В голове снова зазвенело, и базарный гул словно отдалился куда-то, растворился и затих. Где-то вдалеке ей послышались зловещие раскаты грома, и что-то снова мелькнуло в глубине чёрных глаз Хасида - вечное, безлунное, одинокое, как её жизнь…
- Я же говорил, что ещё не готов с тобой расстаться… -говорил Хасид, наклоняясь к ней, словно в каком-то сне или тумане, - приходи ко мне вечером, мой дом у Сионских ворот… А не захочешь - не приходи, Мария, тебе лучше знать, что делать на Пасху в Иерусалиме…
Задержав вздох, она покачнулась и невольно прислонилась к нему.
- Я… приду, -быстро сказала она, коснувшись плечом его плеча. -Моему Богу я больше не нужна… поэтому я приду к тебе.
Потом она отшатнулась и со всех ног кинулась прочь.
Фома был осторжен и опасался новых знакомств, ходил по городу в одиночестве и прислушивался к разговорам. От напряжения и волнений ему казалось, что всюду говорят об Иисусе, и каждое случайное слово представлялось ему роковым. С тех самых пор, когда стал недобрым город, огонь в глазах Иисуса загорелся ещё ярче, ещё сильней - и дело стало совсем худо. Потому что вольно или невольно, и друзьям и врагам - стоило бояться этого огня.
"Ну и наделал он делов…-думал он, переходя от толпы к толпе.-На осла, сегодня же вечером, и куда глаза глядят - надо его увозить… отыщу сегодня же, и…".
Обманывая сам себя, он кружил по улицам до темноты, путая повороты и не замечая одних и тех же переулков. Мысли его медленно густели вслед за ранними сумерками, а в ногах начиналась тихая, но неуёмная дрожь и постепенно поднималась всё выше и выше. Он долго бродил, пока не заметил, что дело неладно - дома нависали над ним, вырастали из-под земли и преграждали дорогу, обступали кольцом и не давали прохода. Куда бы ни шёл Фома - его преследовали одни и те же серые стены, неровные, с выбоинами и нишами, и зажимали его с двух сторон в каменные тиски в узком маленьком проходе.
"Ах вот оно что!-Сообразил наконец Фома, вытирая рукавом со лба страшный холодный пот.-Как же я сразу… это ловушка! Это тупик, из которого нет выхода…"
Он прислонился к стене и устало махнул рукой.
"У нас всех теперь выхода нет, всё бесполезно…-подумал он с удивительным и ясным спокойствием.-Это игра, и нам не уйти отсюда. Мы проиграли. Всё кончено, всему конец теперь…"
Он закрыл глаза и долго слушал, как ровно и гулко стучит в груди упрямое маленькое сердце. А когда снова открыл их, увидел, что злые стены расступились и открыли перед ним потерянную ещё до сумерек дорогу. Дома с молчаливым одобрением смотрели на него свысока. А в чистом ночном небе одна за другой приветливо и дружелюбно подмигивали ему холодные белые звёзды.
- Кто же Ты?-Прошептал Фома.-Что же это? Почему?… Зачем?…
Где- то рядом, сегодня он чувствовал это, были спрятаны ответы, и стены, и звёзды, и дома знали их и молчали, и не знал их только он, Фома. От обиды и стыда он заплакал, хватая открытым ртом мягкий весенний воздух и всхлипывая судорожно и громко.
- И никак нельзя иначе…-бормотал он жалобно, -нельзя… и не сделаешь ничего… что же это? Что сталось с нами? Как вышло так?… Смеяться теперь над нами, только смеяться, потому что мы смешны -мы сделать ничего не можем! Мы жили и верили, мы знали истину, а что теперь?…
Спотыкаясь и держась за стены, он побрёл назад, и дорога ложилась перед ним сама собой и дома выстраивались, как надо. Город искупал перед ним вину, как мог. Город не был ни в чём виноват.
Уставший и больной, постаревший как-то вдруг, Фома вошёл во двор и, ничего не замечая вокруг, у дверей столкнулся с Петром.
- Эй!-Обрадовался Пётр.-А мы думали, не подался ли ты вон из города?
- Куда уж тут…-сдавленно ответил Фома.
- Ты это… праздник завтра, Фома! Помнишь Матвея, сборщика податей из нижнего города?
