. И говорит:
– Витя, пойдём. Пора. Темно уже. Фёдор Каримович, я деньги вам верну, – серьёзной стала – не смеётся.
– Засунь куда-нибудь себе их! Чтобы не выпали, зашей!.. И вонючку эту забирайте, – говорит Фёдор Каримович, рукой показывая на Флакона. – Нам тут не нужно!.. Воздух портит! В рейх бы его, дерьмо, на мыло бы пустили. Тоже нельзя – дерьмом и мыло будет пахнуть. Уф, сасек, у ля мин хазер!.. Терпит земля – живут такие… О морду пачкаться не хочется, а так разнёс бы!
Опустив, как плети, руки – в рукавах укрыл ладони, – склонив низко голову, молчит Флакон – ни слова от него, только сопение. Лицо – за шапкой. Из телогрейки будто испарился – ноги его лишь выдают, а так ищи бы. В тазу котёнка искупай, на пол поставь его – так же примерно будет тот смотреться – жалко. Уже забыл, что только что и ляпнул, что происходит, не поймёт – так притворился. Или не притворяется – не помнит.
Рассовал Электрик подарки Фёдора Каримовича по карманам телогрейки, то, что в них не вместилось, Рае в пуховик пихнул. В руке бутылка – с ней не расстаётся.
Подняли они, Рая и Электрик, Флакона, почти бездвижного и обессилившего вдруг, с бревна, под локотки его, шаткого на ногах, подхватили.
– Всего вам доброго!
– Катитесь!
Не по тропинке двинулись – та совсем близко к кромке яра, можно и свалиться, – а на дорогу вышли сразу, в потёмках скрылись.
– Телевизора насмотрятся! – негодует Фёдор Каримович. – Потом из них – как из помойной ямы! – Нацедил, тряся нетерпеливо бутылку с гремящим в горлышке шариком, полный пластмассовый стакан водки. Себе только. Выпил разом. Не закусывает. – Мозги у всех уже перекосило. И в телевизоре – у тех. У тех-то – ладно, те – продажные. Этих-то кто вот покупал?! Просто придурки, ум пропили.
– Не только ум, – говорит Гриша.
– И совесть, – говорит Фёдор.
– Ты ж отрицал её, буржуй, – говорит Коля.
– Мало ли что я отрицал! – говорит Фёдор.
– Ну, вот, – говорит Коля.
– Душу только не пропьёшь, – говорит Гриша.
– Быват, – говорит Коля.
– Да ладно?! – говорит Гриша.
– Ну их на хрен! – говорит Фёдор.
Совсем стемнело. Снег перестал валить. Но звёзд не видно. Птиц не слышно. Только собака где-то лает – Верный.
На барсука, наверно, на бобра ли…
Сели все за стол-пень: Фёдор и Гриша – на скамейку, Коля – на бревно.
Разлил Гриша терпеливо по стаканам. Сидят, молчат. Потом уж – выпили.
Но разговор уже не вяжется.
И холодно: костёр угас почти – не греет.
– Идти пора, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля. – То чё-то это…
– Довезу, – говорит Фёдор.
– Завтра, – говорит Гриша, – приберусь тут. И может, утку подстрелю где… Один хрен, спать не даст похмелье, поднимет рано, – уж самому себе, наверное, бормочет, не кому-то.
Встал Гриша. Догорающий уже костёр затоптал, снегом его закидал. И говорит:
– Не разгорится?
– Нет, конечно, – говорит Фёдор.
– Да ну, – говорит Коля. Ветер как будто сильный налетает – Колю клонит.
Пошли к машине. Диск давно уже закончился – молчит Высоцкий, никто другой его не подменяет.
Сели: Гриша – рядом с водителем, Коля – на заднее сиденье. Прилёг.
Сдав резко назад, чуть развернувшись, Фёдор поехал почему-то прямо. В сосну ударился, уткнувшись бампером в неё.
– Вот, ёлки-палки!
– Не торопись, – говорит ему Гриша. – Успеем.
– В гости к Богу, – говорит Коля.
– Не каркай, – говорит Гриша.
Опять резко стал сдавать Фёдор – об ствол другой сосны, как о верею ворот, свернул левое боковое зеркало.
– Ну, мать честная! Ещё не лучше! – говорит. Ёрзает за рулём – как на гвоздях будто сидит, на раскалённой сковородке ли – не на сиденье мягком и удобном.
– Осторожней, – говорит Гриша.
– Хрен с ней, – говорит Фёдор. – Отремонтирую.
– Зачем ломать-то?
– Я же не нарочно.
Развернулся, подмяв мелкие сосенки. Поехали.
