СТАТУС КВОта - Чебалин Евгений Васильевич 15 стр.


Сияющим малиновым свечением полыхал квадрат разровненных в земляной чаше углей. Вокруг него стояло двенадцать парней. Подставив лица солнцу, негромко и слитно взывали они заходящему светилу:

– У-Ра…У-Ра… У-РА… – смиренно и трепетно причисляя они себя к сияющей ауре Ра, из которой потом проросла всеблагость Христа.

– Иди, смотри, – сказал Аверьян. – На сегодня это последнее.

…Первым на угли ступил Вовчик. Отрешенным и бледным было запрокинутое к небу лицо.

Медленно и твердо давили босые ступни свирепый жар углей. Четыре неторопливых шага прохрустели в звенящей тишине – поперек квадрата, и – десять вдоль него. Лишь крупные бисерины пота, вспухнувшие на лбу парнишки, обозначили конец добровольной пытки. Да, пытка ли это была?! Торжествующе расплывалось в улыбке лицо пацана, ступившего на землю, цела и невредима была кожа подошв, вновь ощутившая утоптанный, родственно ласкающий суглинок.

Двумя прыжками, резвым рысенком покрыл Вовчик расстояние до родниковой бочажины. Вошел в нее. Лег на спину. Вода покрыла тело, заструилась над ним текучим хрусталем. Текли секунды, складывались в минуты.

Один за другим шли парни по плазменному полыханию углей. И ложились плашмя рядом с Вовчиком, вздымая со дна бочажины песчаные струйки. Первозданно чистым был их присып на жемчужно блестевшей под водой коже. Одиннадцать скульптурно слепленных, рельефных тел недвижимо покоились под водой.

Опасливо, боком обходя пылающий жаром квадрат, подошел Прохоров к бочажине. Присел на корточки, опустил в воду ладонь. Спустя несколько секунд ужаленно выдернул ее: нестерпимая ломота вцепилась в кожу, температура родника не превышала пяти градусов.

Пятая минута потекла над Вованом под водой, так и не давшим Прохорову дотронуться до себя. Густым багрянцем высвечивалось теперь из-под воды его тело, неистово бросившее кровяной ток к коже, защищая ее от переохлаждения. Видно было, как судорожно трепетала его грудь, требуя воздуха. Бесконечные пять минут истязал он тело свирепой стужей. Не раз пробовал Василий свои возможности под водой, но ни он, ни его сверстники не могли осилить двухминутный рубеж без кислорода. И потому накапливалась в нем паника – сколько еще длиться этому садизму?

И лишь, когда прянул из-под воды и вальяжно, королем воссел над ней багрово-красный Вовчик – спустя пять минут, тогда лишь отпустила тревога.

Но где же Евген? Прохоров оглянулся. Игривым барсом плясал на углях побратим (багровый шрам на его груди, склеенный пальцами Аверьяна, плотно и аккуратно зарубцевался, будто и не болтался пол часа назад клок кожи на ветру). Легки и упруги были его прыжки, мерявшие вдоль и поперек рубиново-огневой квадрат. Победный, хищный азарт разлит был на лице парня.

И лишь закончив изуверски долгий свой пляс, где нещадному жару противостояла не менее огнеупорная плоть, вышел из ямы Евген и подошел к бочажине. Он занял место Вована. И вылежал в хрустально-текучей струе десять минут.

Его подняли и поставили на ноги вчетвером – льдисто-холодного, на коже которого зябли чужие ладони. Едва слышно, замедленно и вязко толкалось сердце в груди Чукалина: тридцать ударов в минуту.

Уже заполночь, отчихиряв тосты, отговорив, пустив слезу в воспоминаниях Чукалина-старшего и Анны об отце, лежал Прохоров с Женькой в кромешной тьме на упругом духовитом сеновале. Набатом гудела в памяти изуверски-скотская гнусь допроса его отца и в подвале комиссара. Как только расстреляли Берию, стала долбить НКВД запросами Анна, добиваясь от органов причины ареста Прохорова-старшего. И его реабилитации.

В конце концов через два года добилась своего: ей прислали протоколы допроса "врага народа" Прохорова.

Их и прочел Василий. Несломленным кремневым великаном высился теперь перед сыном его отец, великий хлебороб, оставивший ему в наследство и изделие свое, и свой характер.