- Ну…
- Все идём к нему на опресноки. Пасха ведь… Будешь?
- Что? А, буду…
Фома добрался до лавки и упал, не чувствуя ни головы, ни тела.
"Праздник, -грустно подумал он.-Завтра праздник… бесполезно, всё бесполезно… всё равно…".
А за час до полуночи последним вернулся Иуда. Никто не догадался спросить его, что делал он и где был, и о чём думалось ему в эти страшные осень и зиму. Как обычно, всем было не до него, и некому было заметить странные бегающие глаза затравленного зверька, спасающего свою шкуру, руки, нервно теребящие пояс, бессмысленную застывшую улыбку, виноватую и жуткую. Потому что всем было наплевать на Иуду, потому что его опять обманули и бросили одного, и отдали призракам печального и безводного каменного юга. Потому, что свет впереди померк, и восресла старая больная печаль, и никому по-прежнему не был нужен одинокий и несчастный полуребёнок-полустарик, бездумно, по-собачьи, преданный и жалкий.
Никто не удивился, что он заснул сразу же и захрапел тихо и мирно, наслаждаясь долгожданным спокойным сном.
Потому что теперь Иуда не боялся ночи.
Фома проснулся больным совершенно, и целый день в голове его стоял туман. Происходящее казалось ему неживым и незаслуживающим внимания, и меркло перед отчётливой мыслью, что что-то важное он упустил в своём прошлом. Предметы, едва попав в руки Фомы, меняли очертания и форму, и оказывались вдруг не теми, какие были нужны ему. Слова, обращённые к нему, Фома понимал иначе, упрямо мотал головой и робко улыбался, и, как не силился он, прежний мир не возвращался к нему - всё плыло мимо каким-то размытым рисунком. Лица, возникавшие перед ним, он признавал с трудом, и казалось ему, что все вокруг затеяли игру и правил её Фоме не объяснили, и, может даже, сгвоврились с его детским учителем, не зря он приметил его накануне в толпе возле Храма, и возможно, где-то здесь его родители и семья, и всё совершается с какой-то зловещей и недоброй целью… То вдруг вспоминалась ему Кана и местная синагога, и что-то важное, казалось, было оставлено там, и он порывался бежать и искать, потому что по какой-то причине это надо было сделать именно сегодня. Один за другим восточные купцы-караванщики являлись ему и давали какие-то туманные советы, смысл которых мучительно ускользал от него, а потом ни с того ни с сего виделись голубые снежные горы с вечным всезнающим солнцем. Потом Фома переносился в пустыню и снова вспоминал, вспоминал, вспоминал, зачем же он здесь, что же важное нужно вспомнить и сделать, может быть, прямо сейчас, но усилия его были тщетны, а видения растворялись одно в другом и не приносили ни облегчения, ни ответа.
Потом плавно проплыли мимо толпы босоногих грязных паломников, запрудившие улицы, римские легионеры на площадях, предпраздничный гул, суета и окрики, и возник просторный и прохладный каменный дом, салат-латук на цветном широком блюде, в кувшине красное вино. Говорились опять слова, спорили даже, но всё было так далеко, так бесполезно…
А когда зазеленели в ночной темноте деревья Гефсиманского сада, в полусне или в полуяви, перед ним возникло одно-единственное лицо, и заслонило, и победило вдруг кошмар этого бреда. Сердце сжалось и отпустило, и всё отлегло, затихло, и неясная больная память помирилась с Фомой.
- Пусть всё случится… -на ухо сказал ему тихий голос, - а ты не верь… Всё не то… кто ты сам - вот что важно. Так кто же ты - можешь мне ответить, Фома? Теперь ты знаешь это?…
Прозрение обрушилось со страшной силой, подхватило и унесло Фому за собой. И то самое утро в канской синагоге, и счастливое лето, когда он шагал по бесконечным дорогам, едва касаясь земли, и навсегда оставленная Галилея - он отчётливо и ясно увидел вдруг, чем же это было на самом деле, что скрывалось и пряталось от него в этих днях. Он навсегда и сразу простил городу его страшную осень и осколки разбитого неба в грязных лужах, хоровод серых домов и холодные белые звёзды, он простил миру всё и заранее, поднявшись так непостижимо высоко, что ничему на свете более не дано было его потревожить. Бог явился Фоме тишиной, такой благостной, такой сладкой, что тёплые слёзы выступили у него из глаз. Он остался стоять, одарённый священным покоем, отные глухой, слепой и равнодушный ко всему.
