3
Чудо, не иначе, уберегло в тот давний ленинградский вечер Каргина от всесветного (в масштабах класса) позора. Что бы он сделал, если бы догнал девушку на лестнице? Сорвал бы с нее бюстгальтер? Нет, Каргин бы спросил у нее: "Ты сама-то хоть слышишь, что говорит твой бюстгальтер?" Девушка бы покрутила пальцем у виска и рассказала обо всем подругам.
А может, подумал спустя годы Каргин, и пусть бы рассказала? Может быть, они бы прислушались и… услышали? Только что могли услышать глупые девчонки с крепнущими, набирающими зудящую сладость (в отличие от принесенного Таниным папой арбуза) грудями? А главное, какие выводы они должны были сделать из услышанного? Или бюстгальтер действовал, как медиум на спиритическом сеансе? Запускал, подобно экскаватору, ковш в будущее, да и вываливал содержимое, не отделяя, так сказать, зерна от плевел. К новостям из будущего можно было отнести известие о том, что Германия объединится. Бред про какой-то дух, якобы затаившийся в гэдээровских немцах, был очевидной отрыжкой пангерманизма. Немцам было никуда не деться от пангерманизма, потому что их было много, они любили и умели работать, изобретать, сочинять, воевать, а вот простора им не хватало. Немцы обливались горючими слезами, наблюдая, как примитивно и неправильно живут соседние народы, можно сказать, оскорбляющие своим присутствием доставшееся им жизненное пространство. Но слезами делу не поможешь, поэтому немцы, вздохнув, брались за оружие, после чего их каждый раз становилось значительно меньше, а территория Германии сильно ужималась.
В "сухом остатке" осталась фраза: "Хочу сняться!" – отражение блудливых мыслей подружки Каргина. Ситуационно блудливых, уточнил Каргин, потому что в подъезде девушка с пуговичными глазами застегнулась на все пуговицы.
А что, если это разделенная, униженная Германия возвестила устами бюстгальтера о своем желании сняться… да хотя бы с крючка выродившейся мультикультурной западной гей-цивилизации? Тогда, впрочем, девятиклассник Каргин понятия не имел о гей-цивилизации. Он только недавно узнал о великом ученом Гей-Люссаке. Да и то не из учебника физики, а потому, что так звали потертую плюшевую лису со свалявшимся хвостом, наклонно сидевшую на шкафу в комнате у этой самой Тани, щеголявшей в говорящем немецком бюстгальтере. Каргин полез к ней целоваться, а она указала пальцем на шкаф: "Гей-Люссак не разрешает!"
"Я сошел с ума!" – вдруг понял Каргин. Ему сделалось грустно и одиноко, как будто между ним и остальным человечеством опустился непроницаемый занавес. Но и – одновременно – свою избранность ощутил Каргин. Он поднял воротник, одернул куцую советскую (она была столь невыразительна и безлика, что стыдилась говорить, да и что, собственно, она могла сказать?) куртку, пошел куда глаза глядят по каналу Грибоедова.
Глаза вывели на мост с золотокрылыми львами. Эдаким Печориным встал Каргин на мосту, подставив лицо осеннему ветру. Ветер взлохматил его волосы и высушил слезы. После чего Каргин зашел в неприметный гастроном, где в граненые стаканы наливали крепленое вино из длинных черных бутылок. Каргин выпил за круглой мраморной, в крошках и пятнах, столешницей стакан чернильного с осадком вина, закусил резиновым пирожком, сохранившим в тайне свою начинку. Выйдя из гастронома с воздушной легкостью в голове и приятным теплом в животе, он заприметил в светлом еще небе луну и звезды. Луна плыла по небу, как утка, а звезды выстроились ей вслед, как утята. Каргин подумал, что мир по его сторону занавеса не так уж и плох, хотя, конечно, вино и пирожок могли быть лучше.
4
Со временем он, как "австрийский монах и мракобес Мендель" (так в славное сталинское время писали в "Философском словаре" об основоположнике генетики), сформулировал три собственных неотменимых закона. Объясняющие принципы наследственности законы Менделя в сталинском "Философском словаре" презрительно именовались "гороховыми". Законы Каргина, если бы кому-нибудь пришла в голову мысль их опровергать, вполне можно было называть "бюстгальтерными", "подштанниковыми", "колготными" и так далее, в зависимости от фантазии опровергателя.
Законы Менделя неотменимо подтверждались практикой, хоть это и мало беспокоило советских мичуринцев-лысенковцев. Законы Каргина не подтверждались ничем, за исключением (не вынесенных на суд общества) измышлений самого Каргина, а потому их попросту не существовало. Кому придет в голову опровергать несуществующее? Уделом Каргина были: величие неизвестности; гениальность как "вещь в себе", точнее, в "нигде". Он не искал самоутверждения в непризнании. Ему было плевать на окружающий мир, точнее, он его ненавидел. Неужели, однажды подумал он, я тоже решил "сняться"?