Вовремя послала ему судьба и встречу с Аверьяном. Теперь Василий знал все о себе. И предугадывал в грядущем бытии священное ярмо наследника в земельно-хлеборобном деле.

Переживая заново, прокручивая в голове весь улетевший, взвихривший разум день, спросил Прохоров у Евгения:

– Что за любовь такая была у Аверьяна, коль прострелил себя?

– Давайте спать, дядь Вась. Завтра в семь выезжаем, отец спозаранку разбудит.

Не захотел расшифровывать Чукалин суицидную струю в жизни учителя своего. Не пускал туда инстинкт – в эту деликатную трясину. В коей досыта набарахтались они с отцом, не раз увязая в матриархально-властном зыбуне матери, урожденной графини Орловой.

Усмехнулся Прохоров. Нащупал в темноте руку Евгена, сжал.

– Бережешь ты волхва своего, братан, охранно бережешь. Ну извини. Нечего мне в сапогах по чужим душам шастать. Хвалю и умолкаю. Денек, чует сердце, крутоват у нас будет. Как Аверьян сказал? Первая драка накроет нас с тобой завтра. Я ему верю. Не везет мне на драки в последнее время. Однако ты ведь рядом будешь. Все. Спим.

ГЛАВА 13

Нервно дрогнул премьер Витте, наблюдая бойню за окном. Жгли в памяти мольба, безумные глаза Горького: "Доложите царю о возможной и обильной крови на манифестации!"

"Не доложил. А ну как сам писатель исхитрился доложить?"

Премьер развернулся спиной к ревущей, искляксанной кровью площади, откуда вздымался к окнам дворца вой, рев, визг мечущейся толпы, зябко повел плечами:

– Как кислотой на мозг!

Размеренно и хлестко рвали воздух один за другим залпы. Ротшильд скосил глаза на Витте, брезгливо усмехнулся:

– Не тряситесь в коленках, Витте. И не смотрите на трупы. Гляньте на десять лет вперед. Там наши дивиденды с этой крови. Теперь я хочу говорить с вашим подпольным японцем.

Витте поднял трубку, сказал:

– Три сорок шесть, немедленно… Господин Анимуро? Витте. С вами будет говорить барон фон Ротшильд.

Ротшильд взял трубку осторожно и ласково.

– Анимуро-сан? Я испускаю обожание. Обожаю ваше взятие Порт-Артура. Вы-таки сделали красную смазь Николашке.

– Мы это сделали. Что вы желаете?

– Я желаю получить ответ на совсем простой вопрос: вы можете сказать на ухо вашему императору важную весть?

– Для меня это невозможно. Но это почти возможно, если весть касается блага всей Японии.

– Именно такую весть я спущу на вас, Анимуро-сан. Что вы скажете, если Россия запросит у Японии мир в Портсмунде? На жирных условиях для вас.

– Но вы не Российский император, барон.

– Ай, какая для вас разница, если я сам этой разницы не вижу? Я хочу слышать ваш ответ, Анимуро-сан.

– Это очень интересное предложение. Но я повторяю: вы не Российский император.

– Тогда я потрачу немного слов персонально для вас. Я напомню вам один разговор. Немецкий посол в Англии фон Эккердштадт есть друг моего брата английского барона Альфреда Ротшильда. У Японии были совсем жидкие финансы, когда она захотела воевать с Россией. Но Англия сохраняла с Россией нейтралитет и вывернула вам шиш, когда вы попросили у нее займа. Такой войны хотела Япония и сильно хотели мы с братом Альфредом. И тогда мы сказали нашему другу фону Эккердштадту: устрой нам встречу в Англии с графом Хаяши. Ваш граф Хаяши встретился с моим братом Альфредом. И тот от имени всех Ротшильдов сказал: Япона-сан, если вы хотите взять за глотку и бить эту суку Россию, то сделайте такое одолжение, а деньги на эту драчку мы дадим.

И мы таки сдержали свое слово. У вас появились наши деньги и теперь есть уже Порт – Артур! Но скоро у вас может быть пол Сахалина.

– Вы обещаете Японии половину Сахалина? – изумленно дрогнул голос у Анимуро.

