"Ах, мер-за-а-вец! – Холодея спиной, вдруг понял и восхитился Щеглов в рамке окна – да он Ваньку валяет! Кладет на всех нас. Кладет с прибором. Не хочет давать свой максимум. Потому и залез в последние, чтобы знать результаты. Ах, подлец, сонная тетеря!".
Пятнадцать с небольшим лет жизнь терла и мяла легкоатлетического судью Щеглова в секторах для бега и метания. Соревнования республик, России, Союза вылепили из него судью Всесоюзной категории с дипломом Лесгафта, посадив, в конце концов, в нынешнее кресло декана института, которое до него занимал легендарный Бердников.
Щеглов впитывал и осмысливал технику сотен доморощенных атлетов и десятков зарубежных.
Этот, внизу, таскавшийся по секторам кисельным студнем, владел почти идеальной техникой. Практически без разбега на копье, без двойного вращения – раскрутке на диске, который стремительно входил в практику мастеров, без разгона – перескока на ядре, он любой рукой (оберучник!) метал снаряд под перворазрядный результат – за счет техники и неимоверной реакции.
Он накрывал диск лопатистой ладонью и вяло раскачивал его в полуприседе удлиняющимися дугами. В последнем замахе корпус парня закручивался назад в змеино-гибком развороте почти на двести градусов.
Затем следовал взрывной возврат в исходное положение. Сначала тугим подворотом включался в раскрут корпус, оставляя позади правое плечо. Подхватывали и ускоряли сдвоенное усилие передних мускулов плеча и правой грудной мышцы. Они разгоняли отставшую прямую руку с диском, превращая ее в неуловимый глазом хлест. Последними срабатывали лучевые мышцы: хлест завершался итоговым рывком кисти. Кисть выстреливала диском! Эта, перетекавшая друг в друга цепь усилий, напоминала работу кнута у матерого пастуха. Ременной конец, выпрямляясь в разгибе, развивал скорость звука и рвал воздух аэродинамическим треском. Диск вонзался в жаркую синь плоской округлостью, брошенной из живой пращи. Упруго ложась на воздух, он тек, едва заметно вибрируя, по пологой нескончаемой дуге.
Парень где-то схватил за хвост жар-птицу мышечной разгонной аэродинамики, за ней мужики гоняются годами, проливая ведра пота. А этот достает лучшие результаты накаченных абитуриентов играючи. А чем обернется его бросок, если в технику диска врубить двойной раскрут с перескоком? Так уже работают многие с легкой руки Аверьяна, мир праху его… "Заткнись!– Мучительно и остро, виновато кольнуло в душе – нет Аверьяна, царство ему небесное.
Почему я о нем не знаю? Парень с такими данными должен, обязан был участвовать в спартакиаде школьников. Его там не было, ни на одной. Из под кого он вылупился?".
Вялой медузой полз по экзаменам абитуриент Чукалин, полз и позыркивал на Джабрайлова, позыркивал и чуть приметно ухмылялся.
"Достать меня, доцента хочешь, да? Считай, достал. Тебе, если Софочка разрешит, пять лет подо мной еще ходить. Но ты ходить не будешь. Ползать будешь".
…Приговоренный ползать, перевалил за десятый жим на перекладине. Он дотягивался подбородком до нее, затем распускал вздутые бицепсы и бессильно обрывался в вялый вис, в исходное положение. Секунду поболтавшись, начинал мешок мешком новый подтяг в клоунском режиме.
На тринадцатом подтяге абитуриент стал извиваться, дрыгать ногами и корчить рожи.
– Чукалин, сходи на землю. Э-э, тибе здесь цирк? Ей бог слизай, боюс за всех: сийчас воздух портишь, нас сдувает к чертовой матери, – изгалялся, цыкал зубом доцент.
Усачевы, подтянувшиеся по пятнадцать раз, набычившись, секли цирковой номер. Чукалин с поросячьим визгом, высунув язык, дико взлягивая, бил последний рекордно-усачевский жим. Наконец дотянулся подбородком до перекладины и рухнув, остался висеть на одной руке. Выпер из него панический рев
– Ма-ма-а! Руку заклинило!
Абитуриентская братия ржала.
– Слышь, мужик, отцепись, трусы обмочишь – сушить негде… хорош тебе говорят, не тяни резину!
