Наконец все мы наобнимались, наприветствовались и Майкл поспешил наверх, чтобы принять ванну и сменить деловой костюм на привычную тенниску и шорты. Осознание, что он наверху, совершенно изменило Суэффорд. Трудно даже объяснить, насколько переменилась здесь вся атмосфера. Как будто мы тут в последние дни только и делали, что дожидались его появления. Я на несколько лет старше Майкла, и тем не менее он до сих пор способен внушить мне ощущения четырехлетнего сопляка. Тем большей глупостью с моей стороны было огорошить его печальным известием, едва он вечером пустился вниз.
– Что ты хочешь сделать? – Брови Майкла сошлись, отчего лицо его приобрело выражение не то чудовищного гнева, не то изумленного замешательства.
Я, по трусливому моему обыкновению, принял первое истолкование.
– Майкл, Майкл... это не...
– Так ты стал чем-то вроде литературного трутня? Подобием... как ее? Подобием торгующей вразнос грязным бельем Китти Келли. "Частная жизнь Майкла Логана". Нет-нет, слишком пресно, что-нибудь покруче. "Частные жизни Майкла Логана". "Подлинные частные жизни Майкла Логана". Тедвард, Тедвард. Какой кошмар.
Ах, дерьмо. Дерьмовое-раздерьмовое-дерьмо-и-еще-раз-дерьмо. Я развел руки в стороны.
– Майкл, старый моржище, я знал, что случится именно это. Я все неправильно объяснил. Речь вовсе не о тебе, ты меня не интересуешь. То есть не ты per se. Речь о целом... целом явлении.
– Для поэта ты на редкость неловко управляешься со словами.
Я в смятении откинулся на спинку кресла. Майкл был так рад увидеть меня, так страшно доволен. А я поспешил и все испортил. Мы сидели с ним за обеденным столом, скатерти уже сняли, Энни удалилась в гостиную, Дэви отправился спать. Животы наши были наполнены клубникой и сливками – Майкл попусту слов на ветер не бросает, – настоящей старорежимной клубникой, позднего урожая, той, из которой черешок извлекается с такой же легкостью, как молодая морковка из компоста, это тебе не современная пародия с отодранными листьями, отдающая на вкус выдохшимся сидром; доброго вина в животах у нас тоже хватало, и в воздухе висело густое облако дымка гаванской сигары Майкла и моих "Ротиков". Вот я и счел момент более чем подходящим.
– Черт возьми, Майкл, ты же меня знаешь, – с победительной улыбкой произнес я.
– Это меня и пугает, – ответил он.
– И это тебя недостойно. Мне не интересны слухи или скандалы... да я, собственно, и уверен, что таковых не существует, а если существуют, так мне наплевать. Я сказал "биография", но думал скорее об истории, о своего рода картине. Понимаешь, Майкл, – я склонился вперед, – я считаю, что две великие связующие линии истории двадцатого века – это линии англосаксов и евреев. Возможно, в следующем столетии их сменят испанцы и арабы, или чернокожие и азиаты, или венерианцы с марсианами, черт их знает, однако за последнюю сотню лет (я, разумеется, исступленно импровизировал) все устройство земного шара, интеллектуального мышления, популярной культуры, истории... ну, не знаю, судеб человечества, если угодно, так или иначе определялось англичанами и евреями. Ну так вот, евреи редко вступают в браки за пределами своей расы, и англосаксы тоже. Но вы с Энн – ты понимаешь? – вы составляете особенно интригующий, особенно живой предмет исследования, позволяющий выявить основные принципы происходящего. Ты не просто рядовой еврей, ты, возможно, самый влиятельный из евреев Европы. Энн не просто рядовая англичанка, она принадлежит к одному из древнейших родов Британии, ее предки правили, повесничали и превращали эту страну в руины в течение тысячи лет. Ее матушка состояла в родстве с Расселом – и с Бертраном и с премьер-министром сразу, – а тут еще примесь крови Мальборо и Черчилля, не говоря уж о Сесилах и Паджетах. Так что твоя семья представляет собой союз, переплетение двух великих линий. Возможно, традиция англосаксонского и еврейского господства над миром, идущая от Христа к Марксу, Эйнштейну, Кафке и Фрейду – попутно минуя Шекспира, Линкольна, Франклина, Джефферсона и полковника Сандерса, – завершается. Твои дети, твой брак, твоя семья – все это обращается едва ли не в символ, не так ли? Меня не интересует, Майкл, ни то, сохранил ли ты верность жене, ни в какие грязные делишки ты в свое время впутывался. Я, право же, считаю, что из всего этого может получиться изумительная книга.
