Между ними родилась тайна, которая и не могла не родиться, потому что они любят друг друга, но раньше любовь была для него только загадочным словом, он понимал, что за словом скрывается тайна, но точно ничего не знал, кроме того, что любовь накатывает без предупреждения, он понял, как долго еще ему придется обо всем этом думать и как теперь все изменилось, изменилось навсегда. И вместе с Джейн он открывает и самого себя.
- Я люблю тебя, Джейн, - говорит он, уставясь в стенку.
- И я тоже, Пьеро. На всю жизнь!
Он торжественно целует ее в лоб, чувствуя себя рыцарем, причастившимся тайны.
- Ну так вот, у нас опять начинаются неприятности, - продолжает он свой рассказ. - Из-за твоих красных волос.
- Они не красные, а медные.
- Для зеленых детей это одно и то же. Больше всего в своей ледяной стране они боятся огня. И, увидав, какого цвета твои волосы - а такого цвета они в жизни не видели, - они запрещают нам гулять по городу и запирают в самой холодной комнате.
- Но волос такого цвета, как у тебя, они тоже не видели, раз у них там все зеленое.
- Мои волосы напоминают им солнце, которое просвечивает сквозь лед. Поэтому меня они не так боятся. Но они совсем не злые, поэтому, прочитав у нас в головах, что мы любим друг друга, они запирают нас вместе в одной комнате, а там есть кино, заводные автомобильчики и красивые зеленые куклы. А вот с Балибу дело плохо. Они прочитали у него в голове, что он просто кот, грязный рыжий кот с обрубленным хвостом, и что он обманщик, потому что умеет превращаться, в кого захочет, и неизвестно, чего от него ждать и как с ним себя вести. И вот они сажают его на эскалатор, поднимают наверх и выгоняют на снег, и он сразу становится совсем белым. Тут их старейшины, хотя с виду они не старше нас с тобой, собираются, чтобы все хорошенько обсудить. За всю их историю - а она у них куда длиннее нашей - им еще ни разу не приходилось кого-то судить. А все дело в том, что, как только перестанет идти снег, Балибу снова станет зеленым, и тогда начнется такая путаница, что медвежонок, который стоит у них на посту, не сможет вести их льдину в нужном направлении. Но они читают у нас в головах, что мы очень любим Балибу, и не знают, как им быть, только на третий день они выносят свое решение: запереть Балибу в вагончик и не давать ему есть.
- Но я так не хочу!
- Ничего не поделаешь, отвечают они тебе, ведь всякий, кто ест зеленую пищу - а никакой другой у них нет, - сам зеленеет, и, если Балибу окончательно позеленеет, они будут совсем в безвыходном положении.
- И мы тоже зеленеем?
- Конечно. На следующий же день твои волосы начинают зеленеть, и нас выпускают немножко погулять по городу - там очень красиво, гораздо красивее, чем под самыми красивыми нашими деревьями, красивее, чем бассейн на пароходе.
- Не хочу я зеленеть!
- Можешь этого не говорить, они ведь читают твои мысли. Они тебя успокаивают: как только ты покинешь их страну и поешь сырой рыбы, ты снова станешь такой, какой была.
- Не хочу я есть сырую рыбу.
- Еще как захочешь, когда очутишься вся зеленая на снегу.
- Какой ты злой, выдумываешь всякие истории! И почему-то все плохое случается только со мной.
- Но я ведь тоже стал зеленым. - Он сажает медвежонка на ее розовую пижамку. - Совсем как он. А глаза голубые. Ведь правда, я красивый?
- Ну, ты - это другое дело. А меня ты сегодня просто замучил. - Она как-то непонятно усмехается, отчего вдруг кажется ему совсем чужой. - Я должна сейчас же выпить молока. Ты меня очень напугал.
Она ползет на четвереньках к краю постели. Он видит очертания ее тела под тонкой пижамкой, и сейчас, когда он не рассказывает про льдину и голова его не забита всякими выдумками, он может хладнокровно обдумать все, что произошло, и обдумывает так хладнокровно, что по спине у него пробегает холодок. Он снова втолковывает себе, что сразу все понять нельзя, особенно если он был так далеко, жил за высокими стенами и только фантазировал над книжками, и еще очень нескоро он будет относиться ко всему так, как другие, или совсем очерствеет и превратится в камень.