Просекая ситуацию ястребиным зраком стал чуять неладное Джабраилов. Погнал ее голосом в учебное русло:
– Абитуриент, Чукалин, сходи со снаряда, не задерживай государственный мироприятий.
– Товарищ доцент, у вас, когда день рождения? – вдруг воркующе мурлыкнул сверху зависнувший на одной руке абитуриент.
– Тебе зачем это знать? – напрягся Джабраилов.
– Военная тайна, да?
– Тридцатый июля, я родился. Через пять дней. Теперь отцепишься, да?
"У Софочки глаз – алмаз. Нахлебаемся с этот гавнюк".
– Подарок вам к юбилею, – сказал абитуриент и ровно, мощно, четырежды подтянулся. На одной руке!
– Это вам с Васей Ахтаевым, каждому по два раза.
"Ах, мерза-а-вец!" – нежно выстонал Щеглов в своей смотровой амбразуре, – артист! Таких вундеркиндов я что то вообще не припомню. Кто его готовил?! Кто?!
Спрыгнув в обвальной тишине с перекладины, Чукалин подошел к Усачевым, обнял за плечи.
– Извините, братки. Не хотел ваш рекорд бить, так уж вышло. Доцент достал.
– Ладно, салага, чего там, – обмякли оба брата, – в бассейне на сотке сочтемся. Там мы тебя точно огорчим.
– Не сердите меня, полосатые. Тогда так и быть, третьим за вами пристроюсь.
– Ну нагле-е-ец! – восхитились братки. – Ты хоть знаешь, что мы под мастеров делаем результат?
– Не делайте под Маяковского, делайте под себя, – сказал классик по такому поводу.
Отошел Чукалин, сел на скамейку, разбросил литые ноги с буграми бедер, стал собирать сумку в оторопелой тишине. Пригибало абитуриентов увиденное: после пятнадцати – еще четыре раза на одной?!
Подходил, волоча ноги, Джабраилов. Присел на корточки, дернул усом, сварливо спросил:
– Тебе кто мускулы качал? Какая школа?
– Моя школа – горы с Аргуном. По горам Тарзаном прыгал, четвертый Аргун переплывал.
– Бердыкиль-аул, что ли?
– Напротив Бердыкиля через Аргун. Чечен-аул.
– Осто-о-пирула! – изумленно выпялился Джабраилов. – Мой тейп оттуда выселяли. Сейчас дядя мулла там живет.
– Значит земляки.
– Падажди… там десятилетка нет…
– Два года назад родители в Гудермес переехали. Там девятый и десятый кончал.
– Кто физкультуру ведет?
– Не надо бы вам это знать, Хасан Магомедович, – скучно отстранился Чукалин, – вроде пора в бассейн.
– Слушай, мине лючи знать, когда пора – ни пора. Я тибе по русски спрашивал: кто физкультурник ваш? По-чеченски повторить, что ли?
– Не надо вам это знать, Хасан Магомедович, – повторил Чукалин.
– Э-э, мальчик, тибя кто воспитывал? – изумился Джабраилов. – Я на двадцать лет старше! Как ты со мной говоришь? Последний раз спрашиваю: кто тибе институт готовил?
– Вы не о том спрашиваете, Хасан Магомедович. Вам и вашему дяде другое нужно знать, – полушепотом, расплавленным металлом влился в уши Джабраилова Чукалинский шопот.
– Что нужно знать?
– Вы с дядей оскорбляете пророка Муххамеда, каждый раз, когда молитесь в мечети. Вы же ходите в мечеть, когда приезжаете в Чечен-аул?
– Мы туда ходим, – заморожено и покорно подтвердил Хасан.
– Вы ходите и молитесь. Но увязаете все глубже в нечестивости. Вы не делаете перед намазом ат – тахары (очищение – араб.). Вы оба не поднимаетесь до джанабы (ряд обрядовых действий, выводящих человека из состояния нечистоты), у вас не хватает воли, чтобы сотворить даже аль-гусль и вуду (полное омовение и малое омовение – араб.). И вы ни разу не сделали тасвик (чистка зубов специальной палочкой с размочаленным концом – араб.). У вас нет воли регулярно совершать эттиндж (подмывание) и масх (стирка и чистка одежа и обуви).
