В конце недели выстроились работяги за получкой. И я тоже стою. Предвкушаю. Гроши-то жалкие, а как-никак первый заработок. Выплачивал тот самый, который меня нанял. Запускал в закуток по одному. Захожу. Сидит вполпьяна, пустой мерзавчик в пальцах вертит. "А-а, – говорит, – труженик-малолетка! Хвалю. Молодец. Старательный и трезвого поведения. Все шалтай-болтай, а ты на совесть". И смеется, на стуле качается. Просмеялся и спрашивает: "А тебе чего, малец?" Я так и задохнулся. Он брови поднял, удивляется: "Вопрос, что ли, какой? Так ты не вовремя, люди за получкой пришли". Собрался с силами, выговорил: "Я тоже за получкой. Вы меня наняли". Прищурился и головой качает: "Обманывать нехорошо. Ты хотел помочь, я позволил. Неужели я в тебе ошибся, и для тебя главное – кошелек?" Что я чувствовал? Тоску, беспомощность. Что могу ему в горло вцепиться. Буркнул: "Платите, что положено". А он сокрушенно: "Тебе положено расти трудолюбивым и бескорыстным. А у тебя все мысли о деньгах. Ты подаешь дурной пример. Тебя надо примерно наказать". Молчу, не ухожу. И он молчит. Вдруг рявкнул: "Дурак! Приходи, работай. На!" – и кидает на стол деньги.
Не думайте, что я страдал от унижения или был ему благодарен, что все-таки заплатил: он для меня был никто. Сейчас бы сказал: моральное никто. Шел домой и думал: "Я из этой могилы выкопаюсь, я из этих когтей вывернусь. И тетку вытащу". Пришел, картошки наварил, кастрюлю под тюфяк сунул, чтоб теплая была, сбегал в лавку за маковым пирогом. Жду, сам на седьмом небе. Пришла тетка, серая, замученная. И стал я переводить картинку в жизнь. Вспоминать приятно. Как по писаному вышло. Потом тетка признавалась, что сначала ей страшно стало, что я школу бросил, что надорвусь… Но уж очень я сиял. Заахала, руками всплеснула: "Ты мой кормилец, ты совсем взрослый!" А я скромно так пирог режу. Потом серьезно поговорили. Я рассказал, что на стройке понравилось, что это мое, что хотел бы стать каменщиком. Тетка взяла с меня обещание, что все четыре класса закончу. Мы ведь с теткой разговаривали, а я знал, что в других семьях старшие не разговаривают с детьми.
Строили у нас немного. Кровельщику было бы больше работы. Но на каждой стройке я тут как тут. В основном, конечно, работали по принципу "сойдет". Но мне было интересно, хотелось научиться. Были и настоящие мастера. Умелец все-таки хочет показать, на что он способен, мне и показывали.Тетка со мной серьезно советовалась, я ужасно гордился. Говорю: уходи с рудника, справимся. Как раз было место уборщицы в больнице, все-таки полегче. Обносилась она страшно. Я-то расту, на меня не напасешься. Но говорит: "Давай гитару купим?" Мне и загорелось. Когда нашли, купили, вся улица заметила наше благополучие. Соседки стали губы поджимать: "Да, Анна, тебе хорошо…"
Диктатура – это ведь не только донесут, придут, заберут и с места не стронься. Это и вся повседневность, под нее подстроенная. Коренной принцип – "не высовывайся". Продолжение подразумевалось, но вслух не выговаривалось: "… авось придут не за тобой". Это ведь сейчас "диктатура" слово ругательное. А было священное. Официальное название – Диктатура Славы. Двадцать пять лет славились, подумать жутко.
Что кому положено, что не положено – это в воздухе носилось. Старухе с сиротой положено было бедствовать. Тогда бы нас жалели. Тетка в свои сорок с небольшим считалась старухой. Мне положено было подворовывать, драться и начинать к бутылке прикладываться. Работать всем положено было в обрез на пропой. Нет, непонятно объясняю. Конечно, все понимали, что это плохо хуже некуда. Но равнялись по самому худшему. Потому что жизнь каторжная.