Джейн возвращается с двумя стаканами молока, печеньями и плиткой шоколада. Обе руки у нее заняты, она ступает неуверенно и осторожно, лицо бледное и напряженное, крылья носа поджаты, волосы спутались, как будто она долго-долго бежала, - и она кажется ему какой-то совсем незнакомой. Он не понимает, как это всего несколько минут назад он так страстно желал, чтобы у них навсегда было одно сердце, одна голова, чтобы рыжевато-золотое облако навсегда спряталось у него в груди, чтобы его не видел никто другой. Сейчас она кажется ему совсем иной, он не узнает в ней ту, что при первой встрече скорчила ему рожицу и сразу же вошла в его сердце, да так там и осталась, как какой-то бестелесный образ, только этот образ он и видел перед собой с тех пор, и потому ему было так неприятно смотреть, как она ест. Он потерял свою белочку, хрупкое, воздушное существо, и обнаружил Джейн, ту, что любит поесть, и, кроме маленькой головки, у нее есть еще тело, настоящее тело, и он сам впервые в жизни почувствовал волчий голод и почему-то стыд, а голод внезапно обернулся яростью и от этого утих, как после еды. Может, именно так становятся взрослыми? И может, Джейн уже не была ребенком тогда, на лестнице, когда состроила ему рожицу, и, сама того не ведая, обманула его?
Впервые он смотрит и на нее как на чужую, с отчужденностью постороннего; как и все люди, она вызывает у него чувство тревоги, он и раньше не мог спокойно глядеть на нее, но по другой причине: боялся, а вдруг назавтра не увидит ее.
- Эй, возьми-ка лучше стакан, а то смотришь на меня, как на привидение. Ты что, это же я!
Она залпом выпивает полстакана и протягивает второй стакан ему. Он делает только один глоток и ставит стакан на длинный комод, где красивое лицо летчика становится все более безжизненным в сером сумраке окутанной дождем комнаты. Она жует печенье, потом снимает обертку с шоколада и засовывает кусочек ему в рот.
- А почему они не дают нам поесть снега? Ведь снег же белый.
- Потому что сами они едят только зеленое, сколько раз тебе повторять?
- Что с тобой, Пушистик? Ты так со мной разговариваешь, будто я в чем-то провинилась.
В одной руке у нее плитка шоколада, и она сует пальцы прямо в рот, другую руку запускает ему в волосы.
- Солнце, которое светит через лед, так ты сказал? Верно. Ты тоже не похож на других. Иногда у тебя в глазах тоже видны льдинки.
- Глупости какие. Я просто так болтал.
Она кладет голову ему на плечо, облизывает измазанные шоколадом пальцы.
- Нет, в том, что ты придумываешь, есть какая-то правда. Ну, рассказывай дальше.
Она протяжно зевает, обдавая его шоколадным духом.
- Я засыпаю, но это неважно. Все равно я тебя слушаю. Ты говорил о младенцах зеленых детей.
Сейчас ему хочется уйти, остаться одному, подумать о ней, не видя ее, - при ней думать о ней невозможно, она все время мешает. И не нравится ему, что она так задает этот вопрос, словно бы самое важное теперь - это есть шоколад и ничего больше.
- Они ведь зеленые, так что догадаться нетрудно. Они сажают их в землю, как траву.
- Но если их страна из льда, откуда там…
И ее уже уносит глубокое мерное дыхание, липкая ручка ее спряталась к нему под свитер, другая потерялась в уже потухших рыжих волосах.
