VI
Обстановка располагала. Кафе находилось на бывшей Большой Дворянской улице, в жилом доме. Предприимчивый хозяин, кстати говоря, знакомый Чернозёмова, отремонтировал полуподвальчик, обставил его простенькой мебелью и запустил производство стандартных блюд. Вот сюда, к русской кухне, и приладился ходить обедать их дружный коллектив. Дубравин – потому, что живет в городе один. А остальные – с шефом за компанию.
Сегодня они втроем. Медлительный, осторожный Чернозёмов и напористый, "лихой рубака" Тимашов. На столе, как всегда, одно и то же. Лапша домашняя, салатик и какой-нибудь кусок мяса с гречкой. И вроде все благостно и тихо. Разговор о делах:
– Вы нам задолжали за прошлый месяц триста тысяч рублей. Просрочили уже две недели, – напомнил Алексею Тимашову Чернозёмов.
Тимашов сразу перестал есть и, не раздумывая ни одной минуты, ушел в несознанку:
– Да ничего мы вам не должны.
– Как не должны?! Поставка дополнительная была! Забыл?
– Та поставка нами оплачена прямо сразу, в тот же день! – начал повышать тон Алексей. – Все до копеечки отдали. И, вообще, нам с посторонними работать проще. Там у нас наценка шестьдесят процентов. А с вами хрен чего заработаешь!
– Да вы на нас наживаетесь! И отсрочку платежей получили аж на два месяца, и платите нерегулярно! – тоже перешел на повышенные тона Чернозёмов.
"Ну, пошла писать губерния!" – подумал Дубравин, сидя между рьяными спорщиками, которые уже почти перешли на крик.
"И так каждый раз. Как только сойдутся, давай давить друг друга. Вроде все свои, а такая нетерпимость.
То ли это по молодости. То ли это в крови. У всех русских людей".
Через пару минут, когда обстановка за столом накалилась до точки кипения, он попытался остановить эту схватку:
– Да кончайте вы орать! – грозно возвысил он начальственный голос.
Ребята замолкли. Сидят оба красные, как из бани. Но, видно, не до конца выпустили пар. И через минуту-другую Чернозёмов сквозь зубы процедил:
– Я в суд подам на вас за долги…
Незамедлительно последовала ответная реплика.
И… все началось сначала. По второму кругу.
"Странный мы народ, – думал Шурка. – Какой-то прямо нетерпимый, недружный. Посмотришь на других, тех же казахов, уйгуров, армян – все как-то держатся друг за друга. Одни мы такие равнодушные. С чем это связано? История у нас, что ли, такая, полная междоусобиц? Князья-то наши дрались между собою, ходили походами друг на друга почитай каждый год. Даже татар приводили. А смуты какие были, восстания. Гражданская война. Но, видно, наша разрозненность чем-то компенсировалась. Может, числом. Всех готовы шапками закидать. Ну и нашим индивидуализмом. Мы уже вышли из родоплеменных отношений. Усвоили западные ценности. А там тоже каждый сам по себе. Один Бог за всех!
А может, мы просто привыкли надеяться на государство? В случае чего оно спасет, поможет. Только сегодня никакого русского государства у нас нет. Наша недружность позволила изгонять и вытеснять русских отовсюду.
Вон у нас на факультете. Пока был деканом Дмитроцкий Василий Иванович – все преподаватели грызлись между собой. Подсиживали друг друга. А потом пришел Конжакеев и выпер их всех. Вот и довыясняли отношения.
И так везде. Пока мы грыземся, они теснят нашего брата!" – с горечью додумал он свою мысль. А потом рявкнул:
– Да замолчите вы! Достали! Совсем с ума сошли! Потом, поняв, что переборщил, добавил:
– Давайте о деле лучше поговорим. Есть у меня одно предложение. Попробуем его обсудить.
– Какое? – изобразил на лице стопроцентную готовность Чернозёмов.
– Думаю я, что мне надо идти на выборы. В Государственную думу.
Директора переглянулись. И сделали внимательные лица.
Дубравин уже давно размышлял о сложившемся положении. Вспоминал историю с покупкой здания: "Это все потому, что я здесь чужой. И меня никто не знает. Со своими они все же считаются. Значит, надо врастать в местную жизнь. Надо заявить о себе. Но как?"