Клянусь чьей-то-стью...
Майкл разглядывал меня этак с неделю.
– Хорошо, я подумаю об этом, Тедвард.
Я улыбнулся:
– Да я ни о чем больше и не прошу.
– А пока поживи у нас подольше. Будет время все обсудить. Пойдем, составим компанию Энн.
На этом мы пока и остановились.
Ну как, Джейн, я справился? По-моему, он проглотил мои россказни, – собственно, почему бы и нет? Чертовски убедительно – не думаю, к тому же, что я в той или иной степени изгадил для себя возможность заниматься чем-то еще. Но я хотел бы, Джейн, драгоценнейшая из дражайших, самых дорогих мне существ, чтобы ты наконец толком объяснила мне – чего я тут должен искать.
Позволь же мне потянуться, плеснуть себе еще виски, а после мы с тобой займемся четвергом.
III
Четверг стал свидетелем того, что мы вправе назвать открытием летнего сезона. Когда я услышал об ожидающемся вскоре приезде прочих гостей, мне пришло в голову, что для Дэви я был чем-то вроде авангарда, а причина, по которой он так радовался, заполучив меня пораньше, состояла в том, что он мог заключить со мной предварительный союз против любых взрослых сквернавцев – союз, который не позволит им низвести беднягу до положения Надоедливого Дитяти, от которого все отмахиваются. Диагноз, как мы скоро увидим, необдуманный и поспешный.
У нас с ним состоялся разговор о людях вообще, в ходе которого выяснилось, что мы во многом схожи. Я сказал, что перспектива любого знакомства действует мне на нервы, Дэви ответил, что ему тоже. При этом он заявил, что совпадению наших мыслей удивляться не приходится, – в конце концов, пояснил он, мы с ним люди одного, по сути дела, возраста.
– Шутить изволите, молодой человек? Что это значит?
– Ну, меня отделяет от колыбели пятнадцать лет, а вас – примерно столько же от могилы.
Не совсем те слова, какие ожидаешь услышать от чистенького, лощеного юноши, но он, разумеется, прав – bis pueri senes и все такое.
Первой из гостей появилась твоя подружка, Патриция. Бог ты мой, Джейн, какая, с твоего разрешения, пара грудок.
Она приехала, чтобы оправиться от "опустошившего" ее романа с подчиненным Майкла, неким Мартином Рибаком. Ты с ним, вероятно, знакома. Рибак, Логанов ГИД (это означает Главный исполнительный директор, то есть, насколько я понимаю, помесь директора-распорядителя с чего-то там председателем), целый год был ее мужчиной. Шли разговоры о браке и вечной любви, но после он бессердечным образом сорвался с цепи и покрыл некую девицу-пиарщицу, и таковое горе просто-напросто раздавило Патрицию. Майкл, с присущим ему благородством, сказал своему ГИД’у, что тот мудак и скотина, и вместе с Энни официально, так сказать, принял сторону Патриции. ГИД, по выражению Саймона (Саймон этим же утром вернулся со своих тракторных бегов), все еще "сохраняет место", хоть он слегка и обиделся, получив от Логана выволочку, как от какого-нибудь старомодного босса мафии. Проистекает ли симпатия Майкла к этой пташке из желания самому полакомиться ею, ведомо одному только Господу да (возможно) тебе. Ходят слухи, что Майкл последовательно и усердно гуляет на стороне, однако слухи ходят про всех и каждого. А то, что слухи почти всегда оказываются верными, к делу в данном случае отношения не имеет.
И все же что за лакомый кусочек! По ней никак не скажешь, будто она оплакивает утраченную любовь, напротив – оживлена, как гроздь угрей, и востра, как кнопка.
– А вас я помню, – сказала она, одарив поцелуем Подмора, ах, проклятье... Подмора... – вы Тед Уоллис! Про вас вчера в "Ивнинг стандард" статья была. Вас ведь недавно откуда-то уволили, верно? А. Н. Уилсон написал что-то в вашу защиту, а Милтон Шульман заявил, что вы опозорили доброе имя критиков.
