* * *
Колючее покрывало неприятно цепляет спину. Я смотрю в потолок на ритмичные тени и беззвучно плачу. Мальчик Пашенька этого не замечает. Не от чёрствости - по инерции: ему в принципе не приходит в голову, что я могу плакать сейчас. Под ним не плачут. Под ним стонут, кричат, томно вздыхают, матерятся… и всё от удовольствия. Насколько разрозненные всё-таки существа - люди. "Можно быть рядом, / но не ближе, чем кожа"… Пашенька весь сейчас для меня и во мне, но при этом не имеет даже малейшего представления о том, что я есть на самом деле. А я сейчас - бревно. Огромное, деревянное, сучковатое от слова "сука"… И не потому, что Пашенька делает что-то не так - повернись мысли немного в другом направлении, и не заслониться бы мне ничем от захватывающих потоков блаженства. А потому, что всё не так сделала я. И мысли не разворачиваются. Они скорбят. Оплакивают ушедшую близость чуда.
Я ведь почему Пашеньку к себе затащила? Вовсе не от желания переспать немедленно, а потому что видела в этом естественный исход сегодняшнего вечера. Весь день парень держался таким молодцом - и когда по аптекам за лекарствами для Анечки бегали, и когда Лёву скручивали, чтобы он на врача больше не бросался, и когда Гарика отговаривали в милицию звонить, - таким молодцом держался Пашенька, и смотрел на меня так преданно, и руку сжимал так мужественно и на губы мои смотрел так однозначно… Сама я ничего такого не хотела, даже плевалась тягостно, предвидя вечерние события: "Ой, этот ещё, только его не хватало!" Но знала уже, что не откажу. Потому что красиво начатая романтичная история должна иметь красивое романтичное продолжение. Потому что другого способа отблагодарить парня, я, дура, не видела… Он ведь не заказчик толстосумый, которому всё уже приелось и хочется обычного (для меня обычного, а для толстосумов это экзотика) человеческого общения. Пашенька казался мне человеком-вещим. Нет, не от слова "ведать" вовсе - от слова "вещь". Обитал он в мире вещей, твёрдо стоял на нём обеими ногами и никакими духовными ценностями, как казалось, я его обогатить не могла. Пашеньку, по моим тогдашним представлениям, могли осчастливить вполне конкретные вещи, и я, как добрая душа, собиралась любезно их ему предоставить.
- Ты зайди, чайку попьём, заодно порядок навести поможешь… - я его зазвала.
Дальше, как и водится, болтали, честно прибирали… Я психовала тайно: "Ну, когда уже?", потому что хотелось, чтоб всё быстрее кончилось, и можно было б остаться одной и разобраться в себе: "что это было с текстами, дар предвидения или больное воображение? Бояться этого или радоваться?" Наедине с Пашенькой было пустовато - анекдоты бородатые, мысли банальны и невкусные - потом взгляды встретились, искра проскочила… Губы в губы (какие сильные у него губы!), страстные объятия, одежда летит к чертям… И вот я уже жмусь грудями, скольжу, познаю на ощупь такое новое, такое горящее тело. Что-то не так. Гляжу, Пашенька замер и растерянно хлопает ресницами. Отстранилась я тогда, подняла лицо к обидчику.
- Что? - спросила, раздражаясь из-за такой нелепой паузы.
- Неужели это вы? - прошептал он робко и с ужасом, - Неужели это вы?! - повторил восторженно и чуточку насмешливо, потом крепко сжимая, прижал к себе мою голову, - Я думал вы - другое, - объяснил, скорее сам себе, чем мне: глаза закрыты, губы улыбаются глупо и блаженно, - Недоступная, думал, неземная… А вы… А вы…
- Что я? - вырывалась, отсела. Посмотрела внимательно, готовая взорваться возмущением.
- А вы, то есть "ты" такая, оказывается, живая и нужная…
И он не обращает уже никакого внимания на моё отстранение, сгребает в охапку, подминает под себя, врывается… и остаётся в сознании ритмично двигающейся тенью.
Живой и нужной я уже была многим. Живых и нужных, судя по уверенности движений, у Пашеньки было полчище. Как жаль, что шанс остаться неземной упущен так глупо и безвозвратно. Оказывается, мне так хотелось быть чьей-то "вы"…
- Я - "вы", Пашенька, слышишь? - останавливаю его, впиваясь в плечо.