Второй проблемой, беспокоившей его, была обстановка для занятий бизнесом в стране. Она стремительно менялась. Если в девяностые чиновники, деморализованные крахом системы, еще не очухались и можно было смело браться за любой проект, то теперь они консолидировались и дружно выстраивали коррупционные схемы для отъема денег и бизнеса.
– В девяностые, – шевеля усами, рассказывал ему как-то Алексей Тимашов, – можно было получить разрешение на установку киоска за коробку конфет. А сейчас уже требуют долю в бизнесе.
Да, Дубравин и сам видел, что хорошо дела идут только у тех предпринимателей, кто трется у власти. Независимые либо загибались, либо еле дышали. На всех навалился чиновничий беспредел.
Государство Александру, как и каждому русскому человеку, кажется темной враждебной силой, которая непредсказуема и страшна в своей жажде подчинить себе все и вся. Поэтому каждый русский в глубине души боится власти. И одновременно ненавидит ее. Никто в нашей стране не знает, что может выкинуть эта власть. Какой фортель, какой закон. Куда повернет.
И выходов тут немного. Либо бежать, удаляться от власти, от государства, как делали многие наши предки испокон веков. Либо постараться понять механизм действий этой слепой, бездушной машины и попробовать оседлать ее.
Размышляя обо всем этом, Дубравин постепенно шел к своему решению.
Ну и главное. Как журналист, хоть и бывший, он понимал, что надо бить в набат. Народ вымирает. И "русский крест", образованный пересечением линий смертности и рождаемости на демографическом графике, рискует превратиться в большой деревянный.
Выборы как раз дают повод для того, чтобы начать писать и говорить об этой страшной проблеме, которая нависла над страной.
А по опыту он знал, что надо бросить в пространство, в массы идею. И если идея здравая, то она не исчезнет. Ее подхватят и донесут до самых верхов. И, может быть, власть хоть что-то сделает для людей.
Но говорить обо всем этом сейчас не стоило. Не время. Да и неважно это. Решение принято. Надо действовать. Так что он спросил просто:
– Ну и какие на сей счет имеются предложения?
– Надо собирать штаб! – ответил Чернозёмов.
– Будем готовиться, – поддержал его Тимашов.
VII
На работу ему теперь ходить ох как не хотелось. А надо! Семью кормить. Детей поднимать. Дочки у него уже заневестились: "Папа, шубку давай! Новые туфельки на выпускной!" Нет денег? Бери кредит. Потом отдашь. С ростовщическими процентами.
Невеселые эти мысли терзали его и сейчас, когда короткая в базе белая "Нива", шустро ныряя из сугроба в сугроб, везла его по зимней, непроезжей после ночного снегопада дороге в Коргово.
Снег кругом. На деревьях и кустарниках, на воротах сафари-парка, на крыше финского дома и льду озера. Зима вступила в свои полные права. И по-хозяйски распоряжалась. Хочет – укутает, как сейчас, землю в белую шубку. Хочет – прижмет морозищем.
Всем в лесу хорошо. А вот ему, Володьке Озерову, плохо. Чувствовал он себя виноватым. И перед людьми. И перед зверьем, братьями нашими меньшими. Не получилось у них то, что хотелось. Как говорится, человек предполагает, а Господь располагает. Трудно сказать, что пошло не так. Может, все дело в нашем менталитете. Может, и не в нем, а в простой человеческой алчности. Впрочем, сейчас это неважно. Факт оставался фактом. Вместо сафари-парка стало Коргово большой бойней.
И чем дальше в лес, тем больше дров. Теперь у хозяина – Виктора Федоровича Шекунова – новые проблемы. Поговаривали, что он кинул московских инвесторов. Украл их акции. Ну а те, естественно, начали разборки. Подали на него заявление в органы. Дело дошло до суда. Так что "неандерталец" вынужден был теперь умасливать ментов и судейских. На это нужны немаленькие деньги. И охотничье колесо вертелось.