– Примерно как Мира Хиндли опозорила доброе имя детоубийц.
– И вообще мы с вами уже дважды встречались, – продолжала она. – Один раз на презентации чего-то там, постойте-ка, – не в "Плюще", когда там представляли новый сборник театральных анекдотов Неда Шеррина?
– Вы не поверите, – ответил я, – но я так и не побывал ни на одной презентации сборников театральных анекдотов Неда Шеррина. Это противоречит всем законам вероятности, но так оно и есть. Думаю, все дело в безжалостных тренировках и самодисциплине. Тут, понимаете, какая беда – если вы посетите хотя бы одну презентацию, то после уж не сможете остановиться и пойдете на другую, затем на следующую, ну и так далее. А там и опомниться не успеете, как начнете таскаться на них чуть не каждую неделю. Думаю, единственное из прочих возможных решений – добиться, чтобы Нед Шеррин перестал составлять свои сборники, но это было б отчасти жульничеством, вы не находите?
– Вспомнила! В Национальной портретной галерее! Какая-то благотворительная акция, связанная с детскими портретами.
– Да, у меня что-то такое забрезжило в памяти.
– Там выставили кучу портретов, – объяснила Патриция Майклу и Энн. – Знаете, принцесса Диана, Маргарет Тэтчер и так далее, все были написаны пятилетними детьми. А Тед громко объявил: "И это вы называете живописью? Да вам такое любой модернист наваляет". И после вы еще подняли шум из-за того, что там не разрешают курить.
– Да, ну что же, не опасаясь выставить себя в нелепом свете, первым готов признать...
– Однако в первый раз мы встретились в восемьдесят седьмом на одном обеде на Пембридж-сквер.
Она начала приобретать сходство с людьми, которые рекламируют свои услуги в правом нижнем углу первой страницы "Телеграф" под заголовком "Вас не смущают провалы в памяти?".
– Пембридж-сквер? Пембридж-сквер? Не уверен, что у меня имеются знакомые среди тех, кто живет на Пембридж-сквер...
– У Госсетт-Пейнов.
– ...за вычетом, разумеется, Марка и Кандиды Госсетт-Пейн. Так, так, так. Рад снова видеть вас, Патриция.
Тут я краешком глаза заметил, что ситуация начинает приобретать опасные очертания. Пока мы обменивались последними фразами, в вестибюле появился Дэви, и теперь он все пуще мрачнел и хохлился. Похоже, это одухотворенное и чарующе полногрудое создание внушило ему чувства самые неприязненные. Он, как я предположил, догадался, и догадался правильно, что гулять и кататься на лодке мне будет куда интереснее с нею, нежели с ним. На самом деле причина была не в этом.
– Э-э... вы, конечно, знакомы с Дэвидом, – сказал я, указав на него.
Теперь, задним числом, реакция ее представляется мне несколько странной. Патриция шагнула к Дэвиду и опустилась на колени... что было навряд ли необходимо, поскольку она выше его от силы дюймов на шесть, не более.
– Дэвид! – произнесла она, глядя ему в глаза. – Я Патриция. Мы знакомы, ты помнишь?...
Она с новой силой ударилась в воспоминания, а Дэви тем временем не сводил с нее влажного взгляда.
– Боже мой, – ворковала она, – вы только посмотрите, каким он стал. Дэвид... ты... ты не поцелуешь меня?
Ну и ну. Я хочу сказать, господи ты мой боже... как будто он дитя малое или пускающий слюни дедуля. Впрочем, следует отдать ему должное, мальчик повел себя мужественно: кокетливый взгляд из-под ресниц и смиренно подставленная щечка. Однако набейте мне задницу незрелыми фигами, если Патриция не попыталась вывернуть голову так, чтобы дотянуться до его губ...
Она твоя подруга, Джейн, и я отдал бы половину моей коллекции галстуков-бабочек за возможность воткнуть ей куда следует, но все же должен сказать: я не вполне уверен, что она в своем уме.
Вся наша компания перебралась, чтобы выпить кофе, в маленькую столовую рядом с кухней, Дэви пытался справиться с расползавшейся по его физиономии самодовольной улыбкой, а мы между тем обсуждали планы на уик-энд. Притопал Саймон. Все, что он получил от Патриции, – это небрежное помахивание ладошкой. Вникнув в суть нашего разговора, Саймон вставил замечание о том, что нынче – последний день Восточно-английской выставки.