- Слышу, - не обращает на меня внимания он, - Вы-вы-вы! - повторяет в такт движениям, - Вы-вы-вы! - сжимает умудрёнными руками мою грудь. Он не в забытьи, он просто занят делом.
И тут мне становится смешно. Какой-то глупый самоуверенный мальчишка, чувствует себя сейчас героем и суперменом, будет хвастать друзьям-gамерам: "О, я сделал с ней такое!", а сам подменяет секс самоутверждением и тащится от своей, якобы, умелости. Я завожусь.
"Это ещё кто кого оттрахает!" - кричу мысленно. А вслух другое - зажимаю резко бёдрами, весело переворачиваюсь, вместе с ним, кусаю за кончик ошарашенного носа и, кривляясь, томно шепчу:
- Вы повержены, сударь! Сдавайтесь!
Он не сдаётся ещё какое-то время. Он напуган даже немного таким моим поведением. Но вскоре забывает обо всём, потому что не до всего сейчас. Сломанное самолюбие приносит не обиду вовсе, а новую дверь к наслаждению. Кажется, раньше у Пашеньки никогда еще не было взрослой женщины. Роль первооткрывателя (в том смысле, что посредством меня ему что-то впервые открывается) заводит, я отключаюсь от реальности и…
Потом лежим на полу - не знаю уж, что нас туда занесло, - курим. За окном уже темень. Каждая затяжка вспышкой освещает кусочки этого смуглого и, в сущности, совершенно чужого мне тела.
- Что же мы наделали, Пашенька? - спрашиваю, - Так испошлили то, что имело все шансы быть возвышенным…
А в сущности, что меня не устраивает? Милый мальчик, мило провели время, мило отблагодарила за самоотверженную дневную помощь… Да, о короне моей надо было предупреждать заранее - знала бы, не трясла б головой раньше времени… Ну а коль предупредили поздно, так вот и получайте - всё как в жизни, куда ни глянь: вместо "леди" - "ляди". /была у милой коса,/ с честью безгрешности,/ стали у милой глаза,/блядские с нежностью…/… милой кольцо на пальце,/обручальное с кровостоком,/крылья под капельницей,/безнадёга ты безнадёга/.
- Чай будешь?
Пашенька всё еще на своей романтической волне - и правильно, я в его возрасте тоже только по таким волнам и шлялась. Он ловит мою руку, прижимает ладонью к своей груди, говорит:
- Волшебно! Всё, что было - волшебно. Всё, что есть - волшебно. И то что, будет, думаю, точнее, постараюсь, чтобы было таким же. Я ещё днём сегодня подумал, до чего же было бы волшебно, если бы…
Это он явно врёт. Днем никто из нас об этом не думал.
Днём мы влетели в больницу, где на нас обрушили длинный перечень лекарств, которые нужны срочно, и второй перечень тех, что можно часа через три приносить. И нам с Пашенькой надлежало все эти списки приобрести. Потому что Лёва - не отходил от ещё бессознательной Анечки, а Гарик обстреливал город из телефона и подгонял врачей с тыла - через многочисленные связи и связи связей. И мы с Пашенькой носились, как ненормальные, по аптекам, которые нас посылали - то в другие аптеки, то просто. А потом нам надоело бегать, и Пашенька придумал, как быть. Мы сбегали к Гарику, тот позвонил кому-то, дал ЦУ, этот кто-то позвонил в аптеку, дал по мозгам, и уже не нас, а мы посылали всех смело и требовали, чтобы нам всё по списку выдали. А потом ещё бегали к Лёве за деньгами, потому что того, что он дал, не хватало и на первый список. На душе у меня было тревожно, но легко. Потому что, Слава Богу, обошлось без Зинаиды Райх. Да, Анечка в серьёзной опасности, но ножевое ранение на ней всего одно. Это меня серьёзно подбадривало.
Потом, когда мы с лекарствами помчались к врачам, Пашенька тоже никак не мог ничего такого обо мне думать. Было не до того.
- Надеюсь, теперь она бросит это своё идиотское преподавание! - громко кричал Гарик на лестничной площадке, - Поймёт каких подонков обучает!
