- Я затем и пришёл… - Пашенька всё прибывает в иллюзиях о собственном благородстве. - Затем и пришёл, чтобы вам помогать. У вас тогда в электричке такие грустные глаза были… Такой одинокий вид…
- Нет заманчивей мишени, чем чужое одиночество, но, в то же время, нет обузы горче…
- Это откуда? Из классиков? - зачарованно перебивает Пашенька.
- Нет. Из меня. Только что подумалось…
- Вот видите! Я же говорил, что вы волшебная. Марина, я всегда мечтал встретить такую, как вы. Всегда хотел познакомиться с какими-нибудь дисседентами…
- С кем!? - я уже хохочу, забыв про всех телефонных недоброжелателей, - С диссидентами? А это кто?
- Ну… Это те, которые не согласны! - Пашенька немного обижен, - И напрасно вы так смеётесь…
- Не согласны с чем? Эх, Пашенька, милый ты человек… Мы не диссиденты, мы антипофигисты. А это куда хуже, прозаичней, жальче и вообще - диагноз.
Пашенька хитро щурится, всем своим видом выражая насмешливое несогласие, и, к моему великому удивлению, переключается на прежнюю тему.
- Так что случилось-то? - он кивает на дверь, как на источник моего плохого настроения, - Может, поговорить с кем надо? Физиономию начистить? Я могу. У нас братва на районе привычная. За своих - кому хошь глотки перегрызём…
- Такой большой, и такой маленький, - не удержавшись, провожу ладонью по Пашенькиной щеке. Мягкие ворсинки, совсем не колючие, несмотря на давнюю небритость. - Удивительно, что таких ещё где-то делают. - спохватываюсь, понимая, что незаслуженно унижаю мальчика, - Ничего особенного не случилось, - докладываюсь, как просили. - Позвонил один хам, я его отчитала по полной программе. Он извинился и впредь, думаю, будет вести себя подобающе.
Пашенька понимающе кивает, а я мгновенно вспоминаю Тэффи.
Блестящая юмористка, талантливая поэтесса, пышущая жизнелюбием мемуаристка - Тэффи была из тех, кто жил красотой сюжета. Несмотря на трагичные, в сущности, обстоятельства своей жизни, в любой истории она видела смешное и помогала так же, забавляясь, смотреть на мир своим читателям. Она была из поколения "свидетелей конца". Из тех, кто не понаслышке знал о предреволюционной жизни России и о последующей гибели страны. Распутин - блудный глаз которого не обошёл ни одну интересную даму - пытался как-то заманить Тэффи в свои сети. Позже выяснилось, что она оказалась чуть ли не единственной барышней Петербурга, которая ответила отказом на фамильярное распутинское: "Ты ко мне приходи. Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Ты Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, тому палаты каменные строю. Все они мне в бане ноги моют, гордыню свою вымывают". Гипноз мистического старца на ироничный ум столичной журналистки не подействовал, и она лишь недоумённо пожимала плечами, когда именитые дамы света с пылающими щеками и слезами в глазах страстно шептали: "Вчера Он звал меня… Его прикосновение до сих пор жжёт мне руку. Я решусь, я пойду…" На Тэффи произвело впечатление совсем другое. За ту единственную встречу, что была у них с Распутиным, в припадке внезапной откровенности, страшный, чёрный старец вдруг взвыл не по-человечьи: "Убить меня хотят. Не понимают, дураки, кто я таков. Сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина - России конец. Вместе нас с ней и похоронят". Позже, узнав из газет, что труп Распутина сожгли, Тэффи всё никак не могла забыть это его пророчество. Не последнюю роль сыграло это предвестие гибели России в решении Тэффи эмигрировать. Кровопролитная гражданская война калечила страну, когда Тэффи была уже во Франции.
Вынужденная разлука с Родиной так и не превратилась для неё в норму жизни. Всю жизнь она чувствовала себя в гостях, хотя и блестяще работала в европейской журналистике. А потом… А потом мода на русских эмигрантов в Париже прошла. Печатали всё реже, обращались за переводами всё неохотней. И что? Женщина, над фельетонами которой хохотала до упада вся российская интеллигенция, умирала в голоде и страшной нищете. "У меня есть одна чудесная целая шляпа, - писала она дочери, проживавшей в другой стране, - Такая красивая, такая нарядная… В моих глазах у неё есть только один недостаток - она не съедобна. Тебя всё ещё интересует, куда я прогуливаюсь и с кем общаюсь? Впрочем, всё не так страшно и иногда будущее видится мне в весьма радужных красках. Боюсь, правда, что это типичные старческие видения, свойственные моему возрасту и попросту именуемые маразм".