– Осто-о-пирула… тебе откуда это знать? – испуганное изумление завладевало Джабрайловым.
– Но все это лишь часть вашей вины перед Аллахом. Ваш дядя, а за ним и вы оскорбляете саму молитву, вознесение разума к Нему. Вы творите лишь такбир-аль-ихрам. Но кому как не вам прибегать к Таубе, просить у Аллаха прощения и каяться за Аверьяна?!
Накаленным, тяжким шепотом пригнул Джабраилова к земле абитуриент.
– Как-к-кого Аверьяна… ты что… пацан… болтаешь?! – захрипел Джабраилов, растирая горло.
– Тот самый Аверьян Бердников. Он горло себе прострелил, пуля мимо мозгов прошла. Теперь с пластиной в горле хрипит – как вы сейчас. Просил вам с Багировым передавать привет, если увижу. А Софочке особо. Вы ведь с Багировым под ее диктовку письмо в партком писали? А она ошибки правила. Ревет и правит, правит и ревет белугой: "Чурка неграмотная, в слове "изнасиловал" две ошибки сделал! – помните?".
– Я тибя по стенке размажу, – с ужасом отдвигался Джабраилов. Не держали ноги, и он рухнул на скамейку.
– Я большой. Соскребать с Софочкой со стенки намаетесь. Это ведь вы Бердникова с деканского кресла сдернули. А Щеглов на его место сел. Неверный лицемер вы, товарищ доцент, хуже гяура, если до сир пор не покаялись за Бердникова, не произнесли ни разу: "Алляхумма дж альни мин ат – таууа бина уа дж альни мин аль – мутатаххирина (Боже, сделай меня кающимся и сделай меня очищающимся – араб.)". Вас только на первую Сунну хватает: – "Ашхаду ан ля илльяха илля Ллаху, уа ашхаду анна Муххамадан абдуху уа рассулуху" (Нет божества кроме Аллаха и свидетельствую, что Муххамед его слуга и его посланник).
Вытащенной из воды снулой рыбешкой разевал и закрывал рот Джабрайлов под перекрестным прицелом глаз ошарашенной абитуриентской братии, силящейся расшифровать магический контакт Хасан-доцента и Чукалина.
– Вы же великий спортсмен были с Васей Ахтаевым, – продолжил Чукалин, – я о вас читал. И Бердников великий тренер и спортсмен был. Как же так вышло, что великих какая-то козюля вонючая в кулачке держит? Вас, мужчин какая-то стерва занюханая стравила насмерть. Извините, Хасан Магомедович, если не так что сказал. У Бердникова на вас зла нет. Он велел вам передать привет.
– Слушай, мальчик… ты откуда все знаешь? – со стоном отодвигался Джабраилов.
– Оттуда, – ткнул пальцем в небо Чукалин, – там все про вас написано, Хасан Магомедович. Пошли в бассейн.
…На сотку в бассейне парка Горького их запускали по числу дорожек, по восемь человек. Экзамен принимали Степанов и доцент Багиров.
Чукалин поднялся на тумбочку слева от близнецов, неотрывно, давяще глядя на Багирова. Насмотревшись, отвернулся, в брезгливом тике дернулась щека.
По свистку рухнула в бассейн и замолотила руками разномастная орава, буровя гладь в основном доморощенными саженками, коими бороздила свои реки исконная мужская Русь. Усачевы и Чукалин воткнулись в заплыв длинным нырком. Вынырнули, вспороли воду кролем на груди. К концу первой полусотни опередили всю допотопную ораву на пол бассейна.
Толкнувшись от стены Чукалин сменил стиль – с груди на спиной кроль. Он взвинтил темп, потащил за собой близнецовый тандем. Усачевы, взрезая свинцовую баламуть, зачастили вдогон. Чукалин наддал, мимолетно фиксируя позади белеющую на глазах обескровленность лиц: бешеный, непосильный азарт гнал мореманов. За пять метров до финиша Евген выключил руки, прижал их к бокам, взбивая пенный бурун одними ступнями. Дал обойти себя Усачевым на полметра и коснулся стенки третьим.
Поднырнув под разделительный канат, толкнул плечом Усачева первого:
– Я свое слово держу.