Как только прояснилось, что мы уже не голодаем, к тетке чередой пошли: займи-выручи. Она всегда выручала. Однажды нас даже обворовали. Брать было нечего. Всех ценностей – гитара, а я вечно ее с собой таскал, хоть в школу, хоть на стройку.
Одну вещь мы напрасно сделали. Накопительную книжку открыли. Не надо было. Всем работягам внушалось: заводите накопительные книжки. Вообще приказы были обязательные и не очень. Это был как бы не совсем приказ, поэтому мало кто слушался, а кто слушался, у тех на книжке все равно было пусто.
Работал, четыре класса закончил, записался в дополнительный. Так сильно высунулся, что меня заметил сам подкомиссар. Теперь уже никто и не помнит, что такое были подкомиссары, комиссары и особоуполномоченные. Передал в школу приказ явиться. Тетка так испугалась, что сердце схватило. Отпросилась в больнице, со мной пошла. И я испугался. Но если он воображал, что я боялся его как грозной силы, то ничего подобного. Я боялся его как бешеной крысы, вот как.
Мы ведь с теткой хоть и оставались еще в когтях и в могиле, но землю отгребли, воздухом дышали. А тут я на него смотрю и понимаю, что он опять нас закопает. И закопал.
Военная служба тогда – семь лет. Забирали, считалось, по жребию. Выходил указ: выставить с рудничной зоны столько-то ратников. Кто не мог откупиться, тянули жребий. Но это с двадцати одного года. Волонтерами брали с семнадцати. За волонтеров подкомиссару премия.
Он меня весело встречает, скалится. Выпивши, само собой. "Ты, значит, мечтаешь волонтером пойти? Молодец. Нам такие новобранцы нужны. Что ж сразу ко мне не пришел?" Я не понял сперва. Мне, говорю, четырнадцать. Он горько-горько поморщился, аж глаза закрыл. И молчит. Я тоже молчу. Глаза открывает, посуровел: "Записываю замечание за попытку обмана. Тебе через два месяца семнадцать. Я уже и вид на жительство оформил". Виды с семнадцати выписывали, но они в конторе у него лежали. Лжет не чешется: "Сам прибегал, просился, а теперь в кусты? Не выйдет". Подумал, говорю: "Я единственный кормилец у тетки" – "Записываю, говорит, вторую попытку обмана. Ты снимаешь угол у старухи. Она тебе не тетка, а квартирная хозяйка. Спрашиваю последний раз: будешь дальше врать или заявление напишешь? Ты же сильно грамотный, в дополнительном классе учишься". Я думал, все – вышло удавиться. "Позови, говорит, свою хозяйку, расспрошу ее. Может, ты и не достоин в Армию Славы". Он в окно видел, как тетка сидит поодаль на бревне, плачет. Выхожу на деревянных ногах, рассказываю. Тетка сразу сообразила, побежала.
Ободрал он нас дочиста. Все, что можно продать, продали, разгородили горницу, жильца взяли, еще мой мастер мне взаймы дал. И с книжки: он-то знал, сколько там тетка скопила. Дом только сохранили, потому что на дом тогда покупателей не было. Но ведь как охотник появится, он опять начнет. Еще раз откупимся домом – и все. Меня упечет, премию получит.
Сидим, обсуждаем. Тут просвета никакого. Тетка говорит: "Я еще крепкая, ты с ремеслом, по бумагам семнадцать, давай вдвоем завербуемся". И стали мы ждать первого же вербовщика. Появился. Молодой, а важный. Большой риск был, что подкомиссар пригрозит записать попытку уклониться от призыва. Тогда либо на службу, либо на каторгу. Пошли к вербовщику. Я длинный, плечи широченные, а по рожице видно, что не семнадцать. Всей правды не сказали, но признались, что подкомиссар будет против. Но подействовало не так, как мы боялись. Он оказался высокого полета и на подкомиссара сверху плевать хотел. Так и сказал: "Это наплевать, а что-то вы недоговариваете. Расспрошу о вас, тогда вызову". Мы отчаялись. Но тем же вечером сам заходит. Беру, говорит, прачкой и каменщиком, завтра с утра приходите, контракт подпишете и подъемные получите. Странно, похож на человека. Вот, протягивает, ваши паспорта, они теперь у вас будут. Тетка плачет, благодарит, усаживает, вина предлагает. Мы-то капли в рот не брали, но я стрелой в лавку. Еще страннее – садится, смотрит внимательно. А нам не по себе: может, ему чего надо?