Сейчас Тэффи вспомнилась мне, ввиду схожести ситуаций. Когда-то, ещё в России, её кабинет навестил представитель какой-то из партий. Популярную журналистку тогда многие пытались завербовать в свои ряды. Пришедший вёл себя попросту нагло. Вошёл, поздоровался, с важным видом осмотрел кабинет, взял со стола письмо, вскрыл его, совершенно не стесняясь. Потом распахнул один из ящиков Тэффи, с интересом исследовал его содержимое. Делал он это всё с единственной целью - продемонстрировать свою вседозволенность, чтобы запугать журналистку и заставить слушаться. После короткой, ничего не значащей по сути, речи, незнакомец раскланялся и ушёл. Что же Тэффи? Всё время его пребывания в кабинете она стояла, разинув рот, и совершенно не представляя, как следует себя вести в такой ситуации. Когда он ушёл, она тут же обзвонила всех знакомых и в самой что ни на есть ироничной форме поведала им о визите наглеца. Когда высмеиваешь то, чего в тайне опасаешься, обычно становится легче. Страх уходит и ты снова чувствуешь себя человеком. "Какой ужас! Вы, конечно, отчитали наглеца?" - сочувственно интересовались знакомые. "О, да", - отвечала Тэффи, посмеиваясь сама над собой, - "Мне до сих пор стыдно, как вспомню, что могла настолько выйти из себя!"
Так и я - сначала согласилась со всем навязанным мне собеседником бредом, а теперь хорохорюсь и делаю вид, будто победила в диалоге. Глупо? Ничего. Зато от этого становится легче. Может, рассказать всё это Пашеньке? Воспользоваться рецептом Тэффи и поиронизировать над этой бредовой мистикой? Страшно хочется так поступить, но не могу. Внутри заклинило какой-то клапан, и он не выпускает информацию наружу. Не знаю, нет… Чувствую, что дело слишком серьёзно, чтоб его можно было высмеивать. Впрочем, зачем же тогда нужен смех, если не для того, чтоб бороться с чрезмерно серьёзными вещами?
- Пашенька, что ты скажешь, если я всерьёз заявлю, будто в моей жизни объявился демон? - шуточными выпадами пробую на вкус откровенность.
- Что скажу? - Пашенька мгновенно перенимает мой игривый тон, - Ну… Мне будет очень приятно, я даже подумаю, что не достоин такого катастрофического возвышения…
"Действительно не достоин!" - мелькает у меня в мыслях. Мои попытки попросить о помощи всегда разлетались вдрызг о глупость и манию величия ближних.
- Ну, значит, не скажу. - произношу таким тоном, будто заявляю, что говорить нам больше не о чем.
Пашенька улыбается открыто. Понимает моё молчание правильно. Медленно тянется за курткой, а сам взглядом умоляет: "Не прогоняй! Останови!"
Вот привязался! Перспектива одиноких размышлений, впрочем, моментально напоминает, что ничего плохого мне Пашенька не сделал. Напротив, сделал много хорошего…
Отчего б его не остановить? Забыть всю эту дребедень про загадочные звонки и странные явления. Переключиться. Не думать про Пашеньку гадостей. Отложить все догадки до завтра… Надо успокоиться…
- Слушай, Пашенька, - чистосердечным признанием выполняю его мысленную просьбу, - Тоскливо мне! Не ходи ты сегодня в свой кабак… Оставайся.
Пашенька порывисто вспыхивает, тянет руки, прижимает к груди. "Я ждал, я надеялся, сейчас, позвоню только", - шепчет многообещающе.
"Кстати, а откуда они взяли мой домашний телефон?" - успеваю подумать, прежде чем снова вступить с гостем в наш не совсем приличный поединок.
* * *
"Таксист разберётся", - этот манерный выпад в разговоре с Золотой Рыбкой стоит мне теперь кучу нервов. Мало того, что утро - эту пору дня я всегда переживаю с трудом, ничего сквозь сон не соображая, - так еще и сиди, гадай, куда ехать.
Пашенька тактично свалил ни свет, ни заря, предусмотрительно решив при моём нервном пробуждении не присутствовать. Уходя, шептал над моей спящей головой что-то несуразное. Договаривался о чём-то, чего я сейчас совсем не помню. Влажно чмокнул в щёку, полоснув по носу запахом чужих не чищенных зубов. Просыпаться в постели с посторонними мужиками противно, а с родными - скучно. И как тут разобраться бедной женщине?
При чём тут Пашенька?! Мысли сталкиваются друг с другом и сбиваются с толку. Куда ж ехать-то? Может и впрямь машину взять? Нет, моей взбалмошной жизни таксисты противопоказаны - слишком много трачусь на более яркие сиюминутные прелести.
