– Что значит "все"? Он мастер спорта по акробатике, наш тренер Омельчененко, его ученик.
– Он тренирует акробатов, пловцов, легкоатлетов и русский рукопашный бой.
– Лихо. Галопам по Европам. Набрал всякой твари по паре?
– Все наши трое, что поступали в этом году в Ленинграде, уже студенты. Прошли там на спортфак первыми номерами: акробат, самбист, пловец. Там закончились экзамены раньше, чем у вас.
– Да, впечатляет. А что ж ты от компании отбился?
– У меня свои планы.
– Можно полюбопытствовать, какие?
– А вам не любопытно, Евгений Максимович узнать о жизни Бадмаева после самострела, после того, как вы заняли его место?
– Нет.
– Почему?
– Потому что о Бердникове я буду узнавать не от тебя, а от него самого. Когда поеду к нему… чтобы получить все, что мне причитается.
– Вы думаете, он захочет с вами разговаривать?
– Но ты же явился с его приветами, чтобы поиграть с нами в кошки-мышки. Я от тебя хочу узнать о другом – он работал с тобой три года. Сегодня я видел результаты из окна в институте, и здесь в бассейне. Не задирай нос, но подобного кадра к нам еще не поступало. Как и чем вы наклепали эту технику, за счет чего? Кстати у тебя, сколько кубиков в легких?
– Восемь с половиной.
– Это дыхалка взрослого пловца, минимум мастера спорта.
– А я и есть мастер.
– Кто присваивал, когда?
– Никто. Просто шесть раз вылезал за мастерской норматив в бассейне.
– Тогда ты никакой не мастер. Никто из судей это не фиксировал. Ты не был ни на одних соревнованиях. В чем дело?
– А зачем, Евгений Максимович? Ни Аверьяну Станиславовичу ни мне, это сейчас не нужно.
– Бред сивой кобылы, чушь какая-то, – свирепо и растерянно пожал плечами апологет результатов, судья и тренер до мозга костей Щеглов, – тогда какого черта вам вообще в спорте нужно?!
Чукалин молчал, смотрел в строну.
– Ладно, проехали, – сдал назад, сворачиваясь в персональную ракушку, декан.– Вернемся к нашим баранам. За счет чего вы нарабатываете мышечную выносливость и кубатуру легких?
– Как вы сказали: не здесь и не сейчас. И то, если позволит Аверьян Станиславович. Извините, мне пора. Надо забрать документы.
– Удели мне еще пару минут, тезка – попросил декан. Ты собираешься уйти от нас?
– Я уже ушел, как только пришел.
– И чем ты намерен заняться, куда поступать?
– В нефтяной. Здесь нет третьего института.
– Ты хочешь бурить скважины, варганить из нефти бензин?
– Я хочу петь в опере Виктора Соколова и играть на фортепиано – отстраненно и холодно уточнил Чукалин.
– В нефтяном учат несколько иному, – осторожно заметил Щеглов, старясь впадать не совсем уж в полный идиотизм. Он стал привыкать к шоковым вывертам собеседника, за которыми чувствовалась стальная воля и какая-то своя, до дикости непривычная логика. И Щеглов, собираясь в комок, стал готовить себя к предстоящему разговору: он боялся этого разговора, поскольку никогда еще не была столь высока планка, которую предстояло одолеть в единоборстве с этим юным и жестким парнем, карательно свалившимся сегодня на его голову.
– У меня нет никакого преимущества перед тобой, кроме одного, – собрался с духом и начал Щеглов -набитых на лбу шишек от жизни. Зачем тебе набивать такие же, если уже есть мои? Я ведь уже учился в Питере на мехфаке перед Лесгафтом. Поверь мне: ты гуманитарий до мозга костей. Ты никогда не станешь технарем. В нефтяном один сопромат сломает тебя за пару лет, а добьет органическая химия и математика. Эти технические химеры сушат гуманитарные мозги и деформируют нас, гуманитариев. Ты все равно сбежишь оттуда, когда почуешь, как эта техшелуха жареной пылью жжет твои извилины. Эта информация чуждая тебе и твоей сути. Она высосет все твое время. Его не хватит ни на оперу, ни на фортепиано. Останься здесь, и ты получишь все возможности для роста в спорте и искусстве.
– Зачем вам это нужно, Евгений Максимович? – все еще отстраненно спросил Чукалин – вам ведь придется перешагивать через труп Софочки.
