- Сейчас все полезут гадать, - Стригалев покачал головой. - Давайте, Леночка, наливайте мне тоже. Загадаю: утвердят мне докторскую степень?
В тишине запела струя кипятка. Стаканы не лопались.
- Не утвердят, - сказал Стригалев.
- Паразиты, - поддержала его Туманова.
- А вы будете гадать? - спросила Лена Федора Ивановича.
- Я не верю в судьбу. Еще одно разочарование...
- А во что вы верите?
- Ни во что не верю. Впрочем, налейте, загадаю одну штуку. В виде исключения.
- И что вы загадали? - спросил Вонлярлярский.
- Тайна.
"Если лопнет стакан, то, что мне кажется, - правда, и я на ней женюсь", - загадал Федор Иванович.
- Я тоже загадала на этот стакан, - сказала Лена и опустила кружевной гребень крана. Заклокотал, заиграл в стакане кипяток.
Все молчали. Подождав - может быть, лопнет, - Лена, наконец, подвинула стакан на блюдце Федору Ивановичу и торжествующе улыбнулась - словно знала все. Он шевельнул бровью и, несколько разочарованный, принял свой чай.
- Нальем теперь мне, - сказала Туманова. Тут-то и раздался выстрел. Кому-то повезло с гаданием. Федор Иванович огляделся по сторонам, ища счастливца, и вдруг взвыл от ожога - это его собственный стакан лопнул, кипяток вытек на блюдце и промочил его брюки. Стакан целиком отделился от донышка.
- Ничего себе, цена! - шипел от боли счастливый Федор Иванович. - Заглянул, называется, в будущее!
Лена смотрела на него строго. "Что-то подозрительное ты загадал", - говорило ее лицо.
"Неужели и я так говорю лицом и глазами, и она читает!" - подумал Федор Иванович.
- Федя, у тебя обязательно сбудется, - сказала Туманова. - Это тебе говорит квалифицированная гадалка. Но приготовься. Будет страдание.
- Так как же у вас все-таки обстоит с верой? - спросил Стригалев, глядя в свой стакан.
- Есть, Иван Ильич, три вида отношения к будущему и к настоящему, - с такой же серьезностью сказал Федор Иванович, выставляя вперед три пальца. - Первое - знание, - он загнул первый палец, - основывается на достаточных и достоверных данных. Второе - надежда. Основывается тоже на достоверных данных. Но недостаточных. Наконец, третье, что нас сейчас интересует - вера. Это отношение, которое основывается на данных недостаточных и недостоверных. Вера по своему смыслу исключает себя.
Сказав это, он нечаянно взглянул в сторону Вонлярлярского. Тот пристально изучал его. И тут же, немного запоздав, опустил глаза. Чтобы не смущать его, Федор Иванович отвернулся и встретил серьезный, несколько угрюмый взгляд Стригалева. И этот опустил задрожавшие веки. "Они все боятся меня", - подумал Федор Иванович и отвел глаза. И прямо наткнулся на строгий, внимательный взгляд Лены сквозь очки. Похоже, весь этот вечер Туманова устроила по их заказу - чтоб они "на нейтральной почве" могли присмотреться к Торквемаде. И дядик Борик потому сел рядом и даже иногда приобнимал его - он знал все и хотел поддержать Учителя.
Опять прозвучал хрустальный сигнал.
Это был Василий Степанович Цвях в своем командировочном темном и несвежем костюме, краснолицый, мускулистый и седой. Он появился в двери и окинул общество доброжелательным взглядом. Увидел Туманову, пронес свои желтоватые седины к ней, представился и, кланяясь, попятился к двери.
- Извиняюсь, - сказал он, вежливо дернувшись. - Я прервал вашу беседу.
- Васи-илий Степанович! - пропела Туманова баском. - С вашим участием она потечет еще веселей! Вот кого мы сейчас спросим. Вы не слышали нашего спора. Как вы считаете, Василий Степанович, может быть в добре заключено страдание?
- В добре? Вполне. Это была самая любимая тема моего отца. Я запомнил с его слов несколько цитаток. Одна как раз сюда подходит. "Сии, облеченные в белые одежды, - кто они и откуда пришли?" - Тут Цвях поднял палец. - "Они пришли от великой скорби".
