Адельхайд Капспетер (все еще плача). Он же считается левым… Ева Плинт. Он и есть левый, но кроме того – он депутат бундестага и вплоть до вчерашнего дня был референтом министра.
Адельхайд Капспетер (перестает плакать). Значит, ты считаешь меня дурочкой?
Ева Плинт. Нет, но совершенно бесчувственной, несмотря на твою музыку, несмотря на бесчисленные и поистине чудесные произведения искусства в вашем доме. Когда кто-нибудь задевает вас, вы ссылаетесь на свою чувствительность; когда чувства проявляют другие, вы называете это обидчивостью. (Очень серьезно.) Тогда, после концерта у вас, я кое-что поняла, кое-что. Когда вы встречаетесь с человеком простого происхождения, да еще претендующим на левизну, таким, как Эрнст, вы считаете, что он начисто лишен чувствительности. Точно так же вы утверждаете, что у народов тех стран, где люди гибнут косяками, просто-напросто другое отношение к смерти. (Тише.) Мне крайне неприятно то, что я поняла, ведь я весьма высокого мнения о собственном вкусе, но я, как это мне ни горько, ясно понимаю, что вкус не имеет никакого, абсолютно никакого значения – это всего лишь производное от слова "вкушать". Попытайся понять меня. Вашему вкусу, вам приятен Бетховен, а Эрнсту нет – он плачет, слушая его.
Берет Адельхайд под руку, и они уходят. Вместо них появляются Кренгель и Карл фон Крейль.
Кренгель. Вы помните меня? Кренгель, банкир. Друг вашего отца. Карл фон Крейль. Припоминаю, но очень смутно. Кажется, вы пришли в гости к отцу, а я в ту минуту собрался уходить. Вы были с дочерью, она показалась мне очень симпатичной. Она здесь?
Кренгель (настойчиво, очень серьезно). Уделите мне минутку. Вы были тогда молодым советником, подавали большие надежды, и я уговорил вас избрать дипломатическую карьеру. (Настойчиво, очень серьезно.) Нам тогда нужны были молодые, прогрессивные силы.
Карл фон Крейль. Теперь я уже не молод, а с деньгами посольства я обошелся, пожалуй, чересчур прогрессивно.
Кренгель. Знаю. Глупая выходка. Уже не мальчишеская, но вполне простительная, поскольку у вас – гм-гм – были близкие отношения с дамой. Глупости можно простить. К тому же если не считать недолгой связи с дамой, вы действовали бескорыстно и многим рисковали, а нам нужны люди, способные на риск.
Карл фон Крейль. Неужто вы хотите, чтобы меня реабилитировали и вернули на службу?
Кренгель. Что касается вашего недавнего сумасбродства – вы понимаете, о чем я… – то за ним, я полагаю, никто не разглядел спиритуалистическую основу, некий обряд, чуть ли не литургию… (Крейль удивленно смотрит на него.) финансовые недочеты вам могли бы простить, поскольку вы лишь временно превысили свои служебные полномочия. Ведь дело шло о спасении человеческой жизни, не так ли? И вы, движимый чувством, поступили по-человечески. Ваш шеф вполне мог бы оправдать ваш поступок задним числом… Однако нашлись люди, которые не поняли вашего ритуального действия, потребовали вас наказать… От членов директората моего банка часто требуется принимать быстрые решения, которые могут показаться спорными или сомнительными. Но я санкционирую их, даже если не одобряю… Вы же оплатили молодой даме, очарование которой мы могли оценить по фотографиям, авиабилет до Кубы и снабдили ее некой суммой денег. Конечно, ваш поступок имел определенную политическую направленность, но я… (Смущенно умолкает, запинается, мямлит.) Я, собственно, хотел попросить вас сотворить с моим роялем то же, что вы сделали со своим. Он пока цел, я последний крупный банкир, у которого сохранился в целости дорогой рояль. И вот прежде чем с ним расправится зловещий, навещающий всех нас гость, я хочу предоставить мой инструмент в ваше распоряжение, сотворите произведение искусства – разумеется, за соответствующий гонорар.