– То есть?
– Час назад она сказала ректору: передай Щеглову, что это дерьмо Чукалин пройдет в институт только через мой труп.
– Откуда ты это знаешь? – Покрылся испариной Щеглов.
– Я не люблю врать, Евгений Максимович. А правда для вас несъедобна. Я просто знаю.
– Кошмар. Оборзеть можно. Вы виделись с ней несколько минут. Чем ты ее так достал?
– Тут – человек и аскарида. Вы не ловили себя на том, что в вашем деканатском чреве ворочается и отравляет его испражнениями матерая аскарида? За восемь лет ее спортлаборатория выдала хоть один результат? Помогла тренерам в методике? Провела полезные исследования тренировочных процессов? То, что выдавала Софьеборка – наглая туфта, списанная с таких же тупых методичек. Тренеры разбирали ее цитатки на анекдоты.
– Ты и это знаешь…
– Я знаю еще, что Бердников перед вами созрел закрыть ее местечковую лавочку для спаривания и распития водяры.
Щеглов медленно ощерился:
– Что, если я тоже дозреваю?
– Давайте пождем полной зрелости. Еще одна причина моего ухода: здесь Джабрайлов с Багировым.
– И отсутствует Бадмаев?
– Именно. У меня не будет другого тренера, кроме него.
– Это – моя забота. Я сегодня еду к нему.
– Сегодня?
– Сейчас. Он мне нужен.
– Напрасная трата времени.
– Ты так полагаешь?
– Во-первых, вы его не узнаете, он в корне изменился, стал другим. Во-вторых, не поймете. Его шип мудрого змея Као понимают только те, с кем он работает.
– Тогда…ты со мной. Переводчиком, со змеиного на русский.
– Он не пойдет под вас, Евгений Максимович. Он успел пустить там корни, ему хорошо и спокойно с нами.
– Вы скоро разлетитесь – это раз. А второе: ты нас не знаешь, мальчик, – нагнулся к Евгену и яростным шепотом взорвался декан. – Ты не знаешь нас, тех, кто высекает таких как ты! Ты не знаешь, как мы воем по ночам и рвем зубами подушку, когда твое изделие, суть твоей жизни хапает из рук и ворует кодла пенкоснимателей. Ты вложил в парня спортивную жизнь, душу, ты сделал его на девяносто процентов!
Но когда он стоит на чемпионском пьедестале, рядом с ним крутится и пожинает лавры ворюга, двуногая тварь, которая присосалась к нему на самом последнем этапе и отобрала у тебя. Она не вложила в парня и сотой доли твоей крови и твоих нервов. Но она холуйствует в верхах и при тузах! И имя первого тренера – для нее табу. Эта тварь душит фамилию первородца в зародыше, когда ученик пытается напомнить о первом наставнике и тренере.
Я дам Аверьяну возможность вести таких, как ты, с нуля и до олимпийской медали. Я сумею пробить для него тренерскую школу высшего мастерства, со мной уже говорили на эту тему в обкоме. Я буду при нем снабженцем! Кухаркой! Уборщицей! Мы с ним одной крови. И имя Аверьяна должно греметь на всю Европу, мир!
– Рядом с вашим?
– А ты как думал?! – плеснул в глаза Евгену перламутровым оскалом декан – рядом с моим.– Ты едешь со мной? Или мы будет обмениваться с Аверьяном писульками?
– Вас скушают, Евгений Максимович. Ректор, Софочка, Джабрайлов с Багировым. Эта компашка сожрет вас с Бадмаевым и выплюнет косточки, – поставил последнюю контрольную загородку Чукалин.
– Эта мои заботы! – Рявкнул Щеглов, уже не держа голоса, так что разом развернулся на них весь бассейн.
Неукротимо – яростным, белым овалом пульсировала его аура, плавно перетекая по окаему в кипящий рубиновый сок. Тот слабел, выцветал в малиновую голубизну, истаивал до туманца и сливался с безмятежностью небес.
– Так ты едешь?
– Бегу на цырлах, – с жутковатой любезностью отозвался младший, и вроде бы подровнявшийся под декана, тезка, – но мне нужно пятнадцать минут. Я сбегаю в институт посмотреть.
– Что посмотреть? – нетерпеливо глянул на часы Щеглов.
– Вашу икону, – выдал свой последний ребус абитуриент Чукалин. Убежал.