– Эт… точно… – глядя перед собой толкал из себя слоги посиневшими губами пловец, – только тошнит от твоих слов… нам подарка с барского плеча не надо, сами свое возьмем, понял?
– Не бузи браток. Меня здесь уже нет. – Вымахнул на кафельный борт бассейна Евген. – Я тут закруглился. Будь здоров, качай дыхалку.
Растираясь полотенцем почуял на себе взгляд. Обернулся. Под тентом раздевалки на плетеном кресле за столиком с бутылками ситро сидел Щеглов. Он поманил Чукалина пальцем. Евген подошел.
– Попей водички, герой, – велел декан и налил ситро в стакан.
– С барского плеча? – усмехнулся, принимая стакан, Евген. – Спасибо.
– Что такое? – удивился Щеглов.
– Мне сейчас Усачев выдал, нам, говорит, подарка с барского плеча не нужно.
– Мало выдал. В команде, случается, за такую фанаберию и физию бьют.
– За что?
– А ты не понял? Сильный – так бери свое, будь первым. И не хрена объедки со своего стола товарищам бросать.
– У каждой медали две стороны. Вторую сторону я не учел. Вы правы, Евгений Максимович.
– Садись, умник, – жестко велел декан. Глотнул из стакана. – Много пыли от тебя что-то. Еще не вылупился, не принят, а уже хай на весь институт. Софье Борисовне нахамил, Джабрайлова чем-то до истерики довел, с сердцем в поликлинику увезли.
Чукалин молчал.
– Тебе, супермену, не приходило в голову, что из колодца, куда ты успел наплевать, еще пить придется?
Чукалин молча сидел, вбирая в уши разномастный гулкий говор, хлесткий плеск воды о кафель.
– Я, кажется, спросил тебя.
– Вы начальник, я – дурак. Потому молчу.
Щеглов хмыкнул, глянул остро из под кустистых бровей.
– Ладно. Зайдем с другой стороны. – Декан задал абитуриенту несколько деловых вопросов. – У вас есть ответы по существу?
– По существу есть.
– Ну спасибо. Так зачем вы ни с того ни с сего нахамили Софье Борисовне в приемной комиссии?
– Сказать очумелой, злой бабенке, чтобы она оставляла свою злость и бигуди на кухне – это не значит "хамить".
– Что-что? – изумленно подался вперед Щеглов. – Ты соображаешь, что буровишь?
– Да ладно, Евгений Максимович… Эта синайская кошара всех вас как мышат в когтях держит, – тихо и угрюмо обронил Чукалин.
– Та-ак. Ты, брат, случайно не приболел головкой?
– Вы просили по существу. Или хватит существа?
– Нет не хватит, валяй дальше. Это становится интересным.
– Про колодец, куда я наплевал. Во-первых, передать привет Джабраилову от моего учителя – это еще не плевок. Во-вторых, откуда вы взяли, что я собираюсь пить из вашего колодца?
– Не понял. Ты не собираешься здесь учиться?
– Конечно, нет.
– Оригинально. За каким чертом вся эта клоунада с экзаменом?
– Увидеть всех вас, передать привет пальцем деланым доцентам Джабрайлову с Багировым от моего учителя. И вам впридачу.
– Что за приветы, от коих Джабрайлов валится в клинку с приступом? Что ты ему ляпнул?
– Жидковат доцент оказался. Вы, наверно, покрепче, все же в высоком кресле сидите. Правда, в чужом.
Щеглов откинулся на плетеную спинку кресла, закрыл глаза. На щеках вспухли, но тут же пропали желваки. Сидел, седой, скучный, подставляя лицо солнечному зайцу – слепящему пятну из холщовой прорехи над головой. Заговорил размеренно, не открывая глаз.
– Вот что, молодой человек… как вас там, Чукалин? У вас мания величия на базе вялотекущей шизофрении. Мне, как декану, стал неинтересен дальнейший разговор, не смотря на ваши исключительные данные. А если проще: пошел вон, наглец. Заберешь свои документы сегодня же.
Щеглов отхлебнул ситро, смакуя, смочил горло прохладной шипучей влагой.
– Хорошая реакция у вас на наглецов. А привет вам я все же передам от моего учителя. Его зовут Аверьян Станиславович Бердников. Тот самый, в чьем кресле вы сидите. Счастливо оставаться в вашем колодце, Евгений Максимович.