- Надеюсь, теперь она бросит свои клубы, - отвечал Лёва, - Поймёт, перед кем выступает.
Они бы обязательно подрались, но у них не осталось на это сил.
У Гарика сил не было из-за только что окончившегося скандала с доблестной милицией. До того, как Анечка пришла в себя и всё рассказала, не слишком-то приветливый милиционер пытался всерьёз убедить Гарика, что это он, Гарик, подослал убийц, из ревности или с целью завладеть Анечкиной жилплощадью, ведь официально Гарик всё ещё числился Анечкиным супругом. Не слишком-то приветливому милиционеру не терпелось раскрыть это преступление, поэтому далеко бежать за преступниками ему было лень.
- Вы же понимаете, что мы докажем вашу вину и без вас, - говорил он Гарику, - Может, договоримся полюбовно?
Все силы Гарика ушли на то, чтобы пытаться вызвонить тех, кто мог в свою очередь вызвонить не слишком-то приветливого милиционера и сделать его куда более приветливым. Увы, таковых в многочисленных кругах гариковых знакомств не оказалось. Если бы Анечка не пришла в себя, Гарику пришлось бы ещё долго доказывать свою очевидную невиновность.
Все силы Лёвы ушли на борьбу с Пашенькой. Анечкин врач был доктором, а не математиком, и потому любая, названная им цифра, спустя несколько минут оказывалась слишком маленькой, и он просил добавить и называл какие-то умные медицинские слова в качестве аргумента. Между началом разговора и моментом, когда Лёва понял, что с него попросту качают деньги, пролетела довольно крупная сумма, которая после нескольких звонков Гарика была возвращена врачом Лёве в целости и сохранности со странным текстом:
- Ой, я ж не знал, что вы свои, своим, ясное дело, бесплатно…
Вот тут-то Лёва и сбесился, и все его силы ушли на борьбу с Пашенькой, который пришел просить деньги на добавочные лекарства, и вынужден был остаться, чтобы не позволять Лёвке наброситься на врача.
Теперь Лёва с Гариком вяло скандалили на лестнице.
- Только ваших ссор ещё не хватало! - вмешалась я, - В чём дело-то?
Выяснилось, что Анечка, прийдя в себя, рассказала следующее: ублюдки напали на неё прямо в подъезде. Трое в вязаных спортивных шапочках с прорезями для глаз. Потребовали сумочку. Анечка рассмеялась - в сумке только контрольные одиннадцатиклассников, кому они могут понадобиться?
- Врёт! - шипит один из грабителей, - Деньги у неё там.
У неё попытались забрать сумку. Она возмутилась, заехала кому-то по лицу, потянула за шапку. Сильный толчок в живот остановил на миг дыхание и заставил испугаться. Страх прерватил Анечку в разъярённую кошку. Она бросалась и стремилась растерзать. Когда в драке появился нож, она не заметила. Боли было уже столько, что прибавление одной более резкой прошло незаметно. Только вот силы вдруг стали исчезать и какой-то странный холодный туман отгородил её от происходящего. Кто-то из ублюдков закричал:
- Ты что? Ты ножом её пырнул!
- А, как она мне руку вывихнула…
Анечка вдруг поняла, что прекрасно знает эти голоса. Она дёрнулась, чтобы надрать уши. Кто-то хватил её за волосы. Парик остался в чужих руках.
- Смотри, это же ТуТа! - ублюдок с придыханием произнёс Анечкин сценический псевдоним.
- Не, не может быть…
- Да она вчера в пятёрке пела, я её вблизи, вот как сейчас, видел. Ничего себе… То-то дралась так, совсем не как училка… А ты её ножом! Скорую зови быстро!
Один из ублюдков присел на корточки перед Анечкой и сняв с себя вязаную маску, попытался заткнуть ею рану.
- Анна Валерьевна, - шептал он сквозь слёзы, - ТуТа, простите нас… Мы только контрольные хотели исправить. Полугодие ведь… Мы не знали, что так… И что вы ТуТа мы тоже не знали. Но, если б не ТуТа, мы бы всё равно скорую, правда…
За несколько минут до приезда врачей, Анечка отключилась. Детки-ублюдки сообразили, что светиться им нельзя, и смылись. Придя в себя, Анечка узнала, что если б они не держали тряпки возле раны, то она, может, совсем умерла бы. Но фамилии она всё равно назвала.