- Сколько-сколько? - на Нинель как-то нашло вдохновение разобраться в моём материальном положении, - Красавица, ты давно стала бы обеспеченной дамой, будь в твоей головке чуть поменьше страстей и побольше мозгов.
- Чтобы стать миллионершей, нужны не столько мозги, сколько миллионы, - хмуро отмахивалась я. Нинель так часто лезла в чужие жизни, что её попросту устали уже оттуда прогонять. Тем паче устала это делать я, которую Нинель за что-то выбрала себе в подруги. И отказаться неудобно, и дружить влом. В общем, я ограничилась тем, что не сопротивлялась её дружбе.
- Тебе никакие миллионы не помогут. Ты их растранжиришь. Любой бюджет нуждается в планировании. Мы с тестями поняли это слишком поздно, уже когда совсем разорились.
Нинель вместе со своим бывшим мужем и его родителями когда-то кратковременно были настоящими "новыми русскими". Впрочем, каждый дееспособный в начале девяностых человек хоть несколько часов да побыл в этой личине. В эпоху всеобщего хаоса деньги зарабатывались легко, неожиданно и весело. Встретил спивающегося от скуки приятеля-комсомольца, нашёл обнищавший колхоз. У комсомольца взял деньги, у колхоза - продукцию. Тщательно перетасовал всё это, реализовал, вернул комсомольцу проценты и азарт к жизни: "ух, ну и кашу мы тут заварили, круто!" Полез вечером в сейф подсчитать собственную прибыль и обалдел: "Кажется, я баснословно богат!" Открытия такие, конечно, требовали соответствующего обмывания, поэтому к утру баснословно богатым становился уже хозяин заведения, в котором обмывали.
Нинель права (отличительная и до крайности неудобная черта Нинельки - она всегда и во всем бесполезно права), время изменилось, стало требовать организованности, а я по-прежнему пирую так, как пируют лишь во время чумы. Любые гонорары порождают хаотичный шквал праздничных мероприятий и тут же теряются в бездонных карманах моих идиотских выдумок и надуманных потребностей.
/Как ни ройся по сусекам/ Ни копейки за душой./Я не стану человеком: /Слишком страшно быть большой…/
Утреннее раздражение сменилось утренней же апатией. Сижу на подоконнике, вспоминаю диалоги с Нинель, глупо пялюсь на трудоголиков, гуськом пробирающихся к метро по человечьей тропе… А где-то на дне сознания беснуется писклявая мысль: "Пора! Пора ехать! Опоздаешь! Давай, шевелись… Там жизнь рушится, а ты тут сидишь, как истукан" Если рассуждать логически, то выходит, будто нигде ничего не рушится. Но как только я прислушиваюсь к ощущениям, так сразу прихожу в ужас - всё вокруг кажется абсолютно пропащим.
Надо ехать! Набираю на трубе Свинтуса.
- Да, Марина Сергеевна, - отвечает звонкий женский голосок.
Тьфу ты! Ну и утречко выдалось… Похоже, Свинтус становится фигурой, всё более недоступной. А как радостно она отвечает! Будто только и ждала моего звонка. Эта пухленькая секретарша с ямочками на щеках и рюшечками на пушистых блузках, давно была замечена в алогичном стремлении отбить у меня Свинтуса. Алогичном - потому как нельзя забрать то, чего нет. Мы со Свинтусом полгода уже живём порознь. И это положение окончательно и бесповоротно.
- А Свинтус далеко? - интересуюсь растерянно. Вообще-то я первый раз сталкивалась с тем, что сотовый отдают секретаршам.
- Шеф ушел в интеренет, просил не беспокоить, - даже со мной эта девочка умудряется кокетничать, голосок журчит и обрывается вздохами. По-другому она разговаривать не умеет. Это забавно, и я регулярно распекаю Свинтуса за невнимание к юной секретарше.
- Не буду я за ней ухаживать, - фыркал Свинтус обычно в ответ на мои намёки, - Она меня "душкой" называет… Говорит: "Ах, шеф, вы такой душка!" И как к ней по-человечески относиться после этого?
Я лично ничего плохого в названии "душка" не видела. "Розовые сопли", так ненавистные нам со Свинтусом, в моём представлении были соплями, только, когда были фальшивыми. Искренние же нежности никогда не казались мне чем-то плохим. И Свинтус, мне кажется, был не прав, отказываясь от возможности встретить с этой уютной девочкой сытую и пухленькую старость. Ведь надо же её с кем-то встречать?!
В отличие от Свинтуса, пухленькая секретарша умела относиться по-человечески к кому угодно. Даже к тем, кого считала соперницами. Сейчас, например, она очень доброжелательно интересуется:
- Что-то передать? - медовыми интонациями растекается мне в ухо. Я тут же вспоминаю, зачем звоню.