– Именно так. Премьер Витте срочно запросит у вас мир и предложит за него половину Сахалина.

– У вас богатая фантазия, барон. Но я вынужден третий раз повторить: вы пока не император.

– У нас не деловой разговор, Анимуро-сан. Я потратил много времени на пустые слова. Но, кажется надо потратить еще. Тогда слушайте меня совсем внимательно.

У России сейчас, как у вас перед войной, совсем жидкая казна. Но вы не знаете почему. Я объясню. В Минской Губернии среди купцов первой и второй гильдии 90% евреев и нам принадлежит там 95% всех питейных заведений.

В Виленнской Губернии 81% купцов – евреев и 92% наших шинков. В Ковенской губернии 82,5% наших купцов и 97% питейных заведений.

В Волынской Губернии на сто купцов девяносто наших и на сто шинков восемьдесят пять наших, а так же под нами вся табачная торговля. Мы всегда умели покупать дешево и это дешевое продавать дорого.

В Киеве двести пятьдесят девять винных складов. Сколько вы думаете не наших? Двенадцать. А не наших питейных заведений всего тридцать – из пяти с половиной тысяч. Но там вся наша табачная торговля.

– У вас феноменальная память, барон, – вкрадчиво и осторожно восхитился японец.

– У нас у всех такая память, Анимуро-сан. Или мы не были бы Ротшильдами. Но ближе к делу. Так вот, такая картина по всей Российской империи, не говоря уже о банках. Мы сосем из России жирные деньги через водку, табак и банковский процент. Но они идут не в имперскую казну. Они идут в банки Ротшильдов во Франции.

Вот почему мы готовы дать царю Николашке хороший займ их Франции, когда он запросит у вас мир за половину Сахалина. А без этого займа, Николай II скоро станет французским клошаром в своем дворце. И он это знает.

Вы хотите четвертый раз сказать, что Альфонс Ротшильд еще не император?

– Нет, барон. Я больше этого не скажу. Что вы желаете от нас за этот подарок?

– Совсем мизер. Снижения тарифных пошлин вдвое на мои товары для Японии.

– Эта весть коснется священных ушей императора через два дня.

– После того как это случится, вас ждет роскошная карьера под императором, Анимуро-сан. Это я вам обещаю.

Карьера действительно улыбнулась подпольной японской крысе в России Анимуро в виде места в правительстве, а затем в парламенте Японии. Улыбнулась уже через год. И в этом же году он стал автором поправки к конституции, которая гласила: еврей не может быть членом правительство, членом парламента и занимать ключевые посты в Японии.

Поправка прошла большинством в два голоса. Ибо мощный урок паразитарно-хищного разрушительства, который Анимуро-сан хватанул от Ротшильда девятого января 1905 года и о котором рассказал с трибуны закрытого заседания парламента – сидел в нем опасливой отравой до конца жизни.

Ротшильд положил трубку.

– Витте, я уверен, император желает вас видеть. Тогда что вы здесь стоите? Готовьтесь на завтра загнать императора в окончательный угол.

– Мир с Японией сейчас? – никак не мог опомниться от услышанного премьер.

– Когда пал Порт-Артур, когда за окнами оскалилась морда революции, когда казна империи пуста, как брюхо после поноса, только идиот захочет продолжать войну с Японией. Но император не совсем же идиот, Витте? Идите и просите у него полномочий на любой мир с Японией, на самый говённый. Сейчас он даст эти полномочия, клянусь мамой и святым Кудром – даст, после того как насмотрелся этой скотобойни за окном. Мы готовили ее в расчете на жидкую волю Ники, когда нужно будет отдавать большой куш за мир с Японией. Вырвите полномочия из царской глотки и суньте ему на подпись манифест. Обещайте ему займ от Франции для борьбы с революцией.

Мы дадим ему этот займ, но такой, что с нами будут расплачиваться его внуки. Большая политика – эта всегда большая кровь. А умные люди делают на крови хорошие деньги. Учитесь делать большую кровь, Витте и вы будете иметь большие деньги. Вот вам папка с манифестом.

Витте взял у Ротшильда папку. Пошел к двери, приволакивая ноги.