Гарик с Лёвой теперь скандалили, пытаясь предвидеть выводы: то ли школу забросит, то ли для всякой шушеры петь перестанет… Врач не дал им ругаться, вызвав Гарика по телефону. Операция прошла успешно, теперь Анечке нужны были больничные вещи.
Лёва поехал за вещами и заодно подбросил нас с Пашенькой к моему дому. Я страшно хотела напиться - идея потопить боязнь своего выдуманного (я так надеялась, что выдуманного), но снова мною проклинаемого дара всё ещё была в силе. Предыдущий коньяк я оставила Гарику, поэтому требовала нового. Пашенька согласился снабдить, но я вдруг застеснялась - это что ж он про меня подумает! Он-то не знает, что вообще-то я пью крайне редко, что просто день у меня сегодня такой… И я долго ещё его от погони за спиртным отговаривала.
В общем, в течение дня думать обо мне что-либо романтическое было совершенно некогда, так что это Пашенька явно преувеличивает, не сказать хуже - нагло льстит.
Только собираюсь высказать ему всё начистоту, как звонит телефон.
- Маринка, тебя! - заклокотала под дверью Масковская. Голос её звучал издевательски бодро и летел как-то по-деревенски: не целенаправленно, а плоско, прорезая колючими лучиками тонюсенький слой пространства. Когда нужно было что-то прокричать, Масковская всегда делала это резво, но тихо.
Ой, как неохота вылезать наружу. Да ещё к такому колючему голосу.
- Маринка! - она уже колотила в мою дверь пухлыми кулачками, - Тебя! Приятный мужской голос! - это она специально. Видела ведь, курва, что у меня молодой человек, вот теперь забавляется, демонстрируя ему его неединственность. Обижаться нет никаких сил, да и грех обижаться на чужое убожество.
- О, выперлась! - комментирует мой выход Масковская, потряхивая своими овечьими завитушками, - Морда смазана, футболка - жопу видно!
- Нет у меня такого места, - отвечаю сдержанно, - Зря вы так!
- Как нет? - смеётся Масковская, - Я ведь вижу… - и шарится любопытным взглядом нереализовавшейся лесбиянки по моим ляжкам.
- А вы не смотрите. Легче будет, - серьёзно советую я и беру трубку.
Когда-то раньше я всерьёз просила соседей позволить мне провести в свою комнату параллельный телефон. Звонят ведь в основном мне. И им меньше беготни, и мне удобно. Отказали.
- Пусть, - говорят, - у всех всё будет одинаково! А то, что это? У тебя будет отдельный телефон, а остальным в коридоре топтаться?
- Так вы и себе тоже аппараты поставьте! - не отставала я.
- А зачем? Нам они на фиг не нужны, - отвечали соседи.
Волкова откровенно смеялась над моими уговорами.
- Я двадцать пять лет пытаюсь эту коммунистическую дурь из их голов выбить, а вы думали вот так вот, вдруг всё получится?
- Ой, Еленочка Сергеевночка, - попыталась уговорить её я тогда, - Ну а может, вы как-то повлияете… Что ж они, "и сам не гам, и другому не дам"…
- Не могу, Мариночка, - серьёзно отвечала Волкова, - Раз большинством голосов решили не разрешать, значит, не разрешим.
И эта женщина что-то говорит про коммунистическую дурь! Я тогда обиделась, окуклилась в своей комнате, неделю ни с кем из них не разговаривала, а потом плюнула. Надоело не разговаривать. Я вообще человек открытый и душевный. Заговорила я с ними снова. Но просить - больше никогда ни о чём не просила. Не люблю зря расстраиваться.
- Я слушаю! - подношу измочаленную чужими прикосновениями трубку к щеке.
- Что же ты, Мариночка, так нас подводишь? - несмотря на внешнюю вежливость, голос звучит далеко не приветливо, высокий такой баритон, отливающий стальными нотками, - Аль забыла, что о встрече с Геннадием договаривалась?
Я не "забыла", я "забила", но говорить об этом, кончено же, не собираюсь.
- А вы кто?
- Я? - сдавленный смешок, - Так, сочувствующий. Не обращай внимание. Думай, что с Геннадием разговариваешь.
В сущности, я действительно неправа. Могла бы и позвонить, предупредить, что не приду.