- Ого! - почти испуганно сказал Стригалев. - Это он сам сочинял такие вещи?
- Такие вещи не сочиняют, - сказал Василий Степанович с чувством спокойного превосходства. - Их берут из жизни, записывают... И текст сразу становится классическим трудом. Это Иоанн Богослов, был такой мыслитель. Ваш вопрос занимал людей еще тыщу лет назад.
Наступило долгое молчание.
- Василий Степанович... - осторожно проговорила Лена. - Мы тут гадали. Хотите погадать?
- Никогда не гадаю. Даже в шутку.
- Не верите в судьбу, а? - хитро подсказала Туманова.
- Вообще ни во что, - был скромный ответ с потупленными глазами. Федор Иванович удивленно на него посмотрел.
- Позвольте, но когда-нибудь вы верили? Кому-нибудь... - осведомился Вонлярлярский, трясясь от старости и изумления.
- Когда-то... Когда совсем не думал. Тут или думай, или верь... Но, товарищи, у каждого накапливается опыт. И у меня, значит, это самое...
- Еще один неверящий! - Туманова захлопала в ладоши. - И вы с нами поделитесь?
- А что делиться, дело простое, - Василий Степанович прошел к столу, уселся и хозяйским движением руки попросил себе чаю. Лена ответила чуть заметным наклоном головы.
- Я могу позволить себе верить только на основе личного опыта, - сказал Цвях, принимая от нее стакан. - Личного опыта, который, к примеру, говорит:
"Дед Тимофей всегда верно предсказывает погоду". Здесь я доверяюсь своему опыту и получается уже не вера - а почитай что знание. А когда говорить про погоду берется неизвестный мне человек, тут я могу только притвориться для вежливости. Стало быть, никакой веры. Никаких призраков.
- Простите, простите... - послышался голос Вонлярлярского. Эти мысли для него были новы, и он странным образом крутил головой, чтобы они улеглись как надо. - Простите, - сказал он, - как же я могу жить в семье, если "никакой веры"?
- А зачем верить? Ты ведь знаешь, что они тебя не обманут. Простите, я хотел сказать, вы знаете. Так это же лучше, чем говорить им: "Я допускаю, что вы меня не обманете, я верю вам". Особенно, если с затяжечкой такой скажу. Нет! Я знаю вас! И безо всяких там колебаний, без веры отдаю вам все свое. Беритя! - Иногда у Василия Степановича прорывался деревенский акцент.
- И в коммунизм нельзя верить, а можно только знать? - не отставал Вонлярлярский, округлив глаза, крутя головой. Федор Иванович посмотрел на него с укоризной.
- Не можно, а нужно знать, - ответил Цвях. - Этим он и отличается от религии.
- В общем, да, конечно... А вы-то много знаете?
- Если честно сказать, очень мало. Не имею достаточных данных.
- Вот видите... А говорите, верить нельзя. Как же без веры?
- Очень просто. То есть, вернее, сложно. Ищу данные и буду искать, пока не найду.
- И тут данные! Вы не сговорились с Федором Ивановичем? - спросил изумленный Вонлярлярский.
- А чего сговариваться? К этому все придем. Зачем мне верить, что "а" есть "а", если я знаю это. Зачем мне верить, что "а" есть "б", когда я знаю, что это не так. Правда, современная мудрость говорит... Ну, пусть докажет. Верить - это значит передать свой суверенитет. Можно матери. Можно другу. Можно - испытанному авторитету. Испытанному. И все - до определенной точки. Я верю матери, но знаю, что она недостаточно образованна. И когда она говорит об эпилептическом припадке: "Возьми за мизенный палец, подержи и все пройдет", - я мягко, чтобы не обиделась, обхожу ее совет. И никому я не поверю, кто мне скажет: "Возьми за мизенный палец". Даже если это будет говорить самый что ни на есть... Я вычеркиваю начисто всякую веру и отлично, товарищи, обхожусь одним знанием. А так как я знаю, что его у меня маловато, - тем более.
- То есть как? - изумился Вонлярлярский.
- А так. Не суюсь!