Карл фон Крейль (с подозрением). Но я не разбираю рояли, как этот зловещий гость. Я разрубал их… Так что вам угодно – разобрать или разрубить? Гонорар мне пригодится.
Кренгель. Я думал скорее о разборке, не о разрубке – это слишком варварский способ. О гонораре договариваться нет нужды. Вы получите незаполненный чек, и, кроме клерка, ведущего операции по моему личному счету, никто не узнает, какую сумму вы с него сняли. Даже я не стану проверять. Рояль у меня очень ценный, на нем – почти стопроцентная вероятность – играл сам Бах. Разобрать на части такой музыкальный инструмент – в этом (с искренним, волнением) я вижу высшее духовное начало, своего рода божественный протест против обманчивости музыки, против роскоши, голода, жажды, против войны и всяческой нищеты, а также любой формы материализма. Вы спрашивали о моей дочери – она показалась вам симпатичной, интересовались, не здесь ли она. Нет, ее' здесь нет, и то, что я предлагаю вам сейчас, задумано как прощальный концерт, так сказать, для моей дочери Хильды. (Короткая пауза.) Я делал для нее все, что обычно делают для своих детей, когда их любят, а я ее люблю. После школы она специализировалась в агрономии, потом приобрела вторую специальность – экономиста. Она сопровождала меня на приемы, балы, вечеринки, а после смерти моей жены стала хозяйкой дома, устраивала обеды, приемы, помогала мне принимать друзей, компаньонов. Знаете, отчего умерла моя жена? От страха, болезненной фантазии и апатии. Она не выносила вида денег – сразу вспоминала о золотых коронках, вырванных у убитых… Но куда она могла спрятаться, чтобы не видеть денег? В Хильде я растил свою преемницу, ведь у нас старый фамильный банк… но вот уже много месяцев она больше не бывает на приемах, балах и тому подобном. Когда же я предложил ей стать сначала моей помощницей, а потом поверенным в делах, знаете, что она мне ответила? "Лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь". И вот она собирается уехать в Никарагуа. Мы обсуждали с ней это несколько месяцев кряду, беседовали ночи напролет, какие только доводы я ей не приводил, хотя мы почти не спорили: мы любим друг друга. Но каждый раз после всех моих доводов она отвечала одно и то же: "Нет, папа, лучше умереть в Никарагуа, чем жить здесь. Я пришла к этому решению в результате исследований, эмоции появились потом".
Карл фон Крейль. Не знаю, должен ли я выразить вам соболезнование или, наоборот, поздравить. При таких обстоятельствах я не могу принять ваш заказ, а тем более гонорар за него. Не уверен также, что ваша дочь воспримет символическое разрушение ценного объекта как прощальный подарок.
Кренгель. Но я хотел доказать ей свою любовь, а не только симпатию. Деньгами я ее, разумеется, снабжу. Не стану утверждать, что понимаю ее, и тем не менее я испытываю к ней не только любовь и симпатию, но и уважение. (Устало.) Я хочу ей это доказать, продемонстрировать и я подумал, что вы…
Карл фон Крейль (серьезно). Слушая вас, я прихожу к выводу, что будет лучше, если вы сами разберете на части ваш рояль. Не разрубите, а именно разберете; я же на такую филигранную работу просто не способен. Хотите идею? Вы устраиваете домашний концерт, заказываете в типографии приглашения и программку; собираются празднично, словно на свадьбу одетые гости, а вы – вы начинаете оголять инструмент, в то время как приглашенные заранее пианист или пианистка барабанят пальцами по стене в точном соответствии с партитурами Бетховена, Шопена или Моцарта. Исполнителя или исполнительницу можно посадить и за непокрытый стол, тогда они смогут отстукивать партитуры там. А после концерта вы познакомите гостей с решением вашей дочери. Вот это будет демонстрация!
Кренгель. Я не артист, молодой человек!