И всё, что было после - отряд храмовой стражи, мелькнуший за деревьями, вооружённые легионеры, закованные в панцири, звон мечей и какая-то заварушка - он встретил с лёгкой улыбкой и сразу же отпустил, не веря больше ни своим глазам, ни этой ночи.
Так и не спустившись вниз с бесконечного звёздного неба, тем более Фома не почтил своим вниманием вертлявого маленького человечка, выскочившего из-за спины римского солдата на залитую лунным светом поляну. Он бежал к ним, улыбаясь и гримасничая, и махал рукой с такой обезоруживающей и искренней радостью, словно нёс с собой долгожданную счастливую весть.
Застыв от ужаса, никто не шевелился, и человечек, тяжело дыша от возбуждения и бега, остановился и обвёл всех торжествующим взглядом. Все были здесь, и все смотрели на него, и все видели это - подойдя к одному из них, он благоговейно поднял лицо, впиваясь глазами в его глаза, окунаясь и ища в них ту самую стену, о которую разбился однажды. В наступившей жуткой тишине он вдруг поднялся на цыпочки и с рвущим душу отчаяньем припал губами к губам того, ради которого жил столько месяцев.
Весть разнеслась по городу в считанные часы и достигла самых окраин. Люди оставляли праздничные столы и валили на храмовую площадь, подгоняемые любопытством и выпитым вином. Целые толпы стекались по городским улицам на свет факелов и костров. Перевалило за полночь, но гул и топот не стихали. Пришедшие, не дождавшись известий, разбивались на кучки и готовились к бдению до утра, боясь упустить удобное для зрелища место. Разговоры велись тихие, вполголоса; подогретые ночной таинственностью, разрастались слухи, и вскоре было уже не разобрать истинной причины этого столпотворения у Храма Ирода Великого накануне первого пасхального дня.
Мария бежала по городу, ещё не понимая случившегося, не чувствуя его, в него до конца не веря. Но когда один за другим стали мелькать наспех покинутые дома с остатками пасхальных трапез и горящими в окнах свечами, сердце дёрнулось больно и с высоты рухнуло вниз - что-то ужасное и непоправимое было в этом праздничном глухом одиночестве вымерших ночных улиц, какое-то несчастье смотрело на неё из этих окон. Пустоте и безлюдью, внезапно случившимся тут, словно было отказано во всякой надежде.
Ощущение беды вызвал почему-то вид запрудившей Храм толпы, именно в ней почудился Марии зловещий смысл происходящего. Эти собравшиеся вместе люди, ждущие рассвета и новостей, вдруг показались ей корнем всех бед, творящихся на земле. Захлёбываясь в своей беспомощности, она ничего не могла теперь - между нею и тем, кто был ещё так близко от неё, выросла эта живая и безликая стена, и встала между ними, и навеки преградила путь.
Какая дорога из её любви привела её сюда? Что же было в том, о, Господи, что она однажды, перейдя ту самую черту, отделяющую боль от разума, неожиданно так просто открыла для себя? Для чего же тогда он, сидя на земле сломал мёртвую сухую ветку и сказал ей, что его зовут Иисус? Ведь то, что случилось тогда, было важней и больше целого мира…
Такие близкие и живые, вставали обрывки дней и слов, наступали снова ночи, а за ними - рассветы, и на глазах бесследно растворялись в страшной, неизбывной печали. Память отказывала ей и забирала с собой его улыбку, впадины на щеках и лучистую сеточку морщин.
Закрыв рукой рот, она сдавленно закричала, мотая головой из стороны в сторону, содрогаясь всем телом от бессильного отчаяния.
Но самое страшное запоздало и пришло потом, когда с ясностью, сразившей её, она наконец поняла, что в эту ночь из чужих окон неумолимо и жутко прямо на неё смотрело её собственное горе, у которого не было ни имени, ни срока…
Евангелие от Марии
- Мария, -говорил кто-то, тряся её за плечо. -Ты слышишь, Мария? Что с тобой?
Над ней склонилась одна из женщин, держа в руке кувшин с водой.
- Уже вечер скоро… плохо ей, -услышала она. - Как принесли вчера вечером - до сих пор в себя не пришла.