Он исподволь, вкрадчивым напором раскалял эту спорт-шишку с самого утра, он звал его в спарринг к учителю своему, звал – не пуская. Играл свою зазывную игру, стращал и завлекал, дергал нити самолюбия, калил и опускал декана в остуду высокомерных возражений. Теперь боевой клинок, кажется, готов. И светит устойчиво холодным блеском перед боем в институте. Он должен, он обязан был вернуть Бердникова из Гудермеса в тренерскую необъятную ширь. Которая может возникнуть только в этом институте.
ГЛАВА 18
Разум Энки был воспален грядущей катастрофой. В который раз перебирал он в памяти смысловые блоки разговора с Полифемом. И самый главный блок – построить Ковчег, как фильтр для аборигенов… отфильтровать громадный, расплодившийся на Ки этнос, в чьих генах пульсировала хромосомно тварь Хам-Мельо… убить весь био-вид разумных, к созданию которого он сам приложил руку… стереть с лица земли неповторимость целого народа, несущего угрозы послепотопной жизни…
Он вдруг понял, что не сможет это сделать вот так сразу, не попытавшись разобраться еще раз в особенностях расы Адама-Ича, не взвесив еще раз все аргументы "за" и "против".
Для этого понадобится все необъятна мощь Мега-синтезатора (Мегсинта), в который он вкладывал свой конструкторский потенциал последние две сотни лет. Лишь малой составной частью Мегсинта стала информсокровищница МЕ, где спрессовались познанья клана Анунаков.
Мегсинт был в состоянии анализировать, раскладывать на атомарные структуры всю нейро-сущность человека, исследовать его био-поля, фиксировать зарождение и протекание патологических процессов в организме. Мегсинт тысячекратно усиливал способности Энки подключаться к Информобанку Вселенной: отображать прошедшее, заглядывать в тысячелетние прослойки будущих веков. Теперь он мог рассечь непроницаемую оболочку кокона, куда была запрятана непознаваемость грядущего. Он мог познать: что будет с этим грядущим, если туда проникнут Ич-Хабировцы?
…Ему отловили в низовьях Нила и доставили в мед-центр Shu-rup-pak роскошный экземпляр громадной ящерицы – самца Хам-мельо.
Вначале он исследовал у твари моторные инстинкты и рефлексы, смышленность, логику и быстроту реакции на изменение среды – при нагнетании в ней экстремальной составной. Затем, все усложняя опыты, он вычислил в Хам-мельо скорость обработки информации и максимальное количество объектов, которое способно удержать сознание и память. Что верховодит и преобладает в поведении Хам-мельо: сознательнось реакций или набор из вековых рефлексов и инстинктов?
Ссумировав итоги опытов, Мегсинт обобщил полученные данные, чтобы сделать неоспоримый вывод: Хам-мельо, имеющий две половины (доли) мозга, как у приматов, в сущности своей харизматический и совершенный представитель левацких био-видов. В нем верховодило и диктовало поведение при изменениях среды левое полушарие мозга, где обосновались бытовая озабоченность, неодолимая тяга к лидерству, агрессивно-паразитарная конкретика, бессодержательная формалистика.
Над всеми качествами доминировала приспособленческая ложь: умение в расцвете сил казаться слабым, вилять хвостом, изображая предельно видовую родственность перед грабительским гипно-сеансом, легко и с удовольствием принимать несвойственную его виду ложную окраску.
После Хам-мельо Энки затребовал к себе для продолженья опытов двух мутантов: Адама-Ича и Ноя – Атрахасиса. Их интеллект был наивысшим средь аборигенов в Междуречье.
Тот и другой имели равный доступ к информации богов: им разрешили ознакомиться со строением Галактики, с историями цивилизаций на Нибиру и на Ки, законами сосуществования биовидов на земле, потоками миграций на земле. Доступными для двоих стали племенная и родовая иерархичность, мотивы выбора людских поселений, межплеменные войны за наиболее комфортную среду обитания. А так же незыблемость Законов среди двуногих, которые разрабатывал для них сам Энки уже четвертое столетие: что есть Добро и Зло, и как их различать, в чем проявляются они. Как взращивать Добро.
Их ознакомили и с техникой богов для строек, ирригаций, земледелия, для добычи полезных руд из шахт.
Вот эти двое имели громадный опыт жизни. И были антиподами в ней. Один, Адам-Ич, стал вожаком бесчисленных племен Хабиру среди рабски зависимых племен туземцев. Там верховодили сородичи Адама, вся его каста.