Задремал Коля – как умер.
Тут же вроде его будят – оживляют.
– Выходи, – говорит Гриша. – Приехали.
– Куда? – спрашивает Коля.
– Куда надо, – отвечает ему Гриша. – Только не утони… Куда ты собирался?
Гриша и Фёдор не в машине – возле.
– Плотно, – говорит Гриша. – Колёса крутят вхолостую.
– Безнадёжно, – говорит Фёдор. – Тут бы и танк не проскочил, на днище сел бы.
– Левее надо было, стороной, – говорит Гриша. – Как-то туда же ты проехал.
– Я и хотел левее, но стянуло.
– И не пытался, я же видел.
– Как ты мог видеть, если спал?
– Да я когда успел уснуть-то?
Вышел и Коля из машины. Оглядывается – как на чужбине.
– Мы где? – спрашивает.
– Тут, – отвечает ему Гриша.
– А! – говорит Коля.
И Фёдор громко продолжает что-то говорить, глядя на джип, но среди его тарабарщины разобрать можно лишь несколько понятных русскому слуху слов – им здесь не место.
– Вот ё-моё, – говорит Гриша.
– Я чё-то это… – говорит Коля.
Ельник кругом – мрачный, непроглядный, вершины в небе тёмном скрыты. В грязи джип – по самые двери. Фары выключены, в салоне темно. Сзади его чернеют колеи, спереди – снег блазнит, никем нетронутый.
– Пешком пойдём, – говорит Гриша. – Нестеров Володя завтра вытащит.
– А у него трактор на ходу? – спрашивает Фёдор.
– На ходу, – говорит Коля, проснувшись окончательно.
– Ну, тогда завтра, – говорит Фёдор. – За ночь он, жеребец, не убежит отсюда никуда, застрял по самые…
– Куда он денется, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля.
Пошли пешком.
Идут. Бредут – снег по щиколотку. Друг за другом – цепью – как гуси. В вожаках – Гриша, замыкающим – Коля. Разговаривают – словом-другим лишь перекидываются – Гриша с Фёдором, Коля молчит.
Не отбеливал бы снег, тут, в густом ельнике, и ничего не разглядел бы. Ладно, что близко.
На тракт выбрались. Ялань на виду – к ней и направились. Огни редкие горят – в окнах. И фонари зажглись – мерцают. Вокруг Ялани ельник древний, рослый – мрачно высится.
Об асфальт ногами дружно постучали – сбили с них грязь и снег – брели пока, так и налипло.
– Пусть только сунутся, попробуют, – говорит Фёдор.
– И тех расколотили, – говорит Гриша, – и любому другому не спустим! – а кулаком грозит при этом почему-то Коле, под самый нос его кулак подставил.
– Но, – говорит Коля.
– Чем пахнет? – спрашивает Гриша.
– Порохом, – отвечает Коля.
– Не порохом, а смертью!.. Страшно?
– Страшно.
– То-то.
В Ялань вступили. Городским краем – шеренгой уже, не нарочно, по нетвёрдости походки, плечом в плечо толкаясь, – прошли.
Стоят теперь на перекрёстке.
– Может, ко мне, ребята, двинем? – спрашивает Гриша. – Есть у меня, и не маленько. Запасся. Выпьем, поговорим. Там хоть тепло. Печку, – говорит, – затоплю. Спать только негде – одна койка. А пол завален барахлом.
– Не-ет, – говорит Фёдор. – Завтра.
– Зря, – говорит Гриша.
– Но, – говорит Коля.
– Пока нам хватит, – говорит Фёдор. – Отметили.
– А мы костёр не затушили? – спрашивает Гриша.
– Вроде затушили, – говорит Фёдор. – Снег кругом же – не опасно.
– Так это я на всякий случай, – говорит Гриша.
– Пожарник, он и на пенсии пожарник, – говорит Фёдор.
– Не пожарник, – говорит Гриша, – а пожарный, – и говорит: – Бывших пожарных не бывает.
– Это верно, – говорит Фёдор.
– Но, – говорит Коля.
– Ну дак, – говорит Гриша.
Пообещав друг другу, что бы ни случилось за ночь в Ялани и во всём мире, утром встретиться, всё же простились.
Пошёл Гриша к себе, запел песню:
Там вдали за рекой засверкали штыки, в небе ясном заря догорала…
Собаки залаяли. Гришины, наверное. И не только. В разных краях отозвались – не дремлют.
– Красноармеец, – говорит Фёдор.
– Но, – говорит Коля.
– А мне куда, Коля, податься? – спрашивает Фёдор. – К тётке Галине-то нельзя?