Где-то к концу второго года обучения он случайно на улице познакомился с женщиной, которая (как это называлось в те времена) занималась спекуляцией. Позднее, в самом начале перестройки, она открыла первый в Риге бутик одежды ведущих домов моды Европы. Поначалу же ее бизнес, приносивший довольно приличный доход, носил нелегальный характер. Фирменных вещей в те годы в стране практически не было, "достать" их, как тогда говорили, было очень трудно, и стоили они в соотношении с доходами советских граждан баснословных денег.
Самсонов даже не предполагал, что легкий роман с Ниной продлится так долго. Казалось, это была ни к чему не обязывающая связь. Нина часто уезжала в Польшу, к ней постоянно приезжали какие-то люди, и хотя она была занята круглые сутки, на Микиса у нее всегда находилось время. Однажды она как бы невзначай спросила, не надоело ли ему жить без квартиры, быть стесненным в средствах. Дескать, избежать этого можно очень легко, было бы желание. Она как будто прочитала мысли, которые давно роились в его голове, выстраиваясь в этом направлении. В конце концов учебу можно совмещать с работой – была бы работа. Кажется, судьба опять улыбнулась ему, и на вопрос Нины он коротко ответил:
– Надоело! Очень, – и вопросительно посмотрел, ожидая конкретных предложений.
Нина в нем не ошиблась. Она сразу почувствовала деловую жилку и хватку в этом молодом честолюбце.
– Художник из тебя получится или нет, это еще вопрос. А будут деньги, точно добьешься, чего захочешь, – сразу взяла быка за рога предприимчивая дама. – Мне нужен помощник. Надо ездить в Польшу, а главное, в Россию. Там голод на шмотки и сбыт моментальный.
И Микис впрягся в эту работу. Прокатался все лето, стал зарабатывать большие деньги. Вилме сказал, что должен побывать на каникулах дома у родителей в Нижнем Новгороде, и пропал до сентября.
Когда наступила осень, вопреки своим первоначальным планам Микис продолжал ездить, абсолютно забросив учебу. Он никогда не был прилежным учеником, а в этот период попросту забыл дорогу в институт. Появившись только в ноябре и узнав о том, что отчислен с формулировкой "за профнепригодность", которая очень его раздосадовала, новоявленный коммерсант бросился за помощью к Вилме.
Причина его недовольства была веской. В институте Микис появился не просто так, а с целым ворохом картин. История происхождения этих работ в альма матер никого не заинтересовала, и он решил срочно рассказать ее Вилме. Но оказалось, что это не так легко сделать. Самсонов звонил несколько раз, но возлюбленная неизменно бросала трубку, едва заслышав его голос. Такая реакция ничуть не смутила Микиса, и вечером он приехал к ней домой. Вилма долго не открывала дверь, но после получасового трезвона вынуждена была впустить его в квартиру. С видом мученика первых лет христианства, на днях снятого с креста, он начал свой монолог с того, что ближе и роднее Вилмы у него никогда никого не было и не будет. Потом долго рассказывал, как скучал без нее, как ему не хватало ее самой и ее советов. Женщина не произносила ни слова, но Самсонов понял, что она его слушает и слышит. Вот тут-то Микис и завел щемящий душу рассказ о своем пребывании в Нижнем Новгороде и о небывалом творческом подъеме, прозрении, озарении… что там еще? ах да, вдохновении, которые на него снизошли в отчем доме. История действительно оказалась занимательной.
– Я никому не сказал, что уезжаю, – издалека подводил к основной теме Микис. – Не знаю, чем это было продиктовано. С самого начала меня как будто кто-то вел к определенной цели. В какой-то момент почувствовал непреодолимое желание увидеть родителей, пожить в их доме. Решил, что съезжу на один день, узнаю все ли в порядке, проведаю их и вернусь. Наверное, они очень скучали по мне. Во всяком случае, когда я приехал, буквально не знали куда посадить, чем накормить… У меня язык не повернулся сказать, что приехал только на один день. Решил остаться на неделю.