Что ни день – наезжали гости. Выходили на охоту. И палили в белый свет как в копеечку. Оставляли в кассе десятки и сотни тысяч рублей. Некоторых, особенно важных, сопровождал сам хозяин. Эти обслуживались за счет фирмы. На прошлой неделе так гулял у них генерал. Начальник областной милиции. Вот уж гулял, так гулял. Молодой, здоровенный, как бык. Он и пил соответствующе. С двумя своими то ли адъютантами, то ли заместителями выжрал два ящика водки и ящик коньяку. Охотился тоже по-особенному. Мараться об какую-то, как он сам выразился, "пукалку" не стал. Вышел в лес с автоматом Калашникова. И давай шмалять по всему, что движется. Зверье бедное не знало, куда бежать.
Итог был таким. Завалил генерал пяток свиней и кабанчиков. Да бычка из тех, что Володька привез с Кавказа. И накрошил, покалечил десяток коз и оленей.
А потом завис в доме на целую неделю. Ушел в запой. Сам Шекунов подвозил для него "горючее". Так его, сердешного, и увезли без сознания порученцы.
А вчера прибыл Шабашкин. Главный судья. Этот совсем другой. Такой маленький, тихий, зажатый, похожий физиономией на грустного пони. Но властненький.
Володька оставил машину на стоянке возле конторы. И по заснеженной тропинке побрел к ребятам – егерям, которые праздно сидели и смолили, ожидая клиентов, в ажурной деревенской беседке. Все на мес те.
Бородатый Митрич, похожий на старый дуб. Длинный, хороший такой деревенский парень Николай. С ними новенький, скромный хлопец с Украины Петро.
Володька Озеров, лесной кудесник, человек, в голове которого сплошь навьи, русалки, лешие, а еще наука, подсел к ним. Покалякать. Узнать, что да как. Работа у них сейчас разная: Володьке – заниматься пополнением звериного стада, организовывать процесс восполнения потерь, ребятам – расходовать этот фонд. Но все равно они команда.
Настроение у всех схожее. Критическое. Озеров так, без особого нажима спросил:
– Ну как гости? В порядке?
– Приехали гости, гложуть кости, – скаламбурил и усмехнулся в седую пышную бороду Митрич.
– Ну и козел же этот судейский. Он и не охотился вчера вечером. И сегодня непонятно, будет ли выходить, – заметил Николай.
– А что так?
– Да им Серега девок привез из города. Вот они вчера с ними и куролесили. Этот их главный такие чудеса творил…
– Какие? – Володька даже привстал от удивления.
– Девчонок этих вчера голыми выгнал на мороз. И сам с ружьем выскочил за ними. Тоже голый. И давай за ними бегать по кустам. Еле угомонили его. Сам Шекунов уламывал.
– Сегодни утром, – как бы жалуясь на что-то, стал гутарить Петро, – я тех дивок отвозил у город. Так воны мне, горемычные, жаловались на него. Он их там не то шобы силовал. Не-е. Он их щипал, сиськи кусал, кожу крутил. Они усе в синяках, а у одной глаз весь подбитый. Воны мне говорять, що мы сюды больше не поедимо. Ни за яки гроши. Лучше, мол, у ментов десять субботников отработать, чем у лапы такому обмылку поганому попасти… И шо вон его сюда приволок?
– Ну, нашему надо отмазаться. Вот он сюда их и таскает, – резонно заметил Николай.
– У такого Шабашкина отмажешься! – задумчиво произнес Митрич.
– Ну, суд у нас, как говорится, самый гуманный в мире, – поддержал разговор Володька. – Так что отмажется.
– А вчера наша Настасьевна накрывала на стол гостям и слышала, как этот судья хвастался спьяну: "Я так построил систему, что теперь мне за любое решение несут".
– Что значит "несут за любое"?
– Раньше, мол, как было – взятки давали, если ты виноват и тебе надо отмазаться. А теперь, прав ты или не прав – все равно неси деньги. А то засудят, – закончил Николай.
– Да! – почесал затылок Митрич. – Вона как стало. В советское время о таком и не слыхали.
– Демократия у их, – вступил снова в разговор Петро. – У меня шуряк бабу свою так отметелил! И шо? Штраф ему присудили… Вона жаловаться. А ей у суде говорять – смотри, шоб саму не посадили… Во, как нынь судят.