- Передайте, чтоб он там в Интернете нашёл кафе "Тет а Тет" возле Никольской и поинтересовался, как туда попасть.
- Может, лучше я в справочную позвоню и всё вам узнаю? - невинно интересуется трубка, - На то я и секретарь…
В справочную? Действительно, и как мне в голову не пришла такая замечательная идея. За долгие годы я настолько привыкла, что Свинтус - моя справочная… Теперь трудно менять привычки…
- Спасибо-не надо-забудь, - отбрыкиваюсь и звоню в эту самую справочную.
Довольная тем, что проблема так легко решилась, распахиваю настежь окно. Легчает. Впускаю в лёгкие смесь никотина и свежести морозного утра. Гнетущее желание уснуть отпускает, и я снова становлюсь человеком. Жизнь налаживается, тревога уходит. Заснеженный двор, девственный и спокойный, несмотря на присутствие пешеходов, заражает своей гармонией. Улыбаюсь и спешу на свою странную встречу уже без злости и подозрений. Пусть корчат из себя, кого хотят, и наводят свои справки. Мне скрывать нечего! Я ослепительна, как это утро, и открыта любым наваждениям, как моё распахнутое настежь окно! Готова к любым авантюрам и чувствую, что буду ещё вершить и вИршить, и от сознания этого собственная жизнь кажется теперь чем-то осмысленным.
* * *
Сломанный каблук существенно подпортил мне имидж. Хотела предстать деловой леди, а явилась чудачкой тинейджерского вида. Обросшие подошвой, как коростой, кроссовки, дутая куртка, кепи с квадратным козырьком, сигаретка в уголке губ.
Вошла я в это "Тет на Тет" и не понравилось оно мне. Настолько не понравилось, что вся утренняя бравада мигом оказалась аннулированной. Расстрелянной, изодранной вклочья у корявой стенки моей подсознательной жалости к себе.
Ой, ну что меня вечно в бордели заносит? Только настроюсь на что-то солидное, глядь - разврат и бухалово. Впрочем, опыт вчерашнего вечера показывает, что, когда не бордель, когда со мной на "вы" и с придыханием, тогда я сама всё порчу, выворачивая события знакомым мне образом. В общем, я была недовольна и ругалась:
"По поэтическому поводу!" - купилась, дура, на красивые словечки. Поверила, простушечка, доверилась… Разгребайся теперь.
Когда я уверенно толкнула дверь внутреннего зала, стрелки больших старинных часов, висящих между пустыми глазницами неразожжённых каминов, показывали девять. Несмотря на это, в прокуренном помещении сновали официанты и тоскливо играла музыка. Посредине зала пестрил обглоданной сервировкой стол. За ним лениво пританцовывала не вполне владеющая собой особа в широкополой шляпе и дорогом нижнем белье. Официанты, убирающие со стола, обходили её, не замечая, словно привычное препятствие. Так же обходили они хаотично разбросанные по пуфикам тела уснувших.
Стою, как дура, возле выхода, решаю, что дальше делать.
- О, я тебя знаю! Не прошло и полгода, - подбородок Золотой Рыбки выплывает из сигаретного дыма возле края стола. Геннадий явно пьян, причём ещё с вечера. На коленях его спит, свесив конский хвост на стол, уже знакомая мне Ксень Санна. Золотая Рыбка небрежно придерживает её одной рукой. Глаза же, и всё естество его прикованы к танцующей даме. Меня заметил как-то не слишком активно. Поприветствовал и снова занялся своей слежкой.
Уйти, что ли? Я ещё раз осматриваюсь. М-да… О сборнике с ним сейчас говорить бесполензно…
Утренний разгром после вчерашней попойки не сулит никаких деловых переговоров, ступор оставшихся в строю постояльцев банкета отдаёт чем-то сюрреалистичным и неприятным. Так вот зачем меня хотели видеть здесь вчера! Чей-то праздник пожелали украсить свежатинкой, "которая ещё и - представляете! - стихи пишет. Вот умора".
Бывала я на таких вечеринах. Точнее сказать: "Блевала я на таких вечеринах". Ничего хорошего они не дают. Веселье - наносное, промоушен сомнительный. После первого часа застолья музыкантов прерывают и настойчиво просят сыграть "гоп-стоп", а меня, как поэта, после того, как все гоп-стопы уже отыграны, умоляют почитать "что-нибудь из Высоцкого, желательно вот то, где он рычит вот так…". После второго часа застолья меня уже просят исполнить "гоп-стоп", а музыкантов - почитать Высоцкого. После третьего - всем становится наплевать на творчество и танцы превращаются в пьяную оргию. И всех-то дел!