Встречали меня торжественно. Собралась вся семья, родственники – человек двадцать. Разошлись гости далеко за полночь. Только добрался до постели и сразу заснул. Родители жили в большом деревянном доме на самой окраине Нижнего.
Неасфальтированная улица, домики в три окошка, обнесенные покошенными заборчиками, с вкрапленными туда спинками и сетками от железных кроватей. Меня всегда жутко раздражали эти сетки. Я всегда поражался, откуда столько кроватей по всей стране? Можно подумать, что все хором собрались спинками от кроватей обмотать экватор, а пока нет команды, держат их у себя дома. Ведь ни одному латышу в голову не придет сделать себе такой заборчик.
Правда, в этот приезд даже эти железные сетки меня не раздражали. Да, жуткая нищета, неприбранность, неухоженность, но я здесь родился, вырос, знаю каждый закуток. Здесь мои родные, мои корни.
Я буквально физически ощущал энергию, которая вливалась в меня. С этими мыслями я заснул. На меня светила полная луна, как бы убаюкивая и обещая нечто удивительное. В ту ночь мне приснился потрясающий сон. Будто бы я нахожусь в огромном выставочном зале, по стенам развешаны картины, а я иду по этому огромному залу и понимаю, что все эти картины мои: пейзажи, натюрморты, обнаженная натура и зарисовки, сделанные на библейские сюжеты. Я ходил, и картины впечатывались в мою память, а я все смотрел и смотрел на них. Проснувшись, понял, что не могу двинуться с места, пока на самом деле не напишу все, что увидел. Я узнал пейзажи: на них были изображены места моего детства.
В тот же день поехал в центр города, купил краски, кисти, холст. Отец помог сколотить подрамники, и началась работа. Мне никто не мешал, не отвлекал. Я обосновался на чердаке дома, и никто не видел, чем я там занимаюсь. К тому же, в основном, я работал ночью, а днем отсыпался. Вот так и не заметил, как прошло время. Написал все, что увидел во сне, и привез с собой почти сорок работ.
– Сколько? – не сумев сдержать своего удивления, спросила Вилма.
– Ну, если быть точным, тридцать шесть, – спокойно ответил Самсонов.
– И ты их привез в Ригу? – вновь не удержалась Вилма.
– Конечно, там они никому не нужны. Хотел показать их в институте, но мне сообщили, что могу не беспокоиться, поскольку уже отчислен за профнепригодность, – обиженно сказал Микис, понимая, что раскачал маховик, машина скоро заработает на полную мощь, и он может считать себя практически восстановленным в институте.
Чтобы окончательно закрепить успешное примирение, Микис осторожно притянул к себе за руку сидевшую от него на значительном расстоянии Вилму. Она не сопротивлялась, и он, мгновенно сориентировавшись, стал быстро снимать с нее джемпер, расстегивать джинсы, с удовлетворением и не без самодовольства отметив, что женщина тоже проявляет нетерпение, торопливо расстегивая пуговицу на его джинсах.
"Ну теперь она моя, и афера с картинами пройдет как по маслу", – с усмешкой подумал про себя Самсонов и предался своему любимому занятию.
История с картинами, конечно, была им ловко придумана. Однако Вилма в нее поверила, а если там и есть какие-то шероховатости, то в ее дальнейшей интерпретации они сгладятся.
Самсонов, понятное дело, не проходил весь тот творческий "запой", который он пытался имитировать перед Вилмой. Все обстояло значительно проще и на первый взгляд вполне невинно.
Разъезжая по российской глубинке посланником европейской моды, сварганенной где-то под Варшавой, Самсонов ни о каком творчестве и не помышлял. Забот и без того хватало. Города сменяли один другой как в калейдоскопе. Иной раз сразу и сообразить не мог, где находится: названия пунктов назначения запоминать не успевал. Однажды он оказался в Угличе. Как обычно, позавтракать негде, кофе только бочковой. Пока Микис с тоской созерцал незатейливый ассортимент привокзального буфета, туда уже начали подтягиваться местные алкаши.