Карл фон Крейль. Я тоже, я ведь юрист. Поэтому если вам потребуются практические советы, обратитесь к мастеру по роялям, он ознакомит вас с деталями инструмента, так сказать, как хирург: общая конструкция, сборные узлы. Никаких щепок, все должно быть сработано с предельной аккуратностью. Вероятно, вам потребуется только отвертка и совсем маленькая, но прочная лапочка. Кренгель. Лапочка – это что такое?
Карл фон Крейль. Лапой, или лапочкой, называется ручной инструмент, ведущий свое начало от обыкновенного лома. (Делает соответствующие движения.) Иногда зубные врачи используют инструменты, похожие на лапочки. Можно назвать это и рычажком. Ни в коем случае не сдирайте лак, материал надо уважать. Многие элементы рояля держатся не на винтах, а на шипах или клею, это надо учитывать.
Кренгель. У вас есть такая лапочка?
Карл фон Крейль. Нет, я ведь разрубщик, грубо работал топором. Кстати, а что, если тот, кого вы называете зловещим гостем, узнал бы о вашем намерении? Это могло бы побудить его бросить свое дурацкое безответственное занятие. (Мягко, сердечно.) В самом деле, господин Кренгель, разберите свой рояль сами, собственноручно. Это может облегчить вам душу, снять напряжение и даже быть воспринято как метафизический сигнал, как некий нематериальный знак прощания с материальностью музыки, вознесенной до степени божественной абстракции, освобожденной, так сказать, от человеческого уха. Я бы сумел объяснить это вашей дочери.
Кренгель. Любопытно. Вы поможете мне советом? Интересная идея. Значит, вы никогда не работали этой… лапочкой?
Карл фон Крейль. Нет. Мой инструмент – топор. Зловещий гость пошел дальше меня. Наверное, он досконально изучил конструкцию рояля. В его действиях почти нет стихийности. Он все планирует, действует сознательно, чувствуется работа холодного ума.
Кренгель. Вы восхищаетесь им?
Карл фон Крейль. Нет, лишь пытаюсь представить, чем он руководствуется.
Кренгель. Он разбирает рояли только у крупных банкиров? Вы на это намекаете?
Карл фон Крейль. Да. Здесь должна быть какая-то пока еще не обнаруженная взаимосвязь, о которой ваша дочь, вероятно, догадалась. Вот я ведь не крупный банкир. Взаимосвязь между музыкой, роялями и деньгами, если определять деньги как метафизическую материю, вновь превратившуюся в то, из чего она была сотворена: в слезы, труд, пот, кровь (задумчиво), – это тоже должно найти отражение в вашем спектакле. И даже помогло бы прояснить мотивы поведения вашей дочери.
Кренгель. Могу ли я рассчитывать, что вы возьмете на себя, скажем, режиссуру?
Карл фон Крейль. Согласен.
Кренгель. Пойдемте выпьем еще по одной. (Приглушенно.) А здесь пошловато, вы согласны? Слишком много икры, шампанского и голых бюстов.
Продолжая разговаривать, оба с бокалами в руках уходят вправо. Вперед выступают разгоряченные Блаукремер и Хальберкамм.
Блаукремер (возбужденно). Я его не приглашал. Губка явился неожиданно. Как нам поступить с ним?
Хальберкамм. Принять его исключительно вежливо, он важнее посла, важнее министра иностранных дел; он сумеет помочь нам найти Бингерле и выручить графа Эрле цу Вербена. Кроме того, не забывай, что без него нам не получить акции "Хивен-Хинта".
Блаукремер. Знаю, Меня беспокоит другое – найти бабу ему по вкусу. Всякий раз ему вынь да положь порядочную женщину. Не шлюху, не стационарную, не выездную, не -фотомодель, а обязательно замужнюю, порядочную и к тому же красивую!
Хальберкамм. Очевидно, он не понимает, что как только окажутся с ним наедине, они перестают быть порядочными.
Блаукремер. Напротив, очень хорошо понимает, в этом и состоит его цель. Превратить их в непорядочных – именно этого он хочет. Должно быть, у него горький опыт с порядочными женщинами. Так что теперь обязательно подавай ему хорошенькую, да не моложе тридцати пяти. Зрелую и притом порядочную. Прошлый раз мы пытались провести его, подсунув ему профессионалку. Боже ты мой, как же он взбесился!