- Феденька, а почему это ты ни во что не веришь, можно узнать?
- Я? Тот же путь. Бывают встречи, столкновения... И налагают печать на всю жизнь.
- На тебе так много печатей? Видно, бедокурил в юности, так я понимаю?
- А кто в юности не бедокурил? - добродушно заметил Цвях. - Все бедокурят.
- Федяка, ты что-нибудь нам... Случай какой-нибудь из опыта...
- Расскажу, - и Федор Иванович посмотрел на Лену: - Пожалуйста, мне стаканчик чаю.
- Может, мужчины хотят водочки? - предложила Туманова. - Могу дать.
- Не-е, - Цвях отвел водку рукой. - С водкой так не поговоришь. Самовар! Наливайте полный самовар! Да чаю еще заваритя!
Получив свой чай, Федор Иванович помешал в стакане ложечкой.
- Только это будет не та, не первая история, где добро и зло. Ту историю я пока поберегу. А вот некоторую сказку... Про черную собаку... - тут он страшно на всех посмотрел и добавил: - ...с перебитой ногой. Черная такая была, аккуратная собачоночка. Она была не виновата, что родилась с красивой блестящей черной шерстью. Как будто черным лаком облитая... Не была она виновата и в том, что люди именно черный цвет назвали цветом проклятия и несчастья. И тайной всякой пагубы. Не серый и не желтый какой-нибудь, а черный.
Он не спеша, чувствуя, что все заинтересовались и забыли о своем другом интересе к нему, отпил полстакана чаю.
- Вот так... Было это в Сибири, в тридцатом, кажется, году. Мне было двенадцать, и родители устроили меня на лето в деревню, к знакомому крестьянину...
- Не мешай! - гаркнул Вонлярлярский на жену, сбросил ее руку со своего плеча и уставился на Федора Ивановича.
- Ну, понятное дело, единоличник. Изба, амбар, рига. Спали мы с хозяйским сыном в амбаре на ларе. Хозяин, помню, все говорил о нечистой силе. Не спите в амбаре, говорит, она, в основном, шебаршит там, где икон нет - в амбаре да в овине. Ходил я с ними и в поле помогать. Весело работали. Весело и дрались с соседней деревней по праздникам. Да... Дрались-то дрались, а вот ведьму гнать объединились. Обе деревни. Сама ведьма жила в нашей деревне, на краю. Учительницей когда-то была. Все ее боялись. Хозяин говорил: ведьма как ведьма, очень просто. Чувствуете? Он так верил, что это казалось знанием! Ведьма она и есть. Как ночь - перекинется собакой черной и бегает по огородам, вынюхивает, значит. А корова потом молока не дает. И не ест ничего. Не залюбила ведьма нас, - это хозяин говорит, - не подвез я ей дров. Некогда было, да и с ведьмой связываться кто захочет? Все ему, хозяину, было ясно... Вот и отправились две деревни и мы всей семьей. Родители, дочка - пятый класс, сын из техникума, шестнадцатилетний, и я, ваш покорный слуга. Чистим оба зубы "хлородонтом", а в нечистую силу верим! Под утро вернулись с победой. Черную собаку подняли на огородах, погнали. Наш Толя бросил удачно палку, перебил ей переднюю ногу. На трех ускакала. А на следующий день ведьма вышла из своей избы, мы глядь - а у нее рука замотана тряпкой. И на перевязи... А потом - через несколько дней - ведьма исчезла куда-то. Изба так и осталась пустая. Никто не селился. Думаю, учительница вышла специально - попугать дураков, посмеяться. Руку я сам видел. Ну, а Толю я встречаю лет через восемь - он уже в этом районе пост занимал. В партии уже был. Я ему говорю: "А помнишь, Толя, как ты ведьме руку перебил?". Как он смутился, как заелозил! "Во-он, что вспомнил. Глупость то была, детство, нечего и вспоминать". А сам оглядывается - разговор при публике был. Я думаю, у многих людей в жизни была такая встреча с черной собакой. Не только у отсталых крестьян. Гонят - и верят, что гонят ведьму...
- Собака и образованных навещает, - сказала Туманова. - Только тут собака породистая. Черненькая такая болоночка...