– При чем тут демократия? – заметил Озеров. – Наоборот. Судей теперь назначает президент. Навсегда. И они ничего не боятся. И никто их с должности снять не может. Неприкосновенные они. Думали, что это поможет им честнее быть. А получилось совсем наоборот. Они теперь обнаглели до того, что без взятки к ним не подходи.
– А все пример с Америки берем. Там, мол, так устроено.
– В Америке как раз все наоборот. Там судей выбирают, – заметил Озеров.
– Там люди другие. Там судья – это… – Митрич поднял толстый, грязноватый палец вверх, – это! А у нас – тьфу, – и он сплюнул густой, желтой от курева слюной на снег. – Сами видели!
– Ну, люди разные. Есть и среди них порядочные, – примирительно заметил Озеров.
– Они думают, что народ не видит, – буровил в бороду Митрич, шевеля белыми бровями. – Спрятались тут у нас. За забором. А народ все видит. Даст Бог, прийдеть время. На вилы их поднимуть…
– Ладно тебе, горе-революционер, – заметил Озеров. – Вон, смотри, Серега несется на всех парах. Что-то озабоченный он. Видно, ему Шекунов пистон вставил.
Все быстро бросили в снег бычки. Затоптали. Замерли в ожидании.
Подлетел по снегу Аксёнтов. Такой же упертый, лобастый. С усиками. И с ходу начал накручивать:
– Чего расселись? Все лясы точите? Давайте, выходите на участки! Может, сейчас охотники пойдут, а вы и не знаете, где зверь затаился.
Спорить с ним, чертом, никто не стал. Злой он стал в последнее время. Видно, жал его Шекунов, требовал отдачи.
Все разошлись. А Серега остановил Озерова:
– Слушай, тут дело такое. Вчера в местной газете "Про наше" какой-то хер расписал наше хозяйство. Это не ты случайно слил корреспондентам информацию, что у нас тут краснокнижных зверушек отстреливают? Шекунов в ярости. У него и так проблем выше крыши.
– Ты что, Серега! Я что, похож на стукача? – и Володька честно посмотрел в глаза Аксёнтову.
– Вижу, не ты. Но кто же, сука, это сделал? Я бы ему кадык вырвал! Начали мусолить. Теперь проблем не оберешься…
– Проблемы не в этом! – осмелился наконец высказаться о наболевшем Володька.
– А в чем? – с вызовом спросил Аксёнтов.
– Да ты посмотри, что творится! Разве об этом мы мечтали? Бляди, пьянки, оргии. Того и гляди кого-нибудь по пьянке застрелят.
– Это не твое дело! Не лезь! Нам деньги нужны!
– Такие деньги нам на хрен не нужны, – Володька хоть и интеллигентный малый, но всегда готов акцентировать внимание на главном.
– А как иначе выжить? Не с твоих же школьных экскурсий.
– Да мы еще толком не разворачивались, рекламу не вели. Может, что-то и получилось бы. Может, и была бы отдача, если бы не эти гости…
– Ты на святое, на хозяина, голос не возвышай. Он деньги дал. Имеет право. Гости его.
– А ну вас! – махнул рукой Озеров. И пошел к себе. К вольерам, где у него вот-вот должен начаться отел ланей и косуль.
А Аксёнтов долго смотрел ему вслед и шевелил пальцами, то разгибая, то сгибая их в кулаки.
– Чистоплюй е… – наконец выругался он.
* * *
Озеров шел по висячему мостику, перекинутому через овражек, и с грустью думал:
"Все не так. И я становлюсь не таким, как раньше. Перестал слышать голоса леса, чувствовать мысли зверя. Куда-то от меня уходит дух леса. Не могу, как раньше, взлетать над просторами земли. Не могу войти в состояние. Отвергает меня природа. А почему? Похоже, предаю я ее. Вот и отворачиваются от меня те, кто вершат судьбу…"
Невеселые его размышления прервались, когда навстречу выскочила из гостевого дома ядреная горничная.