Он все-таки продолжает, как будто читает требник:
- А спустя неделю на льдине случается землетрясение - она ударилась о Северный полюс, это тоже ледяная страна, только стоит на земле, вроде горы. Ты стала зеленей капусты, и очень некрасивая, потому что столько съела этой зеленой еды, гораздо больше, чем я. Нас поднимают на длинном эскалаторе и перед тем, как открыть иллюминатор, дают глотнуть из маленькой бутылочки, и мы тотчас же забываем про льдину, как будто никогда на ней не были. А последний зеленый ребенок, которого мы видим, в одну минуту вырастает во взрослого и тут же умирает. И его прямо при нас превращают в порошок и набивают этим порошком ту самую бутылочку, из которой мы пили. А Балибу приносит тебе большую мороженую рыбину.
Он устраивается рядом с ней, и все начинает медленно-медленно кружиться, под мерный ритм дыхания. Рука его лежит на розовой пижамке, усыпанной крошками от печенья.
- А ты зеленеешь еще больше… потому что тебя начинает… тошнить…
Свет внезапно вспыхнувшей лампы больно ударяет ему в глаза, и тут же раздается голос, сухой и резкий, пронзительнее, чем крик:
- Этого только не хватало! Теперь он в кровати моей дочери! Да она еще в пижаме!
Сквозь багровые круги, плывущие у него перед глазами, он видит очень высокую светловолосую женщину, а за ней мужчину, который, глупо ухмыляясь, обнимает ее за талию и бормочет:
- Они же дети! В чем ты их подозреваешь?
- Дети, дорогой мой? Да, как только они попадают в постель, они тут же об этом забывают. Уж не беспокойся!
- Добрый вечер, мама, - говорит Джейн, широко раскрывая глаза, и вздрагивает от удивления, коснувшись его, словно уже забыла, что они долгие часы пролежали рядом.
- А ты лучше помолчи! И я решительно запрещаю тебе вставать. Что же касается вас, мсье… наш дорогой сосед, полагаю, вам следует вернуться к вашим добродетельным тетушкам. А уж я порадую их, расскажу им премиленькую историю.
И сразу же он смотрит на нее словно в перископ подводной лодки - она кажется ему красивой, и слова выбирает красивые, и произносит их красиво, она не позволяет себе отдаться слепому гневу, а спокойно придает ему нужную форму, словно лепит его. А мужчина, который хихикает за ее спиной, опять говорит каким-то тягучим голосом, словно весь рот у него забит ватой:
- А по мне, они очень милы. Даже… трогательны.
- Подождите меня в гостиной, Артур. Вы видите, тут семейное дело, - отвечает она, уже с трудом скрывая свой гнев.
Хихикающий господин пятится к двери, низко кланяется и говорит шутовским тоном:
- Мадам, Артур ждет вас в гостиной. В гостиной… ваш Артур…
Он исчезает в темноте, кланяясь на каждом шагу, чуть ли не переламываясь пополам.
- Мама, я не могу больше видеть этого типа! Я убегу из дома, - вопит Джейн, внезапно охваченная страхом и яростью. Она поворачивается к нему и неистово целует его в губы. - Лучше молчи! Все мужчины тебя обнимают, а меня ты даже никогда не поцелуешь! Пусть он знает, что моя мама никогда меня не целует!
- Джейн, при посторонних не принято говорить о семейных делах. И потом, кто кого воспитывает, я тебя или ты меня? - ледяным тоном говорит дама.
Он встает, по-прежнему глядя ей прямо в глаза, но он очень далеко отсюда, за ледяной глыбой.
- Вот дверь, мсье, и чтобы я вас больше не видела!
Он наклоняется к Джейн и тоже целует ее - этот бушующий ураган.
- Я больше не люблю тебя, мама! Я тебя даже ненавижу и всегда буду ненавидеть!
Он низко кланяется, как Артур, и говорит очень вежливо, и теперь уж она опускает глаза, но так горделиво, словно хочет скрыть от него свою боль, слишком для него благородную.
- Прощайте, мадам. Мы с Джейн покидаем вас навсегда. Мы уже на Северном полюсе. На льдине так красиво!
Джейн, сидя на постели, колотит кулаками пустоту. Внезапно она успокаивается и говорит ему:
- А я так и недослушала до конца!
Она встает на постели во весь рост и оказывается лицом к лицу с матерью.