Тетка говорит: "Паренек вовсе не пьет, сама с вами выпью". Он выпил, вздохнул: "Несладко тут у вас живется". Молчим, сказать нечего. А он объясняет, что мы теперь за ним числимся, что подкомиссара можно не бояться, а на сборы неделя, он всех нас партией вывезет.
Из подъемных вернули мастеру остаток долга, внесли подати. Дом на квартиранта оставили, мы же с него вперед взяли. Стали собираться, а собирать нечего. Узелок и две корзинки. В одной поесть, в другой кошка. Дядькин котенок – это была кошечка. И еще гитара. Провожали нас хорошо. Тетка стол накрыла. Пели, плясали. Смеялись, что кошку везем: "Мышеловом завербовалась!"
На рассвете пошли к месту сбора. Это в другом, дальнем поселке. Погрузились в фургоны. Выехали с рудников. Я первый раз в жизни, а тетка впервые после двадцати с лишним лет.
А ехали мы строить крепость в горах. Ту самую крепость Гордого Орла, о которой потом столько ужасов рассказывали. И недаром…
Глава 1.
У нас на границе
Герои Бальзака едут в Париж, герои Скотта – на беспокойную границу…
А впрочем, лучше начать прямо с того разговора, в котором завязалась безобразная интрига.
Выпивали. Здешний герой-ополченец по имени Андрес вдруг навязался мне в приятели. Мы перебрасывались репликами, он покручивал и покусывал ус и слегка насмешливо, это чувствовалось, ждал, что же я скажу. Внутренне поймав момент и отхлебнув вина, я начал, как бы проговариваясь, как бы выдавая, о чем все время думал:
– Нет, это поразительно! Какая красавица эта Марта. Троянские старцы встали перед Еленой Спартанской, но если бы они увидели Марту, встали бы тоже.
Он подавил улыбку:
– У вас по отношению к ней серьезные намерения?
– Можете считать, что во мне говорит бескорыстное восхищение: видя такую красавицу, я не согласен оставаться в стороне.
– То есть вас можно поздравить, а нашего холостого полку убыло?
Разговор доставлял мне даже большее удовольствие, чем я ожидал. Хотелось поиграть с фантазиями и возможностями.
– Почему бы и нет. Красота искупает почти все, если не все. Такую красавицу можно ввести в любое общество. Но я хотел сказать другое. Я со всех сторон слышу – "здесь у нас на границе". Почему здесь у вас на границе вы остались в стороне?
– Ах даже так… – Он вытащил трубку, вычурную вещицу с чашечкой из красного янтаря, бесцельно повертел и начал сосредоточенно набивать табаком из янтарной шкатулки, которую не сразу нашел, хлопая себя по карманам.
Неужели я его смутил? Мне бы этого хотелось, хотя я и понимал, что веду себя по-мальчишески. Табак у него был замечательный. Медовый, луговой дым поплыл над столом.
Он продолжил:
– Что ж, объяснюсь. Кстати, вы не слышали от сестер их любимую присказку – "говорите прямо"?.. Говорю прямо. Когда я приехал сюда и увидел ее, то подумал то же самое, что и вы. Волк во мне щелкнул зубами. Но и у старого циника есть свои представления о порядочности. Она богиня-охотница, она странно воспитана и очень высоко себя ценит, но ведь по сути она маленькая провинциальная мещаночка. Об их фундаментальном принципе тоже не слышали? Еще услышите. Впечатляющий принцип: делай что хочешь! С такими убеждениями, с такой красотой глупый олененок прямо идет волку в зубы… Но волчина на охоту не вышел.
Если я и смутил его, то он все отыграл. Волчина. Прямо в глаза мне заявляет, что Марта может высоко носить голову только потому, что он ее пощадил. Если он хочет обострения разговора, то получит.