- Именно, - подтвердил Цвях. - Тут даже дело не в образовании, а в вытаращенных глазах. Бывает, образованный, а глаза вытаращит раньше, чем подумает. Я помню, в тридцатых годах прямо полосами находила на людей дурь. Безумие такое. Вдруг начинают выискивать фашистский знак, будто бы ловко замаскированный в простенькой и ясной картинке спичечного коробка. Ищут - и у всех вытаращенные глаза. И оргвыводы, понятно, для несчастного художника. Или на обложке школьной тетрадки вдруг высмотрят руку, протянутую к советскому гербу - чтоб сорвать. И пошло - шепот на закрытых собраниях, отбирают у ребятишек тетрадки. В огонь! Знаний мало, вот и кажется всякое. Верят! В разную чертовщину...
- Вроде вейсманизма-морганизма, - подсказал Стригалев.
У гостей повеселели глаза. Но Цвях этого не заметил.
- Напомни им сейчас, кто остался жив, про тетрадки, про спичечный коробок. "Что-о? - закричат. - Еще что вздумал - в старье копаться!"
- Я все же до конца не удовлетворен, - возразил обиженный голос Вонлярлярского. - Что же тогда нам делать с этими прекрасными стихами: "Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой"?
- Там сказано, Стефан Игнатьевич, во-первых, "если". Если мир дороги найти не сумеет, - возразила Туманова. - А мир отыщет ее в конце концов. Я, во всяком случае, верю...
- Не верю, а надеюсь, - поправил ее Цвях. - А золотой сон - что? Одни будут спать, а другие - шарить у них по карманам. Где вера, там больше всего спешат от верящего что-нибудь получить. Авансом. Деньгами. Или подсунуть бумажку какую-нибудь подписать. Нет, сна не нужно. Только знание.
Когда гости начали расходиться, Туманова подозвала Федора Ивановича, потянула его к себе, зашептала.
- Дай сюда ухо. Как тебе моя компания? Как тебе эта девочка? Не правда ли, хороша? У нее и жених подходящий, скажу я тебе.
- Кто?
- А вот стоял. Стригалев, ты с ним уже знаком. Они вместе работают над картошкой. У него есть кличка, студенты прозвали. Троллейбус, хи-хи-и! Ты их уж не трогай, когда начнешь свою ревизию. Хватит с него, он ведь уже сидел. За это самое - за Менделя-Моргана. И твой брат, к тому же, фронтовик. Ладно?
Поэтому, прощаясь с Леной, Федор Иванович был сух и даже невежливым образом продолжал разговор с Цвяхом, показывая, что очень увлечен. Это у него получилось само собой - он не смог бы иначе скрыть свое неожиданное страдание. Она же, держа его руку и слегка пожимая, не отрывала глаз от его лица. Но пришлось все же оторвать, и, надев кофту, она поспешила к двери, за которой на лестничной площадке ее ждал этот угрюмый Троллейбус.
Даже тот, кто хорошо знает этот город, попав на его улицы вечером, каждый раз примечает некую особенность. Если днем город с его преобладающими двухэтажными домами дореволюционной постройки кажется однообразным и сонным, то с наступлением темноты он как бы оживает. Пестрота человеческих судеб, скрывающаяся днем в этих одинаковых грязно-желтоватых стенах, за одинаковыми окнами, отчетливо выступает, как будто ночью-то здесь и начинается настоящая жизнь. Вот яркий, как звезда, свет. Как окно больничной операционной. Вот фисташковый - будуар русалки. Вот желтое окно - как стакан слабого чая. Вот - стакан вина. А вот искусственный дневной свет, мертвенный, как в морге. Здесь прячется от суда читающих газеты современников упорный идеалист-кибернетик. Или вейсманист-морганист кует свои вымыслы, идущие на пользу врагам человечества. Из тех, кто смотрел на этот город только днем, никто, конечно, не мог подумать, что здесь может родиться и даже прогреметь знаменитое групповое дело с участием профессоров и студентов.