- Все твои парашюты - это просто отговорки, чтобы не любить меня. И еще, вчера я видела Эмили, но тебе я не стану ничего рассказывать. Иди в гостиную. Иди, пусть тебя там побьют.
Он выходит на галерею, и до него еще доносятся ее крики.
- Это моя спальня! Уходи отсюда! Пускай тебя там побьют, тебе, наверно, это больше нравится, чем целовать меня.
Как может она разговаривать таким тоном с этой красивой, прекрасно одетой женщиной, которая, высокомерно кривя рот, называет его мсье и держится с таким же достоинством, как Святая Сабина, стоически переносящая свои ужасные видения.
И почему бы Джейн не убежать с ним прямо сейчас в ночь?
На широких чистеньких лужайках растут поодаль друг от друга красивые, очень высокие темно-зеленые деревья, он таких никогда и не видывал. А еще тут есть колоннада и две тяжелые кованые ограды.
Это мог бы быть настоящий парк при замке, если бы Голубой Человек бросил в конце концов заниматься делами всего мира, сорвал с детей тюремную одежду и помог проникнуть за оборотную сторону картинок, плоских, как книжная страница.
Длинная прямая аллея ведет к круглой колонне из розового камня, увенчанной фигурой позеленевшего господина, который взирает со своей высоты на подступающую к нему толпу: принарядившаяся, неторопливая, почти бесшумная, дойдя до него, она растекается во все стороны по узеньким дорожкам среди газонов и множества цветов, сплетенных в венки, обвивающих кресты или просто сваленных охапками.
Впереди него вышагивают друг за дружкой все три тетки в шляпках с черными вуалетками, только у тети Эжени вуалетка ядовито-голубого цвета. Отекшие щиколотки Марии подушечками нависают над ее новыми туфлями. Роза ступает уверенно, по-хозяйски, прямая как жердь, свою черную сумку она тащит, как ведро с водой, Эжени семенит за ней, покачивая в такт шажкам головой, и вуалетка ее мерно вздымается, как горлышко воркующей голубки.
- Сегодня день поминовения, - объявила утром Роза тоном, не терпящим возражений.
Это похоже на праздник. Ему кажется, что он в гостях у всей этой красоты, вокруг него покой и тишина. Щебет невидимых птиц, названий которых он даже не знает, сопровождает их в парке, как журчание фонтана. На нем обновка - красивый костюмчик цвета морской волны с короткими штанишками, и он сразу превратился в мальчика из хорошей семьи, которому запрещают ходить по газону. Лаковые туфли с жесткими подметками жмут ноги, и ему нелегко дается непринужденный вид счастливого ребенка, привыкшего к семейным прогулкам в парках.
У подножия позеленевшего столпника завязывается спор.
- Нам туда, - уверяет Эжени, указывая на среднюю из трех тропинок.
- Каждый раз ты это твердишь, и каждый раз нам приходится возвращаться, - возражает Мария. Лицо ее под черной вуалеткой порозовело и стало почти ласковым.
- Все зависит от того, с кого мы начнем, - вмешивается Роза, ее голос, даже сниженный до шепота, все равно звучит ворчливо.
Толпа вокруг них распадается на три равных потока и расходится по трем тропинкам.
- Начнем с наших, а ту нам будет труднее найти, - решает Мария.
- Да все равно это в одной стороне, - говорит Эжени и устремляется к средней тропинке.
Мария и Роза сворачивают на правую, и Эжени, смирившись, догоняет их, шагая прямо по газону и ворча себе под нос:
- Вечно одно и то же. А потом придется возвращаться.
Их кортеж снова пускается в путь. Они минуют склон, усеянный маленькими склепами, забранными массивными железными решетками. В один из них он пытается заглянуть, но тетя Роза одергивает его и, поправляя на нем галстук-бабочку, от которого он того и гляди задохнется, поучает:
- Нельзя туда смотреть. Это невежливо.