Первый "одежный" закон гласил: "Люди не слышат то, что говорит одежда". Второй: "Только на первый взгляд люди существуют отдельно от одежды, которая на них". Третий: "То, что говорит (или о чем молчит) одежда, всегда сбывается".
Кто посмеет усомниться в том, что бюстгальтер с груди девушки-пуговицы был победительно и многократно снят? Разве только муж, которому она спустя годы будет объяснять, что задержалась на работе, а потом посидела с подружками в кафе. Посмотрела на часы – ой! – уже двенадцать!
Где законы, пусть даже основанные на заведомо ложных измышлениях, полагал Каргин, там и наука. Где наука, тянул, как бурлак баржу, мысль дальше, там теория, методология, лабораторные и прочие исследования, опытные разработки. Он так и не сумел систематизировать одежную науку. Она ускользала от него, как ангел, возвестивший благую весть, но не объяснивший, что делать дальше. Обрывочной, беззаконной и нелепой, как вновь возникшая религия в начальный (смутный, но героический) период была одежная наука. В отличие от гороховой науки Менделя, она была неотменимо враждебна математике, логике и любым другим попыткам себя осмыслить. Иногда Каргину казалось, что он тупо слоняется по гигантскому, забитому одеждой по самые ребра, так, что не вздохнуть, ангару-супермаркету (он был в таком в Америке). Со всех рядов на него молча (замкнув рты-"молнии"?) смотрит (глазами-пуговицами?) одежда и ждет, что он скажет. Что-то зловещее чудилось Каргину в этом молчании. Это было отнюдь не молчание ягнят. Скорее молчание волков, перед тем как они с хрустом разрывают жертву.
Допустим, законы – это рамки, внутри которых летает, нет, лучше плавает свободная научная мысль, размышлял Каргин. Законы можно уподобить рыбам с икрой. Из каждой икринки могут вылупиться другие маленькие рыбки. И они… искренне огорчался он, пожирают друг друга. Из трех его законов (не как мирный, виляющий хвостиком малек из крохотной икринки, а как грозный доисторический птеродактиль из огромного яйца) выламывался, разбивая скорлупу, новый мир. И был этот мир в своем самоотрицании удивительно похож на старый.
Ухудшается материал, из которого шьется одежда, творчески развивал собственное учение Каргин, ухудшаются люди, вынужденные ходить в такой одежде, мельчает, извращается (может быть, только ГДР была исключением) их дух.
Как измельчал, извратился дух народа в СССР, быстро подбирал он подходящий пример, если народ (не в скорбном молчании, а трубно славя Ельцина и Гайдара) позволил развалить страну. Народ лишился работы, пенсий, образования, медицины и много чего еще. Народ получил нищету, китайский ширпотреб, воров во власти, Абрамовича с яхтами и футбольным клубом "Челси", неподсудного Чубайса, несменяемого, как униформа, в которой хочешь не хочешь, но надо ходить, президента.
И тут же мысль, как в романе Оруэлла "1984", не прерывая движения, делала разворот на сто восемьдесят градусов. Воры во власти ходили в качественной одежде. Но разве они становились от этого лучше? Человеческий материал, подчиняясь одежным законам Каргина, одновременно их опровергал. Человек – это то, что на нем, продолжал, подобно цирковому силачу железные прутья, раздвигать рамки законов Каргин. Но перед глазами вставал Иисус Христос в рубище. Значит, человек – это не то, что на нем? Как-то некстати вспоминался Гоголь, который в последние месяцы жизни не ел, не пил, ходил в красном колпаке, в мохнатой вязаной (один из посетителей окрестил ее "бабьей") шерстяной кофте и в теплых туфлях с длинными носами. На дворе было лето, а в его комнате постоянно топилась печь… Неужели, ужасался Каргин, мои законы – это законы… сумасшедшего для… сумасшедших? Значит, только сумасшедшие получают шанс соблюсти баланс между человеческим (своим) материалом и одеждой?
Мода!
Мысль, как проворная лягушка, отпрыгивала в сторону.