"Да-а, замечательно. Все тридцать три удовольствия – протухший буфет, все загажено мухами и ни одного трезвого слова с утра. Денежки просто так не даются. За ними иной раз и по помойкам надо побегать", – мысленно философствовал Самсонов.
– Слышь, мужик, помоги здоровье поправить, – вдруг услышал он возле себя традиционное причитание.
– Пошел бы лучше работать, чем побираться здесь, – оборвал просителя Микис и собрался уходить.
– А я не побираюсь. Вот купи картинку за двадцать рублей, – сказал алкаш и вытащил из-за пазухи сделанный маслом, причем очень профессионально, этюд.
Самсонов оторопело посмотрел на картинку и спросил:
– Откуда у тебя это?
– Сам рисую. Я, между прочим, настоящий художник. Учился в Ленинграде.
Короче, берешь? – заискивающе спросил "синяк".
Перед Микисом стоял совершенно опустившийся человек без возраста: длинные волосы и борода абсолютно дезориентировали в годах. Ему могло быть и 35, и 55 лет. Если приглядеться, в лице можно было уловить остатки стирающегося интеллекта, который угадывался в очень грустных глазах, во все понимающем и в то же время отрешенном взгляде. Приезжие были основной статьей дохода этого несчастного. Свои картинки он мог предложить только на вокзале, так как в самом городе они и даром никому нужны не были.
– Пожалуй, возьму, – обрадовал коллегу Самсонов, у которого в голове зрела какая-то, еще несформировавшаяся, но очень ценная мысль, подтолкнувшая продолжить этот разговор. – А много у тебя таких этюдов?
– Да полно всего, – неопределенно ответил художник.
– Может, покажешь?
– Покажу. Отчего же не показать. Я здесь недалеко живу. Хочешь, пойдем сейчас.
Я только поправлюсь немного, и пойдем.
Без слов бывший художник подошел к буфетной стойке, буфетчица налила ему обязательные сто граммов, он расплатился, выпил и жестом пригласил Самсонова следовать за ним.
По дороге Микис расспрашивал заметно повеселевшего нового знакомого, которого звали Геной, о его житье-бытье. Выяснил, что тот учился в Ленинградской академии художеств, подавал большие надежды, кроме того, подрабатывал в реставрационных мастерских. Вот там-то несчастье и подстерегло его. Он восстанавливал портрет неизвестного мастера начала ХIХ века – ценнейший раритет, готовящийся к экспозиции Екатерининского дворца. "Как" и "почему", объяснить Геннадий не мог, но работа пропала. Все подозрения пали на него. Вина, правда, доказана не была, но и невиновность доказать почему-то было невозможно. Собственно говоря, его сделали крайним, чтобы не морочить голову с расследованием и поисками, поскольку было ясно: картину уже не найти. Друзья стали сторониться, работу потерял, с женой и до этого отношения были не самые лучшие, а тут и вовсе пришли к разрыву. Из дома ушел. Без квартиры, без работы, без репутации. Короче, уехал из Питера куда глаза глядят, прихватив с собой только этюдник с красками. На вокзале взял самый дешевый билет на поезд. Денег хватило до Углича. Так он оказался в этом городе.
Устроился дворником и по совместительству оформителем в жилищную контору.