Хальберкамм. Что бы ему самому потрудиться. Должен же он понять, что мы не можем делать за него такие дела.
Блаукремер. Он увивается сейчас вокруг Евы, ну той, которая с Гробшем. Она как раз в его вкусе: изящная, под сорок, порядочная, хотя не прочь пококетничать. А если он узнает, что она к тому же графиня, то совсем спятит – начнет к ней приставать, и скандала не оберешься. Только этого нам сейчас не хватало.
Хальберкамм. Она ему влепит затрещину, а когда он узнает, что у нее было что-то с кубинцем, начнется такое… Жаль, что малышку Блёмер ему уже не предложишь, она с ним спала, а стало быть, непорядочная. Другое дело – твоя Труда, она ведь по-настоящему красивая, а как супруга министра, само собой, порядочная (ухмыляется) и, наверное, предпочтительней для него, чем жена левоконсервативного политика.
Блаукремер (зло). Я бы тебе сейчас врезал, да не могу на глазах у всех. I Хальберкамм. Надо отвлечь Губку от этой графини! Иначе она устроит скандал. Лучше подсунь ему Труду, пригласи переночевать в ваших гостевых апартаментах, не то он посягнет и на официанток, одна из них, кстати, в высшей степени порядочная. В отношении другой я не так уверен: она была, как говорят, последней спутницей жизни Плуканского.
Уходят. Появляются Губка и Труда Блаукремер.
Труда Блаукремер. Надеюсь, вы не обидитесь, если я назову вас льстецом, но обаятельным льстецом.
Губка (не без обаяния). Прелесть немецких женщин, сударыня, вечно недооценивают, вечно. Испанки, знаете ли, жеманны, но алчны, англичанки могут быть восхитительны, хотя никогда не определишь, где у них грань между врожденным благородством и внезапной вульгарностью. Обаяние француженок, пусть даже естественное, кажется заученным. Вы, сударыня, немка, а я, к сожалению, поздно открыл немецкую женщину послевоенной поры, ее ум, элегантность и, простите, ее освобожденную республикой чувственность. Новая Германия породила новую немецкую женщину – кто бы это мог предположить? Надеюсь, вашему супругу предстоят частые заграничные поездки, и это подарит мне радость чаще наслаждаться вашим обществом. Ваша свободная и откровенная манера поможет его политике и укрепит его положение.
Труда Блаукремер. Значит, вы останетесь у нас погостить на несколько дней. Так что, надеюсь, у меня будет случай выслушать ваши суждения о нашем антиквариате.
Губка. Все вещи, по-моему, подлинные, но вот их композиция и размещение не всегда на высоте. К счастью, вы, сударыня, не относитесь к антиквариату.
Труда Блаукремер (уходя, улыбаясь). Ну, вы бы поразились, узнав, что я за антикварный экземпляр.
Губка. Если требуется компетентная экспертиза, то учтите, что я – специалист, и серьезный.
Глава 9
Сцена пустеет. На переднем плане остаются: Катарина Рихтер (она стоит), рядом с ней Карл фон Крейль, слева от нее Тухелер. Оба сидят на траве, Лора подает им кофе. Катарина выгребает деньги из кармана передника, пересчитывает вас и прячет в большую сумку, которая висит у нее через плечо. Снимает передник, бросает на землю.
Карл фон Крейль (обращаясь к Лоре). Сколько у тебя?
Лора. Тридцать одна марка двадцать пфеннигов.