– Граф! – хлестко, скрипуче окликнул барон, – на Одесском привозе люди уже просят: "Мадам, будьте любезны, покажите мне новую улицу имени Витте". И еще имейте в виду, что завтра сорвутся с цепи все наши газеты Европы. Они прославят вас и позорно обгадят держиморду Ники II, залившего трон кровью своего народа.

Витте ушел. И Ротшильда, со сладострастием глядящего в окно, стало медленно подергивать. Он приплясывал, выделывая тупоносыми штиблетами мелкие антраша. Вихляя тощим тазом, он взялся за отвороты сюртука. И так, суетливо взмахивая острыми локотками, пошел по кругу зала, припрыгивая на ниточках, за кои незримо дергал сиськастый Бафомет на лаковых копытах.

ГЛАВА 14

Василий Чукалин вел изъезженный, тарахтящий директорский "газон" по утрамбованному проселку.

Тот послушно петлял меж полем с буйными зеленями озимых и лесной, притеречной чащобой. Вот уже с полчаса зависло в машине настороженное, гнетом давившее, молчание. Оно зависло после разговорного хаоса, что перехлестывался меж четверыми пассажирами всю дорогу от Гудермеса до Наурской.

Первой не ответила на вопрос Женьки мать, сосредоточенно уйдя в себя от наползавшей, вроде бы беспричинной тревоги. За ней примолкли остальные. Прохоров с Евгеном тряслись на заднем сиденье. Отец время от времени искоса поглядывал на жену: скоро ли? Заметно постаревшая, с седым клоком волос, перечеркнувшим лоб из под косынки, Анна оценивающе примеривала пейзаж – припоминала.

Мистически, за семнадцать лет не выветрившийся страх, замешенный на боли, все явственнее сочился из -под земли, из притеречной лесной полосы, вплетался в моторный гул машины.

Все ближе надвигалась прошлая Химера, что началась с родов. Здесь, на этом поле, торчал из стерни стожок соломы, когда-то приютивший ее роды. И Женьку. Вот под этими, ясно просвеченными небесами врезалась в нее пернатая тварь, рвала когтями и била клювом под "цыганочку": "Эх раз-зь… еще раз-зь".

Дорога круто отвернула от леса уйдя в поля. Анна вздрогнула. И ощутив цепенеющей спиной, всем трепетавшим сознанием координаты той копешки, вышепнула побелевшими губами Василию:

– Стой! Здесь.

Газон, присев на передние колеса визгнул и остановился. Анна вышла, оставив открытой дверцу. За ней выбрались остальные.

Медленно поворачиваясь все еще чеканно-красивым профилем, вбирала Орлова в себя гармонию и приметы окрестного бытия. Благодатно-весенняя нега трепетала вокруг в теплом полуденном мареве. Пронзительно чистым малахитом ласкали глаз ячменные всходы в рядках.

Насыщенно зелено-черной полосой щетинился в полукилометре лес. Впереди плавно вздымался пригорок. Позади в сотне метров разлаписто и буйно врезался в небесную голубизну матерый карагач. Здесь! Где-то здесь покоился родильный дом для Женьки.

– Ну что, мам? Узнала? – вполголоса спросил сын.

– Кажется вон там…

Мать отошла шагов на десять от машины, осторожно ступая ботами "прощай молодость" меж всходов. И по ощутимому толчку в сердце, по колокольному звону в ушах, спущенных в нее мирозданием, поняла: здесь.

– Вот здесь ты и родился.

Трое подошли к матери. Прохоров обнял, коротко тиснул плечо Женьки. Отец, хмыкнул оглядываясь, недоверчиво озвучился:

– Ну, с прибытием на этот свет, Евген. Значит здесь. Пуповину твою мать уже отчекрыжила. Теперь самое время обмыть. Повернувшись, зашагал к "газону". Выудил брезентовый, старо-военного покроя баул, стал раскладывать на горячем капоте хлеб, колбасу, яйца, сало, пучок лука. С цокотом утвердил днищем на железе поллитровку "Столичной" и стаканы. Позвал:

– Ну, Орловская порода и примкнувшие к ней, геть сюда. Что-то стало холодать….

– Не пора ли нам…– понятливо и вымуштрованно подхватил Прохоров питейный всероссийский пароль и осекся. Струнно-натянутая, подрагивая резко очерченными ноздрями, окаменела Анна. Вбирала всем телом только что лопнувший вдалеке над лесом железный клекот-зов. Тот самый из семнадцатилетней бездны:

– Кр-ра-зь! Кразь!