- Поспит пусть.
- Воды бы хоть…
- Да нет, лучше так, не трогай.
- Может, сделать что, отвар какой…
- Пусть лежит, кто знает, что ей теперь нужно.
Не открывая глаз, она повернулась на бок и зарыдала, кусая руку, чтобы не раскричаться.
- Водички выпей, -сказала ей женщина. -Ну, чего ты… это я, Марфа.
- Говорю тебе, оставь её. Три дня теперь будет плакать…
- Плохо ей, бедной, не ела сколько же…
- Обходилась раньше как-то без твоих забот, и теперь обойдётся. Погляди на неё -кроме неё будто никого и нет тут больше. Бегай тут вокруг… Кто он ей - муж или кто? Можно подумать…
- Да замолчи ты, что ли… Видишь, как убивается…
- Не сильно-то и убивается. Померла бы уже, коли на то… Жива же, значит, не больно-то… не те это слёзы.
- Послушай, принеси пойди лучше чего… что осталось…
- А что осталось? Теперь прикажешь её кормить? Может, она так целый месяц тут пролежит -и нам её ещё и кормить? Куда девать её? Никто за ней не пришёл - нам теперь всё… Принесли, бросили нам на шею…
- Не надо, -сквоь слёзы проговорила Мария. -Я воды выпью, и пойду…
- Да куда ты пойдёшь, бедная… Ночь скоро. Не надо, милая, поплачь, потом поспи, утром уже…
- Я… нет… мне надо. Я пойду.
- Подожди… водичка вот. Давай, пей… подожди… успокойся сначала, потом пей… захлебнёшься ведь… вот так.
Всё плыло у неё перед глазами, тело отказывалось слушаться, но в голове горела мысль, что она должна ещё раз непременно увидеть его, и для этого встать, и идти, и спешить, очень спешить…
- Ты не слушай её, у нас еды много… Я принесу тебе сейчас, поешь, давай, только вставать не надо…
- Марфа! -Крикнула со двора сестра. - Тут спрашивают её! Пришли к ней.
- Кто?! -Вскочила Мария. -Я… я бегу, уже бегу…
Вот - ведь это он, как ни в чём ни бывало, пришёл за ней! Ничего этого не было - она просто потеряла сознание, и теперь он сам пришёл, чтобы забрать её, и вылечить, и спасти…
Она вырвалась из рук удерживающей её Марфы и кинулась к двери. Но упала на пороге прямо на руки вошедшему человеку.
- Положи её лучше, -услышала она. - Давай, сюда…
Пришедший за ней - а это был Фома, - осторожно уложил её обратно на скамью.
- О боже! -Плакала она, не в силах принять правды. - Нет, пустите меня, пустите, я пойду, я должна идти…
- Куда, Мария? -Спросил Фома. -Ну тихо, тихо, ну пожалуйста, не надо…
- Ты кликни меня, если что, Фома, -сказала Марфа. -Я пойду.
- Мне надо увидеть ещё раз… его увидеть. Пойдём туда, Фома.
- Завтра, с утра, давай, отдохни, и я тебя отведу.
- Сейчас! Мне надо сейчас. Что же это, Фома?…
- Я… просил его, -вздохнул Фома. - Говорил, просил… Он никого не хотел слушать. Упрямый человек!
- Я знаю, знаю… Ему весь мир был нужен, ему было мало нас… Всё, что было не так на свете, его ранило, он хотел исправить всё, изменить, он страдал и мучился так сильно, но сделать ничего не мог, и мы не могли помочь ему в этом! Никто не мог…
- Всё погибло уже давно, -сказал Фома. -Так давно, что я и не помню уже, когда нам всем вместе было легко, когда он говорил с нами и улыбался, как прежде… он как будто покидал нас, как будто прогонял или отпускал, - не знаю… Только никто не ушёл.
- Не ушёл? -Почему-то обрадовалась Мария. - Они правда, все здесь?
- Да здесь, -с какой-то досадой сказал Фома. -Здесь они…
- Надо же, здесь… И что вы будете делать?
- Да кто вы, Мария, какие такие вы… Ухожу я, -вдруг сказал он. -Далеко отсюда ухожу, наверное, навсегда. Пришёл попрощаться.