К праздникам малевал всякие плакаты и лозунги, по утрам подметал территорию, а все остальное время занимался своим любимым делом. Довольно долго жил сам по себе, в своем обособленном мире, создавая картины, которые, как он думал, обязательно увидят свет. Вот наберет силы, подготовит работы – и в конце концов сможет устроить выставку…. Поначалу Гена и сам себе не признавался, что это абсолютная утопия. Ну какая выставка? Он же не член Союза художников. Выплюнутый "колыбелью революции" очередной непризнанный гений, неудачник по всем жизненным параметрам, без связей, без… Без всего. Чтобы заглушить эти мысли, Геннадий потихоньку стал выпивать. Сначала по рюмочке в день перед сном, чтобы лечь и забыться, потом нужно было все больше и больше. Постепенно живопись забросил, со временем его и с работы выгнали, но каморка дворницкая осталась за ним: все же 12 лет за нее отработал. Да и сейчас по-прежнему малевал к праздникам плакаты и лозунги. Собственно, на то и жил, не считая этюдов, которые удавалось продать проезжающим пассажирам.
Микис слушал и поражался: до чего же бездарно можно распорядиться своей жизнью, имея несомненный талант. Как же себя надо не любить? Постичь он этого не мог. Впрочем, судьба Геннадия на самом деле его волновала мало. Самсонов не был бы Самсоновым, если бы не рассматривал эту историю под своим углом зрения. Про себя, пока на уровне подсознания, он фиксировал, что у Гены хорошее образование, никаких друзей, никаких родственников, в Питере забыли, а здесь так и не узнали. Интересно… Очень интересно посмотреть его работы.
Наконец они пришли. Геннадий жил на первом этаже, вернее сказать, в полуподвале пятиэтажного дома. Небольшая комната была вся заставлена подрамниками. Из мебели – только раскладушка и самодельный стол, длинный, во всю стенку. Вдоль нее полки с красками, кистями, черепами животных, перьями, самодельными бусами и прочими прибамбасами, которые обычно отличают мастерские художников.
Хозяин предложил Микису единственный имеющийся в комнате стул… и началась демонстрация живописных полотен. Художник был очень возбужден и взволнован. Еще бы. Наконец-то у него появился зритель, при этом человек, явно разбирающийся в живописи, такой доброжелательный, так заинтересовался его картинами.
Геннадий с гордостью показывал каждую новую работу, выражение его лица постоянно менялось. Он вспоминал, как писал пейзажи в различное время года, свое состояние в то время, свои воспоминания, ощущения. Показывал картины, как любимых детей, гордясь наиболее удачными и талантливыми, находя милые черты у более простых и не таких выдающихся, как все остальные, рассказывал истории, связанные с каждой из них. Когда демонстрация закончилась, у Самсонова уже был готов план его дальнейших действий.
– Мой дорогой друг, – начал он с расстановкой, – а не хотели бы вы продать эти работы?
Самсонов уже просчитал: купив все, что есть у Геннадия, он может довольно ловко распорядиться всем этим богатством. По самым скромным подсчетам, даже учитывая, что имя художника неизвестное, работы тянули тысяч на шесть рублей. За эти деньги в Риге можно было купить однокомнатную квартиру. Деньги у Самсонова были. Не шесть тысяч, конечно, всего три, да и то из них ему принадлежала лишь тысяча. Но он не собирался платить Геннадию даже и эту тысячу.
"Зачем этому алкашу в Угличе большие деньги? Достаточно будет 500 рублей. Все равно ведь все пропьет", – рассудил про себя доброжелательный покупатель и сообщил о своем желании приобрести все работы за такую, придуманную им сумму.
Радость, осветившая было лицо Геннадия, сменилась гримасой боли, отчаяния и безысходности. Пусть он убогий, нищий, но цену своим работам знает. В них вложено столько души, столько сердца! Ведь они никому никогда не были нужны… И вдруг понадобились…. Да, он беден и безвестен, но рядом с ним, безмерно одиноким человеком, живут его дети – его картины, в каждой из которых частичка души, частичка жизни. Не того существования, в котором он прозябал, а жизни духа. Именно высокий дух воплотился и жил в этих полотнах, поддерживая и защищая своего создателя. Художник ощутил свою беззащитность и никчемность, боль от того, что придется расстаться с самым, что есть у него дорогим, единственным, получив лишь символическую сумму денег, которая все равно никоим образом не сможет изменить качество его жизни.