– Чего ты, мать? – позвал Василий, давно антенно-настроенный на ловлю непредсказуемых флюидов от жены.

– Ты ничего не слышал? – в смятении спросила Анна.

– Я ничего. А вы, мужики?

– Нет, – озадаченно качнул головой Прохоров.

– Чудит Ивановна, – подытожил отец, – ты бы, мать…

– Значит, показалось, – отсекла Орлова, пошла к машине.

– Кажется – крестись – посоветовал Василий заезженное, на поверхности торчащее, ибо священнодействием были заняты руки и внимание: булькала поллитровка ритуальной влагой, опрастываясь в стаканы. Тут надлежало обидеть лишь себя, водителя.

Изумление опахнуло сына с Прохоровым: широко и медленно перекрестилась, не таясь ни от кого, старый агроспец и сов.начальник, неверующая Орлова.

Пили, закусывая. Анна, пригубив и откусив хлебца с сальцом, забралась в машину. Но, с неистовым и благодатным азартом, вновь завелись и зацепились языками Прохоров с Чукалиным старшим, обминая звенящую в обоих безотвалку – на базе прохоровских экспериментальных делянок.

Донельзя ошарашен был вчера директор совхоза Чукалин, проевший зубы на практической агрономии, тем кукишем, что вывернул у себя в НИИ Прохоров, вывернул всему академ-бомонду советской науки. Это что такое? Это как без пахоты, удобрений и гербицидов? Соломку измельченную по стерне посеять и нате вам – урожай под тридцать?! Да кому другому эту бздень, соломенную лапшу на уши, а не ему, тридцать лет хлеборобствующему! Есть закон убывающей прогрессии в земле – после изъятия урожая, и хоть ты тресни, его никому не перепрыгнуть и не отменить, поскольку жадно и неизменно сосет из земли азот, фосфор, калий пшеничный колос. А их, опять таки – хоть тресни, надо восполнять. Соломкой по стерне?! Да смех и грех!

Но настырно и упрямо ломал сельхоз-коросту Чукалина Прохоров, тащил из бездонной памяти своей накопленную жесткую цифирь и фактуру, четырехлетием апробированную. Вынимал он из себя и раскладывал последовательность агроприемов и, главное, результаты, против которых не попрешь. Давил и напирал всем этим на кипящего Чукалина. Ибо сердцем чуял – не враг, не изначальный могильщик безотвалки горячился перед ним (как многие в Академии и в НИИ), а жесткий, битый жизнью и советским директивным дуроломством, Хозяин. Вот потому и не заводился Василий. Терпеливо, хирургически наглядно распластывая на куски и сочленения технологию свою, доказывал уже достигнутое. Для которой позарез нужна была та самая отцовская машинка, за коей прибыли сюда.

Передавил Прохоров за вчерашний вечер и сегодняшние пару часов езды: уже не рвал в бунте сельхоз упряжку тезка, старый боевой конь, не портящий борозды. Тянул в паре, хоть и с вывертами: упирался, считай на каждом сочленении васильевской методы – практикой немереной своей, а потому особо ценной.

– Ладно, допустим без плуга, без химии и органики, на одной мульче соломе, до-пус-тим! А вот как быть, ежели татарской ордой давят ржицу на поле осот с овсюгом?! Как быть, если сучья эрозия (чего греха таить – от пахоты!) довела землицу почти до нулевого балла?! Как быть на крутых склонах? Их ведь до черта в Предкавказье! Как быть, если к зиме от бескормицы скотина на ремнях висит, а мы – наш эксперимент ей в нос, вместо родимой, ржаной соломки? И что с тобой сотворит Райуправление и уполномоченный партийный, когда о таком пронюхают? И, наконец, куда ж теперь мильёны сталинских плугов девать?

Затаив дыхание, зачарованно впитывал пикировку всем естеством своим и хлеборобным геномом Женька: вопрос – ответ, подача – отбив. Классно, мастерски и знаючи отбивал наскоки отца Прохоров, плодя в душе Евгена тихий восторг незыблемой профвысотой своею в хлеборобном деле!

Назад Дальше