Мода дезорганизует человеческий материал, убивает самый смысл одежды. В чем этот смысл? Прикрыть стыд и уберечь от холода. Но уже была, была представлена восхищенной публике коллекция (недавно показывали сюжет по главному российскому каналу) известного модельера, явившегося на показ в леопардовых плавках и с живой нахохлившейся кукушкой на плече. Его модели дефилировали по подиуму в искрящихся, стилизованных под библейское рубище Иисуса Христа лохмотьях, с зияющими (куда не уставали заглядывать заинтересованные зрители) прорезями на интимных местах. Зияющей пустоты в одежде, если то, что демонстрировали худые, как прутья, модели, подходило под это определение, было больше, чем материи. Это была одежда для стремительного совокупления в отапливаемом помещении и – одновременно – посрамления христианства. Модельер, кстати, был из Италии – колыбели католицизма, где, кажется, до сих пор не приветствовались разводы. Если воинствующие поборники ислама попросту убивали неверных, европейские ЛГБТ-христиане, как этот модельер в леопардовых плавках с кукушкой, изощренно глумились над христианством. Пока человек следует моде – учение развивалось стремительно и неостановимо, – он раб существующего порядка вещей, пассивный созерцатель разрушения мира. Мода держит людей в подчинении и узде!
Но что такое мода? Почему она мучает и уродует людей?
Неужели это модифицированное под потребительский стандарт зло, захлестывающее одежду и, наверное, косметику, когда его уровень в человеческом мире поднимается до определенной черты? Так сбрасывается избыточный напор воды из водохранилища, чтобы вода не размыла плотину.
Или дьявол не носит "Prada"? Его мода неизменна – черный костюм (кафтан, камзол, лапсердак, фрак), перчатки, трость с набалдашником, очки в золотой оправе и пудель у ноги. Мода как таковая его мало интересует. Заговора (договора?) между высшими силами нет. Все происходит на уровне народной каббалистики, типа того, что если в дом приходит колдун – молоко скисает, а если человек видит кого-то на кладбище, а потом этот "кто-то" необъяснимым образом исчезает, допустим, растворяется в воздухе – только что был здесь, и нет его! – значит, человек скоро умрет.
Каргин и раньше слышал про демонов, вселяющихся в одежду, особенно долгое время провисевшую без носки. Наверное, им было в ней сухо и тепло, как летучим мышам в чердачных перекрытиях. А может, если допустить, что демоны когда-то были (плохими, какими же еще?) людьми, их фантомно тянуло к одежде, и они выбирали ее, как жилище, по вкусу и размеру. Естественно, они приходили в ярость, когда кто-то покушался на их обитель.
У Каргина самого висело в загородном доме угрюмое, как неподъемный долг, синее, до пят, пальто неизвестного происхождения. Он каждый раз вздрагивал, когда открывал в гараже на нижнем уровне шкаф и широченное – косая сажень в плечах – пальто как будто выпрыгивало на него с намерением то ли обнять, то ли задушить. Скорее задушить. Должно быть, пальто полагало, что ему не по чину висеть в гаражном шкафу среди рабочей одежды. Каргин подозревал, что пальто осталось от дизайнера, которого он уволил незадолго до окончания строительства.
Уже заканчивали внутреннюю отделку. Второй уровень был полностью готов и обставлен. Каргин неурочно приехал и застал этого дизайнера раскинувшимся на его недешевой – фигурного литья – кровати с двумя весьма симпатичными девушками. Каргина (как одежного демона?) охватила ярость, что ничтожный халтурщик – он до сих пор бился головой о железные, в виде косо обрезанных труб, светильники в холле, а в ванной с ненавистью смотрел в панорамное зеркало, растягивающее, как гармошку, его и без того не худое тело, – знается с такими молодыми и красивыми девушками. Но еще больше разъярило, что девушки смотрели на Каргина с нескрываемым презрением, как на какой-то биологический мусор. Они, совершенно не стесняясь его присутствия, как знатные римлянки присутствия раба, величественно пронесли длинные обнаженные тела в ванную, где, кажется, уже висело это отвратительное зеркало. А он был не рабом, а хозяином этого дома и отнюдь не считал себя биологическим мусором! Так что в синее пальто, как в коммунальную квартиру, могли вселиться сразу два демона: мести – со стороны дизайнера, и завистливой похоти – со стороны Каргина. Потом рабочие поведали ему, что дизайнер неделями жил у него в доме, выдавая себя за его… сына.
Слышал он и про то, что, если одежду носил злой человек, она каким-то образом пропитывалась злом и приносила беды своим последующим носителям. Вот почему сведущие люди никогда ничего не покупали в "секонд-хендах".