Она бежала по дорожке, потрясая всем своим роскошным бюстом, спрятанным под форменным фартуком. И орала как оглашенная:
– Повесился! Повесился!
– Кто?! – остановил ее Озеров.
– Шабашкин повесился!
– Какой Шабашкин? – удивленно застыл на тропе Володька. И вдруг вспомнил: "Шабашкин – это один из приставов повести Пушкина "Дубровский". Там мужики деревни Кистеневка, охваченные возмущением, сожгли заживо банду судейских во главе с Шабашкиным. Надо же – опять те же лица. Все идет по кругу".
Подбежал и Аксёнтов. Вместе они залетели в строение. И увидели, что на выложенном голубой плиткой полу, у теплого бассейна лежало в трусах маленькое, скрюченное тельце судьи. Рядом суетились два его компаньона. Но это был не труп. Шабашкин подавал признаки жизни. Вот заморгал глазами. Зашевелил волосатыми руками, перебирая надетый на шею длинный расписной галстук.
Один из прихлебателей, чуть не плача, хлопотал вокруг шефа. И приговаривал:
– Говорил ему, Василич, не пей столько! Плохо будет. А он меня послал. Вот и допился. Сначала с утра хвастался, как он всех оберет до нитки. А потом что-то ему в голову ударило. И он как заорет: "Сука я продажная! Гнида!" Видно, что-то в нем замкнуло. Взял галстук. И пошел сюда. Мы минут через десять забеспокоились. И за ним. Из петли вытащили.
"Да", – подумал Озеров, помогая перетащить легкое тельце главного судьи в номер на втором этаже гостиницы. И там, укладывая его на кровать: "И на старуху бывает проруха. То ли совесть, то ли дурь заиграла".
VIII
Наконец-то у него появился свой кабинет на работе. Те, кто привык к стабильному существованию в рамках госструктур, скажут: "Эка невидаль! Подумаешь, достижение! Собственный кабинет". И только те, кто, как Дубравин, сами делают себя и свою жизнь, знают, что это значит. Собственный, заработанный своими руками, вырванный буквально из глотки у чинуш офис.
Хорошее здание. Неказистое снаружи, внутри после ремонта оно преобразилось.
На втором этаже он и разместился. В приемной сидит секретарь (один на двоих с Чернозёмовым).
Рабочее место, оно очень многое говорит о человеке. У Дубравина все строго. И аскетично. Мебель светлая, белорусская. Два окна. На столе только то, что нужно. Никаких лишних бумаг. В шкафах толстенные книги. Только иконка с ликом Сергия Радонежского и портрет Путина в майке молодежки хоть что-то говорили о хозяине.
И вот в этот самый кабинет с утреца залетела миловидная, слегка заполошная заместитель директора издательского дома "Свободное слово" и по совместительству депутат городского собрания Марина Сорокаумова. И начала быстро-быстро говорить:
– Ксан Ксеич! Такая новость! Такая новость! Я сейчас была на заседании в думе и там встретила Ивана Петровича. Он мне сказал, что у нас в области московский олигарх Хоторковский открыл отделение своего "Открытого мира". Они готовятся к выборам. Будут создавать партию. Туда уже все побежали. С такими деньгами он точно купит весь наш парламент. Надо и нам срочно к ним ехать…
– Марин! Подожди. Не тараторь так сразу. Сядь! Выпей чайку. И по порядку мне все расскажи. До выборов еще далеко. Больше года. И торопиться не надо.
После недолгого, но обстоятельного разговора с девушкой выяснилось, что один из новоявленных хозяев жизни, так называемых олигархов, решил приступить к приватизации государства. И для этого будет собирать свой собственный парламент.
Дубравин сказал:
– Ну что ж, давай посмотрим! Повстречаемся с представителем этого новоявленного российского Боунопарте!
Представитель олигархических структур в славном городе "Ч" молод, обаятелен, модно одет и чрезвычайно самонадеян. Дубравин определил его для себя как менеджера нового, недавно выросшего поколения. Шустрые ребята с дипломами об иностранном образовании и начисто лишенные индивидуальности. При встрече с такими Дубравин всегда задавался вопросом: "Их что, по одной форме отливают? Как пластмассовых кукол?"