– Мне не нравится ваша самоуверенность.
Он опять усмехнулся и нарисовал трубкой плавный зигзаг в дыму.
– Не надо принимать близко к сердцу. Я не настаиваю. Надо ведь брать в расчет и почтенного отца. Так называемого Старого Медведя.
– Могучей лапой голову проломит?
– И это тоже. Но такая угроза только подзадорила бы. Нет, и мне тогда, и вам сейчас, каждому придется выдержать с ним сравнение. А мы против папаши не тянем, ни каждый по отдельности, ни оба вместе. Если сестры ищут избранников по образцу Старого Медведя, то мы для них опасности не представляем, но искать они будут долго. Старшая проискала до двадцати шести лет и никого не нашла. Вы скажете, что она уж очень некрасивая. Но наша богиня-охотница всего на два года моложе.
– Некрасивая? Разве? – искренне удивился я. – Да нет, все три как на подбор. И старшая тоже ничего. – Мне стало весело. – Только очень уж рыжая. Рысь. Скулы кошачьи, глаза круглые… Старому Медведю есть чем гордиться.
– Не спорю. Если намерения у вас не только очень серьезные, но и очень добродетельные, догадываетесь ли вы, что вас ожидает? Пусть красота искупает многое, но скажите прямо, искупает ли она большие планы, широкие замыслы и твердые убеждения? Вам нужна жена с широкими замыслами?
– У Марты есть замыслы?
– А как же. Вы уже слышали про целебные источники?
– Что-то слышал.
– И не раз еще услышите. Действительно, источники целебные. Сестрам загорелось не то лечебницу строить, не то воду в лечебницы поставлять. Только они сами не справятся и хотят вдохновить энтузиастов на совместную деятельность. Но это замыслы недавние. А про глину вы уж точно слышали, на глине мир стоит.
Вино приятно шумело в голове. Я хотел преувеличенной мимикой изобразить, что стоящий на глине мир вызывает у меня комический ужас, но вспомнил, что действительно слышал про достоинства местных глин, про черепицу, изразцы и про что-то еще такое…
– Вы хотите сказать, что с кирпичным заводиком ей интереснее, чем со мной?
– Почему же только с кирпичным? Вам еще доложат об увлекательных замыслах расширять производство.
– Посмотрим. А что это за принцип: делай что хочешь?
– Это вы лучше у них спросите. Принцип, насколько мне известно, семейный, авторство принадлежит Старому Медведю. На меня доморощенная этика провинциальных мудрецов наводит зевоту, я не углублялся. У меня другие принципы: я делаю то, что хочу, из того, что должен. И над тем, что должен, не иронизирую. Так воспитан. А женщина делает только то, что должна, а должна она делать то, что хочу я. Очень стройная система взглядов, вы не находите?
– Не знаю, – с удовольствием произнес я и приготовился противоречить. – Не знаю, потому что не понимаю.
Он иронически, но и с интересом поднял бровь.
– И что же вам непонятно?
– Такую власть проверить можно только произволом. Ей приходится повиноваться капризному деспоту?
– Меня как-то не интересовали ее мысли.
– Когда вы говорите "ее", вы представляете себе Марту?
– Никого не представляю, – уклонился он. – Пустяки все это.
В углах комнаты совсем стемнело, но окно выходило на запад, и свет еще не померк. За изломами черепичных крыш тускло горела последняя полоса заката, а над ним зажигались первые звезды в светлом, ясном, синевато-сером небе.
– У нее глаза вот точно такого цвета. – Тут я почувствовал его досаду, но мне не хотелось менять разговор. – Хочу попросить у вас совета.
– Валяйте.
– Здесь у вас на границе…
– Почему у нас? Теперь и у вас тоже. Вы случайно не врач?
Я не донес до губ серебряный стаканчик и преувеличенно осторожно поставил его обратно.
– И случайно и намеренно – нет. Но что вы имеете в виду?
– То, что сестры очень скоро поинтересуются, если еще не интересовались, с какой целью вы прибыли и что намерены делать. А нам как раз нужен доктор, ищут.