Каргин вдруг вспомнил, как нехорошо и тревожно было ему в обществе Гогота – первого в их классе носителя фирменных джинсов. Каргин, как любой советский подросток конца шестидесятых прошлого века, страстно мечтал о джинсах. Наладить их выпуск было раз плюнуть, во всяком случае, проще, чем отправлять на земную орбиту космические корабли, но советская швейная промышленность работала, как если бы никакой моды и, следовательно, джинсов не существовало. Это сейчас Каргин мог формулировать гипотезу, что в советскую швейную промышленность, а может, и не только в швейную, вселился… дьявол, который принципиально не носит ни "Prada", ни "Lee", ни "LeviStrauss", ни "Wrangler". Только "Москвошвей", "Салют", "Кимрская трикотажная фабрика"! Одним словом – "Сделано в СССР"! А тогда он слонялся по "точкам", где можно было встретить фарцовщиков – будущих олигархов и владельцев той самой (дьявольской?), отказывающейся шить джинсы советской промышленности. Каргин маниакально пытался подобрать себе хоть что-то, но, во-первых, его размер был самый ходовой, а потому его никогда не было в наличии, во-вторых, денег у Каргина принципиально не хватало. Он устал от предложений сегодня дать задаток, а завтра после доплаты получить запечатанные в пакет джинсы. Фарцовщики, в свою очередь, устали от его вязкой неперспективности, а потому демонстративно отворачивались, когда он появлялся на "точках". Каргину оставалось только читать наклейки на их обтянутых джинсами задах. Наверное, я – идиот, грустно размышлял Каргин, удаляясь от "точки", растворяясь в толпе скверно одетых в изделия дьявольской промышленности людей, лишнее звено между желанием и его исполнением. Эта мысль многократно посещала его и в последующие годы. Да и сейчас, когда он почти дожил до пенсии, не оставляла его.
Каргин прекрасно знал, что Гогот – жлоб и тупица, но, когда они были вместе, он почему-то безоговорочно признавал его неизвестно на чем основанное лидерство. Это было тем более странно, что Гоготу было мало дела до Каргина, он всего лишь терпел его почтительное присутствие рядом с собой. И естественно, пользовался. Каргин рядом с ним становился никаким, человеком без формы, то есть готовым отлиться в любую угодную Гоготу форму. Каргин смеялся над его примитивными хохмами, хотя ему было не смешно. Ходил с ним пить пиво в кафе "Автомат" на Невском, хотя ненавидел кислое, с пенным хрюканьем льющееся из стояка в непромытую кружку автоматное пиво. Для этого требовалось бросить в железную щель жетон, приобретенный в кассе за двадцать две копейки. "Автомат", где напитки и закуски усложненно приобретались за жетоны, цинично противоречил лезвию Оккам, а, запрещающему умножать сущности без необходимости. В "Автомате" сущности бессмысленно умножались на жетоны и железные стояки с лязгающими прорезями, вместо того чтобы вернуться в естественное состояние обычной советской столовой с тетками в условно белых халатах, швыряющих на подносы тарелки. А один раз Каргин (это был верх, точнее, низ его падения) по требованию Гогота доставил букет с дореволюционным (тот настоял) текстом "Олег Юрьевич (имя-отчество Гогота) кланяться велел!" какой-то лохматой студентке, отбывавшей производственную практику в букинистическом магазине на Литейном. Студентка и толкавшиеся возле отдела "Антикварная литература" книголюбы посмотрели на него как на опасного придурка.
Джинсы, вдруг догадался Каргин. Дело не в Гоготе. Это его проклятые джинсы стирают мою личность, как ластик карандаш, лишают меня воли, превращают в…
"Ничто!" – услышал он.
Недавно с ним разговаривал бюстгальтер Тани, отец которой принес домой спелый, но несладкий арбуз. Теперь – джинсы Гогота. Но если с бюстгальтером, угревшемся на девичьей груди, общаться было забавно, про джинсы Гогота Каргин сказать этого никак не мог.
"Мразь! – молча выдохнул он. – Как ты смеешь, крашеная дерюга, одежда нищих и рабов!"
"Смею! – нагло ответили джинсы. – Еще как смею!"
Гогот в недоумении поправил ремень, оглянулся по сторонам, похлопал себя по ногам, как если бы в штанину заползло какое-то насекомое.
Джинсы определенно рвались в бой: "Вы мечтаете носить нас, но, безъязыкие и трусливые, не смеете сказать своей власти: "Дай нам джинсы!" Вы – ничто в собственной стране, а значит, страны не будет. Ваша страна станет нашей. Пусть мы – одежда нищих и рабов! Но выбираете вы! Вы предали лозунг: "Мы не рабы, рабы не мы". Скоро рабами и нищими станете вы – советское быдло!"
Каргин не знал, как заткнуть злобную невидимую пасть. Не мог же он сказать Гоготу, перед которым (точнее, перед его джинсами) еще мгновение назад благоговел: "Сними джинсы, скотина!" Это было еще хуже, чем "Олег Юрьевич кланяться велел!"
Благоговение схлынуло с Каргина, как с гуся вода. Ярость благородная вошла в его сердце.