- Уходишь, Фома?…
- Я… я только хочу понять, зачем… Зачем он сделал это? Почему вышло так?… Знаешь, там, далеко, там ведь есть люди, которые должны это знать.
- Что ты говоришь… где-то есть такие люди? А куда ты идёшь, Фома?
- Далеко, куда-нибудь на восток…
- Надо же, как… Ты как будто что-то писал, Фома?.
- Да, -потупился он.
- А где же, где… Ты писал, что он говорил?
- Да так, кое-что… Матвею отдал, из нижнего города, он грамоту знает… Пусть останется ему, может, когда… Слушай! -Вдруг схватился он. -А пойдём со мной!
- Но я… Я не знаю, Фома…
- Что тебе тут делать, Мария? Послушай… Надо только вернуться назад, в Кану, дождаться каравана, и с ним… Я много кого знаю, и меня они помнят… Ты нигде ещё не была, Мария, ты не знаешь, какие чудесные страны там, на востоке… Я столько могу тебе рассказать! Ты всё, всё увидидшь своими глазами, и Египет, и Бахарат… всё, всё о чём он говорил, ты увидишь сама… Там, на востоке, есть снежные горы, и на их вершинах живут вечные люди, которые знают всё… Я должен их найти, рассказать им, что случилось, и они скажут мне, почему, и что я должен делать… Я буду относиться к тебе, как к сестре, -спохватился он, - но никому не дам тебя в обиду. Ты не подумай… Я сам ни о чём и думать больше не могу… стоит перед глазами…
- Стоит перед глазами…
- Пойдём со мной, Мария!
- Нет, Фома, -покачав головой, сказала она. - Посмотри на себя - ты уже говоришь, как он… Рано или поздно с тобой случится то же самое. Видно, такая моя судьба… Пойдём. Пойдём, Фома, отведёшь меня к нему.
Вечером субботы в ворота дома Иосифа кто-то постучал.
- Там говорят, срочное поручение, именем Синедриона, хозяин, -робко доложил слуга. - Какая-то женщина…
- Ночь на дворе, суббота… Что за дело, Иосиф? -Заворчала жена. -Стол ведь у нас, гости…
- Я сейчас.
Иосиф недовольно поморщился и встал из-за стола.
- Дурной привкус у этих слов, -сказал он. -Портит аппетит.
Он последовал к воротам вслед за слугой. Женщина, которая ожидала его, казалось, едва держалась на ногах.
- Да что это за… -начал Иосиф, но вдруг, словно узнав её, притих. -Иди, - сказал он слуге. -Скажи, я скоро буду.
- Это… ты, Мария? Это ты? -Спросил он, приближаясь к ней. -Что ты… Как ты, Мария?
- Я… не важно, ничего, Иосиф. Мне нужна твоя помощь.
- Но я… Что, Мария, что?…
- Пойдём со мной. Надо его вынести оттуда.
- Что?! О, Господи, да что с тобой, Мария?… Как вынести? Куда…
- Я всё покажу. Идём со мной, сама я…нет сил…
- Конечно же, нет… о, Господи, да что же это?…
- Надо, Иосиф… Нет, я не могу. Просто пойдём со мной. Только сейчас… надо успеть до рассвета.
- Но я же не могу… Не могу идти так с тобой, через весь город, Мария… А как же ваши… его ученики?
- Они ничего не должны знать. Никто не должен…
- Но подожди… Если мы…
Он посмотрел на неё и замолчал. Думать о ней было страшно, смотреть на неё было страшно.
- Встретимся через час, -сказал он. - Жди меня там.
… Когда всё было закончено, Мария легла прямо на свежую землю и закрыла глаза.
- Да… -сказал Фома и присел неподалёку на траву.
- Ты думаешь о том же, наверное, Фома? -Задумчиво спросил, опускаясь рядом с ним, постаревший за эту ночь Иосиф. -Что же это за Бог, которому нужна такая ложь, чтобы оправдать себя?…
- Я думаю о ней, -сказал Фома.
- И что же ты думаешь?
- Что она, Иосиф, кажется, не лжёт…
- Я видела его, -сказала она. -Видела. Он воскрес.
Наступила тяжёлая пауза.
- Ты несносна, Мария, -сказал Андрей. - Ни перед чем ты ни остановишься… Нет для тебя святого. Даже теперь…