– Кто ищет?
– Как кто? Коллегия местного самоуправления. А непосредственно ваша богиня, потому что она секретарь коллегии.
– Вот даже как. Буду знать. Скажу, что был при смерти болен и приехал лечиться, прослышав про целебные источники.
Он захохотал.
– Спросить я хотел вот о чем. Сейчас сформулирую… Что можно ей подарить?
– Да, вопрос. Цветы у нас не посылают. Билеты на вернисаж не посылают тоже за неимением вернисажей. Вот что сделайте. Посоветуйтесь с ними и закажите ящик книг для библиотеки. Докажете, что вы щедрый поклонник широкой души.
– Сделаю. Но ей, ей самой?
– Дайте подумать. Я бы котенка подарил. Хоть и богиня, а заберет его в ладошки ковшиком, станет ахать и сюсюкать и ползать за ним на коленках. Вот увидите. Сам бы с удовольствием посмотрел.
– У них там кот львиных размеров. Но не в том дело. Вы же сами сказали – провинциальная мещаночка. Мещаночке дарят колечко и сережки. Можно?
– Как вы это себе представляете?
– А вот как. – Хмель в голове соблазнительно навевал картины. – Прогулка вдвоем. Тропинка в солнечных зайчиках. Мы говорили, но замолчали. Понизив голос, признаюсь, что хотел бы подарить ей что-нибудь на память об этой тропинке. Из нагрудного кармана достаю сафьяновую коробочку. Там золотая цепочка с брильянтовой капелькой. Прошу разрешения застегнуть на ней цепочку. Как вам такой сюжет?
Он хмурился и беззвучно барабанил пальцами по столу.
– Так-так, цепочка вместо колечка, чтобы слишком многозначительно на палец не надевать. А где вы возьмете такую вещицу?
– В нагрудном кармане в сафьяновой коробочке! – засмеялся я. – Вот она.
– С собой привезли? Зачем? Славная безделушка. Только она не возьмет.
– А я так поверну коробку, чтобы под солнцем рассыпалась радуга. И буду очень красноречиво и смиренно уговаривать, удивляться и обижаться. Почему не возьмет?
– Так мне кажется. Да нет, конечно, не возьмет. По очевидной причине ваших красноречивых намерений.
– Пари! На что? Назначайте срок. Через неделю?
– Не выдумывайте. Вы при любом исходе пожалеете, что предлагали. Это некрасиво.
– Не морализируйте. Вам-то не о чем будет жалеть, если вы в ней уверены. На что?
– На ящик коньяка. Ни через неделю, ни через месяц, никогда. А коньяку я бы выпил. Пойдемте в буфет. Вино хорошее, но слишком сладкое.
Коньяк у меня был, я достал фляжку. Выпили.
– Через неделю вы увидите на ней цепочку.
– Нет.
– Через неделю и скажете. А сейчас скажите вот что: неужели и к такой красоте можно привыкнуть, проскальзывать глазами?
– Я и до сих пор, как ее вижу, с бескорыстным восхищением думаю: это какая же была жена у Старого Медведя, если Марта – живой портрет? У нас такой не будет.
– А вы ее не видели, она давно умерла?
– Никто ее не видел. Он приехал сюда уже вдовцом.
Совсем стемнело.
– Хватит сентиментальничать в темноте. – Он хлопнул ладонью по столу и встал. Стакан зазвенел на плитках пола. – Предлагаю закончить приятный вечер в обществе мадам Луизы и ее воспитанниц.
Вот спрашивается, зачем я туда потащился? Зачем мне были нужны эти воспитанницы?
– Здесь у нас на границе нравы высокие, – издевался он по дороге. – Не ждите, что у мадам вас встретит юный цветник. Все воспитанницы в годах и все рожи. Чертополох. Но что есть, тем и угощаю.
– Подпольный притон? – пьяно похохатывал я, неубедительно держась на ногах, но что-то пытаясь изобразить.
– Абсолютно легальное заведение. Пансион. Спросите у секретаря местного самоуправления. С вывеской. "Mens sana in corpore sano". Пришли.