- Я не смогла, у меня тут ЧП приключилось. В общем, не права, каюсь, - оправдываюсь с явной неохотой в голосе.
- Знаю, что ЧП, а то и не звонил бы. И про пожар знаю, и про сегодняшнюю твою подружку с обрезанными крыльями… Вижу, ты у нас, Мариночка, девушка честная.
Моментально, вскипаю. Даже не понимаю ещё, что именно услышала, но уже ощущаю приступ ненависти к этому спокойно-ироничному голосу. Плюхаюсь на табуретку. Это еще что за новости? Возрождающийся тридцать девятый год? Оруэлловский 1984? Слежка и чужое всезнание? Может, вот к чему была моя паника?
"Так-с", - мысленно считаю до десяти, чтобы восстановить дыхание, - "Спокойно. Главное, не поддаться. Главное, не показывать им, что боишься".
- Слушай, - говорю хрипло, - Ты ещё пешком под стол ходил, когда я уже не была девушкой. Откуда такая осведомлённость в моих делах?
- Ну что ж ты так заводишься? - насмехается голос, - Такие люди, как Геннадий, с кем попало, не встречаются. А уж тем более, кому попало стрелки филонить не позволяют. Не выпускай коготки раньше времени. Наводить справки о потенциальном партнёре, вроде, никто ещё не запрещал? А ты грызёшься сразу. Ладно, всяко в жизни бывает. Неявку твою мы тебе простим. Только завтра уж, будь другом, не обижай нас. В девять утра на том же месте. Договорились?
Это уже явный перебор: пустенькая такая мстишка за то, что я Золотой Рыбке приказала меня в такую рань не беспокоить. Знают ребятки, что мне, как виноватой сегодня, теперь придётся любое удобное для них время принять, вот и назначают наименее мне подходящее. И что он вообще так со мной разговаривает, будто я должна ему что? На работу к ним я не нанималась, замуж ни за кого из них не выходила, деньги не занимала… Впрочем, формально всё было чисто и разговор вёлся очень вежливо. Может, у меня просто разыгралось воображение? Может, мне насмешки эти мерещатся? Я попыталась убедить себя, что мерещатся, потому что была заинтригована, и, в общем, желала этой встречи. Опасности люблю встречать лицом. Козни, что исподтишка - они страшнее.
- Ну, так как, Мариночка?
- Договорились. Счастливо.
- Да, Мариночка, - ошарашивают напоследок, окончательно впечатывая меня в табуректу, - Ты только до тех пор, будь другом, не пиши ничего там в своем компьютере, чтобы очередное ЧП не случилось. Понимаешь?
Снова не понимаю, но соглашаюсь. На душе пусто. Ненавижу подобные мутные разговорчики. Откуда, спрашивается, узнали. Где ещё влезли в душу? А может, всё сами подстроили? Для Воландов - слишком хило, для органов безопасности - слишком круто. Во что я опять ввязалась? Что будет дальше? И отчего же предчувствие это дурное всё меня не попускает. Всё плохое, что могло, вроде бы как уже случилось…
Возвращаюсь в комнату. Потяжелевшая, смурная. Подозрительно кошусь на Пашеньку. "И тебя, небось, тоже подослали", - брежу, - "Смотрят теперь, глумятся, как я легко на удочку их покупаюсь."
- Что-то случилось? - ангельской своей чуткостью он чуть не доводит меня до срыва.
- А если да, то что? - рублю напрямик, - Помогать кинешься? Не страшно? Окажешься втянутым в какую-то хрень. Ты меня второй день знаешь, а уже в помощники записался. А вдруг я монстр какой? - понимаю, что несу полную чушь, подхожу к окну, пытаясь взять себя в руки. Мальчик-то чем виноват? Ещё не вполне придя в себя, устало шепчу очередную нотацию, - Извини. Что-то накатило. Но ты тоже не прав. Ты это своё "что-то случилось" спрашивай, пожалуйста, только тогда, когда уверен, что тебе ответят, мол, "всё в порядке". А то и впрямь окуну тебя в свою круговерть… Знаешь, у женщин ведь и кроме постели есть много мест, куда можно затащить… И это может оказаться опасным… - щурюсь и сама вдруг понимаю, что выглядит это всё, как моё глупое кокетство.