Федор Иванович и его "главный" - Цвях медленно брели по тускло освещенным улицам, углубленно курили и молчали. И на них произвело впечатление живое разнообразие смеющихся и подмигивающих окон. Они прошли добрую половину пути, когда Василий Степанович вдруг сказал:
- Чем больше читаю, Федя, тем больше вокруг дремучего леса. Словно как поднимаюсь вверх над тайгой, и нет ей конца. А там, внизу, на чистой полянке, было все так ясно! Вот мы говорим, ругаем, насмехаемся, а она возьмет да и подтвердится.
- Кто?
- Кого ругаем. Лженаука...
Они прошли в молчании несколько шагов. Вдруг Василий Степанович остановился.
- Хошь, признаюсь, Федя? У нас за деревней, где я родился, в поле был холм. Вроде кургана. А на нем каменный крест. В двадцатых годах молодежь наша деревенская собралась - накинули на этот крест веревку и сдернули его, сволокли куда-то. Теперь он лежит, даже не знаю где. И я участвовал - всю жизнь, считай, этим подвигом гордился. А вот теперь маленько из истории узнал. Батый по этим местам проходил, татары. А в курганах-то этих русские кости. Наших защитников. Крест-то был, Федя, к делу поставлен. Видишь, чем я гордился всю жизнь!
Они опять двинулись дальше. Цвях развел руками:
- Куда деваться! Переучиваться? Делать все наоборот и понимать наоборот? А будет ли толк? Стоит ли вносить этот хаос в башку, когда для дела нужна максимальная ясность?
- Вносишь все-таки не хаос, а ясность...
- Так раньше тоже считали - уж куда ясней. И новую ясность ведь пересматривать придется, черт ее...
- А не вносить ясность - еще больше будет хаоса. Тогда надо, в вашем-то случае, историю перемарывать. Вычеркивать заслуги людей, страдания, кровь... В нормальной человеческой душе всегда должны оставаться хоть несколько процентов ее объема - для сомнений. Это чтоб не было потом хаоса...
Спать ложились, не зажигая света. Разуваясь, Цвях кряхтел.
- Да-а-а... Вот ты ревизовать приехал. Ре-ви-зо-вать! Значит, у тебя этих процентов сомнения нет? Чего молчишь?
Василий Степанович затих, дожидаясь ответа. Но не дождался.
- Ты хорошо сегодня утром выступал, - проговорил он, почесываясь. - Это правда, наша наука другая. Ей свойствен наступательный характер, - Цвях, видно, убедил себя в чем-то и успокоился. - Ни к чему ей эти несколько процентов в душе. Пятая колонна сомнений. Мы опираемся на надежный фундамент. Потому и в разговоре с ними, это верно, ты умеешь взять нужный тон. Убеждаешь...
- А вот про кукушку - вы это уже слыхали, Василий Степанович? Что она вовсе не несет яиц, а просто скачкообразно возникает как новый вид в яйце другой птицы... Определенного вида... В результате условий питания... На какой же это фундамент может опираться?
- Слышал, слышал. Да, это высказывание и меня, пожалуй, озадачило. Ну да... Но ведь и Иосиф Виссарионович нашего академика не одернул. А уж Иосифу Виссарионовичу не откажешь в знании диалектики.
Сосед затих, Федор Иванович начал согреваться под одеялом. Он уже представил себе Елену Владимировну, как она ходит среди людей - чистая, слегка приветливо кланяясь каждому, с кем встретится глазами... Вдруг ему показалось, что в комнате кто-то шепотом позвал:
"Вася, Вася, Вася..." Вздрогнув, он широко открыл глаза и, поняв, в чем дело, рассмеялся. Это Василий Степанович в раздумье чесал волосатую грудь. Потом совместил этот звук с обширным вздохом.
- Галстук не снял. Думаю, что мешает? Надо же, рубаху снял, а галстук остался. Тоже когда-то был черной собакой. Отрекались ведь от него...
Он опять почесал грудь.
- Думаешь, я не повышаю уровень? Знаешь, чем больше повышаешь, тем больше сомнений родится. Вот наследственное вещество. Мы его так легко ругаем. Во всех учебниках. А в чем же еще наследственность, как не в веществе? - Цвях возвысил голос, даже со слезой. - В святом, что ли, духе? Третьего-то места ведь нет!