Потом вдруг деревья кончаются, и вокруг, везде, куда только достанет глаз, - поставленные стоймя камни всевозможных форм и размеров, почти вплотную друг к другу, у подножия их небрежно брошены букеты, словно их швырял как попало нерадивый садовник, а на самих камнях высечены имена, даты и даже латинские слова.
Он впервые на кладбище, но оно вовсе не навевает на него тоску, наоборот, здесь гораздо веселее, чем на улице Лагошетьер, совсем не так он представлял себе "три аршина земли". Он даже считает, что здесь много чего интересного, нашлось бы во что поиграть. И мертвецов вроде не видно.
Он останавливается перед самым высоким камнем и считает, сколько на нем выбито имен. Тринадцать, и все с датами, а камень-то стоит почти впритык к соседним - так что вряд ли здесь кто-нибудь похоронен, кроме имен, где ж тут поместиться людям.
Тетки наконец напали на след.
Эжени, самая бойкая из всех, успела вырваться вперед.
- А-а, вот и Ларошели. Значит, к нашим сюда, - радостно объявляет она, словно речь идет не о покойниках, а о соседях по лестничной клетке.
Они останавливаются перед квадратной каменной колонной с крестом, очень похожим на букву X. Цветов здесь нет, а соседние камни подступают так близко, будто хотят отнять последний клочок земли. Тетки опускаются на колени, достают молитвенник, и Мария начинает читать, выдерживая длинные паузы, во время которых все хранят молчание. Окончив, она разражается рыданиями, и все молча и растроганно смотрят на нее, потому что всем известно, что и она скоро… Она плачет долго, не поднимая глаз от газона, местами совсем пожелтевшего.
А он встает, потому что ему больно стоять голыми коленками на песке, и, чтобы не видеть тетю Марию, смотрит на небо. Он вздрагивает и несколько раз открывает и закрывает глаза, чтобы проверить, не мерещится ли ему. Все небо цвета морской волны - без единого облачка, а вот солнце накрыто тенью, которая вот-вот проглотит его целиком. Лишь по краям осталась тоненькая бахромка.
Он прислушивается, и ему кажется, что птицы замолкают одна за другой, и на кладбище и впрямь опускается ночь, и вдруг становится так тихо, что он отчетливо слышит влажно хриплое дыхание тети Марии, которая наконец-то перестала плакать. Солнце выбрасывает во все стороны огненные руки в схватке с пожирающей его тенью. А когда становится совсем темно, тетя Мария припадает к могиле, целует землю и снова разражается рыданиями, такими громкими, что люди, которые смотрят на небо, оборачиваются к ним. И он видит неподалеку, через три камня от них, худенькую молодую женщину с таким огромным животом, что ей все время приходится откидываться назад, чтобы не упасть, а по бокам у нее двое ребятишек, которых она держит за руки, и она тоже громко рыдает, и даже у него самого вдруг начинает щипать глаза, потому что впервые в жизни он видит беременную женщину, а отца в этой семье тоже нет; и тут солнце наконец сбрасывает с себя тень, птицы снова заливаются как ни в чем не бывало, и мимо них молнией проносится белка, а беременная женщина так резко отшатывается назад, что один ребенок падает, и она, чтобы удержаться на ногах, опирается на надгробие, наступив на венок из цветов.
- Это дочь Альмы, - узнает ее Эжени. - Муж у нее утонул в порту. А я думала, она уже родила. Что же это такое было? Затмение? Вы видели?
Мария поднимается - слез за вуалеткой не различишь, видно только, как они капают с подбородка. Роза и Эжени берут ее под руки. Потом они долго ищут другой камень, который "не наш". Камень совсем маленький, закругленный сверху.
Неужели, недоумевает он, умирают только люди из нашего квартала, а может, просто знакомых кладут вместе, чтобы потом их легче было найти, и тут вырастает точно такой же неведомый ему город, разделенный на такие же кварталы, населенный все теми же семьями - каждая на своем месте.
- Уже четыре года прошло, - вздыхает Роза, - а мне все не верится. Самая молодая из нас! Ну иди же сюда, малыш, это здесь.
- И с ней младенец, которого живым никто так и не увидел, - добавляет Эжени.