Он поднялся, пристроил на стул, стал застегивать сумку, искоса поглядывая на декана. Крепок оказался мужик, выдержал удар прилично. Поставил стакан на стол – не колыхнулась пузырчатая гладь внутри. Сцепил руки. Убрал их со стола: дрожью взялись пальцы.
– Он что… жив? Его же куда-то умирать увезли, – спросил, наконец, цедя слова через горловой спазм, декан.
– Выжил. Что, некстати?
– Сядь, – тихо попросил Щеглов, – расскажи все.
– Все – долго.
– Я не тороплюсь.
– Всего не получится. А главное я рассказал Джабрайлову.
– Тогда повтори мне.
– Мадам Софья Борисовна стала липнуть к Бердникову, когда тот зашел на минуту в ее лабораторию. Аверьян Станиславович отцепил ее лапки, попросил не кушать чеснок перед уходом на работу и вышел. Тогда она разодрала кофту на груди, бухнула лбом в стол и завопила. Прибежали Джабраилов с Багировым. И втроем под диктовку Софьи накатали письмо ректору и в партком: Бердников пытался изнасиловать невинную целочку, избивал ее при этом. Доказательство: фингал на лбу и голые цицки под рваной кофтенкой. После чего его исключили из партии и вышибли из института. Вы тоже голосовали с женой "за".
– Почему я должен был верить Бердникову, но не двоим свидетелям и потерпевшей?
– Потому что Бердников не способен на такое. И вы это знали.
– Это не аргумент для партийных органов.
– И для вас лично? Вы ведь автоматом шли в его кресло вместо Аверьяна Станиславовича.
– А ты еще тот мерза-а-а-авец! – изумленно выцедил Щеглов.
– Был еще один главный аргумент: вы должны были, поверить Бердникову хотя бы потому, что русский. Как и он! – с жесткой давящей силой выдавил Чукалин. – Но нас, русских, топят в интернационализме, как кутят в помойном ведре. И этот интернационализм пока исподтишка продолжает здесь столетнюю кавказскую войну с Шамилем. Он убивает из-за угла, режет кур, свиней и коров у русских, гадит ночью на крыльцо, бьет стекла, насилует школьниц в лесу. Мы нахлебались этого по горло с отцом и матерью в Чечен-ауле, а теперь хлебаем в Гудермесе, как тысячи таких же по всей Чечне. Нас отучили от понятий "родовая память" и сплоченность. И потому все это не сработало, когда увольняли Бердникова. И это не сработает, когда Джабрайлов полезет на ваше место. Он обязательно полезет. И вас то же вышибут каким-нибудь заявлением под диктовку ректорской сучки. А все русские на парткоме, как и вы тогда, проголосуют "за". Джабрайловы полезут скоро здесь во все теплые щели, как клопы. В этом их генетическая сущность. А вы будете хлопать ушами и предавать своих одного за другим, не понимая, что единственный наш шанс – сплоченность славян на своей земле, политой кровью наших предков на Кавказе. Нам бы хоть половину еврейской сплоченности. Всего наилучшего, Евгений Максимович.
– Сидеть! – тяжело придавил командой Щеглов. Помолчал, угрюмо сопя, катая желваки по скулам. Поднял голову.
– С тобой, оказывается, есть смыл поговорить на серьезные темы. Но как-нибудь в другой раз, и не здесь. Сейчас я хочу узнать об Аверьяне. Что с ним было?
– Извините, Евгений Максимович, но теперь мне не интересен разговор с вами.
Щеглов перетерпел оплеуху, заставил себя усмехнуться.
– Что, совсем безнадежен?
– Я этого не сказал.
– Расскажи мне об Аверьяне, – тихо попросил Щеглов.
– Вы сами много знаете. Его выгнали из партии, института. После в… выстрела... – Евген с усилием болезненно глотнул, – его увез из больницы в Сибирь дядя. Вывез куда-то на Байкал, в горы, к духоборам и староверам.
Через полгода он встал на ноги и еще два года восстанавливался по какой-то системе. Там и сменил фамилию на дядину. Теперь он Бадмаев. Три года назад приехал в Гудермес и организовал спортшколу. Второй секретарь горкома – его друг, помог. Наш класс – первые выпускники Бадмаева.
– И что он тренирует?
– Все.