– Правда? – протянула Патриция с манерной медлительностью, выказавшей такое презрение, что Саймон покраснел. После этого она повернулась к Дэви и поинтересовалась, что он думает о Дэвиде Мамете.
– Восточно-английская выставка, да? – спросил я у Саймона, который стоял, начищая носок левого своего башмака об икру правой ноги. – Это что-то сельскохозяйственное?
– Ну... в общем, вроде того... конечно, людям, которые не очень интересуются такими вещами... это не очень интересно.
– Ты полагаешь?
– Хотя здесь она очень популярна. В наших местах то есть. В Норфолке и так далее.
– Угу, ага. Состязания пастушьих собак и тому подобное, верно?
– Ну-у, не совсем... это все же Восточная Англия. Овец тут не так уж и много.
– Ладно, тогда норидж-терьеров. Забеги кроумерских крабов. Соревнования норфолкских индюков по раздуванию зоба.
– Там проводят демонстрации редких пород, всякие показы – конюшен, – скачки с препятствиями и... но... как я уже сказал, это, наверное, не очень интересно.
– Тебе же там нравится, Саймон, зачем ты притворяешься, – сказала ему мать. Она и Майкл о чем-то негромко совещались в углу. О распределении спален и о том, когда кормить гостей, полагаю. – Знаете, он совершенно помешан на этих выставках. Ни одного выставочного четверга не пропустил, за многие годы. Я удивлена, дорогой, что ты все еще здесь, а не там.
– Нет, ну, я подумал, что надо... знаешь, поздороваться с гостями и посмотреть, может, кому-то еще захочется... хотя, наверное, нет...
– Саймон, старина, – сказал я, – если у тебя найдется место в машине, я бы с удовольствием съездил. То есть если тебе не будет со мной скучно.
Дэвид изумленно уставился на меня. Патриция же смерила взглядом, который писатели неизменно называют "пронизывающим". Взглядом, полным... чего? Презрения? Облегчения, быть может? Бог ее знает. Энн казалась довольной, а Майкл, в это утро какой-то рассеянный, благосклонно кивнул. Саймон, не то из вежливости, не то искренне, изобразил восторг.
– Нет! Вовсе нет! Только рад буду. Мы можем поехать в "остине", если хотите. Конечно, если никто больше...
Что за дурь на меня нашла, я, по чести, сказать не могу. Сельскохозяйственная выставка... в самое июльское пекло... в Восточной Англии. Редкие породы... Скачки с препятствиями... Жирные свиньи... Еще и стрельба по тарелочкам, по всем вероятиям.
Мы сразу же и выехали – Саймон, Сода и я. Помимо ужаса, который внушала мне перспектива оказаться посреди массового скопления фермеров, я томился еще и собственной неспособностью понять, радует меня мгновенно возникшая между Патрицией и Дэви взаимная, по всей видимости, приязнь или, напротив, раздражает. Я, естественно, и раньше знавал девиц, которые привязывались к мужчинам моложе их, – в конце концов, существует же внушенное нам телевидением прилипчивое представление о юном альфонсе, – однако, по строгому спаленному счету, большинство известных мне девушек предпочитают скорее Любовь Тридцатилетних или Любовь Сорокалетних, чем Любовь Пятнадцатилеток. Мужчины, конечно, совсем другой коленкор: они начинают с Любви Всевозрастной, да так и держатся за нее, пока их не выволакивают из зала суда.
Восточно-английская выставка, как я вскоре с сокрушением узнал, имеет место быть в окрестностях Питерборо, а это два часа езды от Су-эффорда. Должно быть, моя физиономия выдала дурные предчувствия, обуявшие меня при этом известии.
– Жаль, вы не в прошлом месяце приехали, – сказал Саймон. – Тогда была Королевская норфолкская выставка. Это в Костесси, всего полчаса езды от нас.
Название города Костесси, несмотря на его написание, произносится почему-то как "Косси".
Затем Саймон принялся рассказывать историю, которая тебе, Джейн, более чем известна.
– Я возил на Королевскую норфолкскую мою кузину, Джейн, – сообщил он. – Вы знаете Джейн?