Катарина Рихтер. Пятьдесят семь гостей, а у меня чаевых двадцать четыре шестьдесят, у Лоры чуть больше – тридцать одна двадцать. Всего – пятьдесят пять восемьдесят, меньше чем по марке с гостя. Причем от Карла (кивает на него) я получила пятерку, а от него (кивает на Тухелера) две марки. Не стоит жаловаться, почти по марке с головы – не так уж мало, бывало и хуже. Впрочем, это мои последние чаевые, я осталась без работы, потому что дала по морде типу, которого они зовут Губкой. Официантке или подавальщице приходится выслушивать и терпеть всякое. Едва ли найдется кто-либо глупее пьянчуг, им внимают, их выслушивают и тут же забывают, что они болтали. Я всегда говорю себе: это все равно что спустить воду в унитазе – раз, и смыло. Но самое поразительное: чем умнее эти господа в трезвом состоянии, тем глупее, когда напиваются. Видимо, они слишком долго подавляют в себе сентиментальность, глушат эмоции, d как напьются, все начинает извергаться наружу. Потеря контроля над собой то и дело играет с ними злые шутки: ведь эти господа достаточно умны и знают свои комплексы, но, опьянев, они выставляют их напоказ и выбалтывают все проституткам. Я знавала некоторых из этих дам, они рассказывали, что хуже нет, когда клиенты болтают, все прочее тоже отвратительно, но треп хуже всего. Конечно, бывают и тихие любезные выпивохи, которые, молча переживают свои огорчения, таким закажешь такси, усадишь и отправишь домой.
По глупости я изучала и психологию, вот у него. (Указывает на Тухелера.) Такой умный, образованный литератор с психологическим уклоном, знает Пруста и Брехта, Маннов и Гофмансталя, читает лекции и доклады, занимается вопросами культуры, но его преследуют разочарования. Вот он и сидит понуро на траве, ему трудно смириться с тем, что здесь знают его имя, но никого не интересуют его откровения. Конечно, у него есть имя, и он гордится им, но ему все-таки очень хочется, чтобы его выслушали, познакомились с его взглядами на литературу. Я не раз пыталась ему вдолбить – но он никак не хочет этого уразуметь, – что здесь интересуются лишь политикой и сделками, а он приглашен для декорации, как епископ или генерал.
Мне искренне жаль его, но он неверно себя ведет: в таком обществе спрос на кусочки, а не на кусищи, у Тухелера же любой разговор превращается в доклад – он начинает издалека, делает долгий разбег и… прыгает через канаву шириной в полметра. Надо следить за ним, чтобы вовремя прервать, иначе он произнесет целую лекцию о Томасе Манне и добавит еще что-нибудь, что уже было где-то напечатано. Конечно, у него здесь своя роль, только он знает ее плохо, точно так же как епископ, который старается произнести свои проповеди о морали. Вот генерал – тот знает свою роль: улыбается, демонстрирует золотые погоны и по возможности красные канты. Епископ все еще полагает, что в его лице оказывают почтение всей церкви, на самом же деле их интересует только фиолетовый воротник его сутаны.
На этом убогом культурном ландшафте Тухелер, естественно, выглядит райской птичкой, а когда он притащит на буксире какую-нибудь поэтессу, его привечают еще больше. Мне нравится этот узкогрудый пастырский сынок, педагог он великолепный, но, увы, сейчас за стеклами его очков видна лишь печаль. Может быть, я защищу у него диссертацию о роли денег в произведениях Бальзака и Достоевского. В этой теме можно найти переходы к банковскому делу, а я, пожалуй, сумею втиснуть в нее и проблемы "третьего мира".
А сейчас смотрите: сидит, бедняга, на травке, один, покинутый даже поэтессой – она сбежала с каким-то бравым полковником, – сидит в помятом костюме, с мещанским галстуком, напрасно метал бисер перед свиньями. Ну как ему могло втемяшиться разочаровывать Грету Кундт в Сартре, хотя никто и никогда не пытался убеждать ее в его достоинствах. О Сартре ей известно лишь то, что у него были грязные ногти. Интересы ее очерчены куплей-продажей старых домов и собственными детьми. И вторая жена Блаукремера никогда не подвергалась опасности открыть метафизические параметры у Фолкнера или, того более, поддаться им, ведь эту даму интересуют только фарфор, попугаи и старинные вещи, но уж никак не Горький, в котором он пытался ее разочаровать.