– А впрочем….– продолжил он свои мысли вслух и представив в своих руках действительно немыслимую для него сумму в пятьсот рублей, – забирай.
– Значит, по рукам? – испытующе глядя на художника, спросил Самсонов.
– По рукам, – не глядя на него, тихо сказал Геннадий.
– Ну и прекрасно. Я не надолго отойду, – сообщил Микис и быстро вышел на улицу.
Надо было срочно поймать машину и вывезти картины от Геннадия, пока тот не передумал. К счастью Микиса у подъезда затормозил "газик", видимо водитель жил в этом доме. Самсонов быстро договорился и вместе с ним вернулся в коморку Геннадия. Тот по-прежнему сидел на стуле, согнувшись, обхватив голову руками.
– Ну, мы забираем? – бодро спросил Микис.
Художник только рукой махнул. Пока водитель выносил картины, Микис отсчитал положенную сумму, выразил надежду, что они еще не раз встретятся в этой жизни, пожелал удачи – и был таков. Больше с Геннадием он не виделся никогда. Некоторое время спустя, месяца через четыре, вновь приехав в Углич по своим делам, Самсонов хотел найти его, но узнал, что тот окончательно спился и то ли сам замерз, то ли его избили. В общем, художник умер.
Самсонов же эти четыре месяца даром не терял. Легенда, сочиненная им в поезде о необыкновенном творческом озарении, произвела на Вилму неизгладимое впечатление, а когда она увидела работы, пришла в неописуемый восторг. Оказывается, у Микиса талант от Бога. Видимо, какие-то высшие силы руководят им сверху и дают возможность создавать такие потрясающие картины. Сколько души, чувства, какая энергетика!!
Она одним звонком восстановила его в институте и предложила сделать выставку в рамках программы поддержки творческой молодежи Латвии, которая зародилась в недрах комсомольского руководства этой прибалтийской республики, где у Вилмы, как и везде, были серьезные завязки.
Персональная выставка студента второго курса – явление небывалое. О Самсонове писали в газетах, им восторгались, Вилма воспевала его фантастическую работоспособность, его талант, если не сказать гениальность. Гордилась тем, что именно она нашла это дарование и сделала правильный выбор, причем не в силу его сексуальной неотразимости, а потому что почувствовала в этом парне грандиозный творческий потенциал.
После выставки он сумел продать все работы, да так удачно, что денег хватило на двухкомнатную кооперативную квартиру в престижном районе Риги.
Звезды улыбались ему. Все складывалось как нельзя лучше. Несколько работ Геннадия он припрятал, чтобы была иллюзия непрекращающегося творческого процесса. Одно было плохо – учеба в институте мешала новым планам, но Микис, подумав, что проблемы надо решать по мере их поступления, с головой погрузился в осуществление своего плана.
Вилме очень хотелось посмотреть, как он работает, но Самсонов сказал, что не может творить, когда кто-то присутствует в момент создания нового полотна. К тому же делать это может только ночью, в абсолютной тишине. Днем он вынашивает свои замыслы, а для этого нужно иногда бывать одному, чтобы никто не беспокоил и не отвлекал. Таким образом, Микис освободился от контроля Вилмы и приступил к осуществлению своего плана, который был предельно прост.
Сколько таких Геннадиев живут в огромной стране, сколько можно набрать у них работ и как легко сделать из всех дураков? Впрочем, и делать нечего, они такие и есть. Как можно поверить, что человек вдруг взял и написал тридцать шесть картин за три месяца. Да над каждой из них нужно работать такое время. Верят всему, что ни скажу: и пейзажи вижу во сне, причем в разное время года, и фантомы моделей без живых натурщиц могу писать! Ну фантастика! И просто грех не воспользоваться такой человеческой наивностью, граничащей с глупостью.