Другой, его потомок Ной-Атрахасис, жрец, слыл средь своих отшельником и, будучи из той же касты, имел всего одного слугу в хозяйстве.
Один освоил и внедрил в бытие ракушку-деньги, без устали совершенствуя их оборот для закабаления инородцев. Другой внедрял среди туземцев навыки, как не тонуть в миазмах жизни, как радоваться ей, не занимая деньги у Хабиру, как орошать поля и разводить домашний скот.
Один, забросив Еву, без устали изыскивал, осеменял все новые влагалища, не брезгуя при этом козьим и коровьим. Второй недавно лишь женился и не имел пока детей.
Один, отправив за море фелюги с безделушками, вез на туземные торжища Нила меха, кость, рыбу и зерно – чтоб распродать втридорога и ссуживать все деньги в рост. Второй, вернувшись из далеких странствий, успешно врачевал туземцев, учил растить детей в почтении к родителям, в трудах, в заботах о семье.
…Сейчас вот эти двое, опутанные проводами, с вживленными в мозги и мышцы серебром сверхчутких микрочипов, полулежали в креслах Мегсинта, блистающего разноцветием огней и датчиков.
Ной-Атрахасис расслабленно и безмятежно отдыхал. Ич – его дальний пращур, дергался и взвинчено канючил:
– Мой господин, я разве обезьяна в клетке? Вы навтыкали в мою голову булавок от машины и что теперь я должен думать про такой позор?
– Ты утомительно болтлив, – сказал Энки, сосредоточенно готовя экспериментальный опыт.
– Владыка, я заткнусь, как только вы ответите про мой позор.
– Чем твой позор обременительней соседнего? Потомок твой считает честью для себяэксперименты бога.
– Владыка! Вы-таки рядом посадили нас, после того как выдал он секрет нашей ракушки Садихену! Что в результате? Теперь нам надо месяцами плавать по морям, чтоб заработать на кусок лепешки из маиса! И после этого вы заставляете меня терпеть вот эту морду рядом?!.
Энки нажал на пульте кнопку. Ич замолчал, обмяк, закрыл глаза.
– Вам это надо было сделать сразу, мой Владыка, – сказал Ной-Атрахасис, – он не давал затронуть ни одну из тем, которыми забит мой Будхи (разум – инд). Вы мне позволите?
– Попробуй вкратце. Нас ждет нелегкая работа.
– Буду краток. Я благодарен вам, Светлейший, за привезенных Садихенов: он интересный и разумный собеседник и помощник. Жена его трудолюбива и скромна. Теперь я оставляю все имение на них без опасений.
– Рад это слышать. Что еще?
– Те чертежи Ковчега, которые вы привезли для изученья, потрясают. В них воплощен гигантский межпланетный разум, там красота, гармония и прочность.
– Тебе все это скоро предстоит собрать из олеандра. Закончим, надо приступать.
Он отключил систему гипно-сна от Ича. Тот, пробудившись, вновь заныл в опасливом напоре:
– Архонт, опять вы делаете из меня мартышку: я получил от вас какой-то обморок…
– Твое терпение, Адам, терпение и немота вознаградятся – сказал Энки: увещеванья были здесь бессильны, этот фонтан перекрывался лишь задвижкой корысти.
– Что например, Владыка?
– Допустим, я запрещу бригаде Садихена выращивать для всех торгов ракушку. И это право вновь вернется к вам. (Скоро всем им, скитальцам на заложнице земле, станет не до денег)
– Мой господин сказал "допустим", допустим "да". Но может так случиться, что вылупится, ляпнет на меня и ваше "нет"?
– "Нет" ляпнет обязательно, если из уст Адама не перестанет литься диспепсия.
– А дис-пеп-си-я… это что?
– Это понос, изделие мое.
Адам осмыслил.
– Теперь я лучше сдохну, чем стану разевать свой рот без позволенья.
– Начнем, – сказал Энки.
Он выкатил перед двумя стол на колесах. На нем были разложены под темным покрывалом: кувшин, солонка, нож, крупичатый кусок гранита, бокал из синего стекла и чучело вороны, горсть фиников, копыто лошади, подкова, череп, муляж раскрашенного сердца, серебряное ожерелье.
Энки сдернул накидку, сказал:
– Запоминайте.
Через мгновение набросил на предметы покрывало.
– Ной, назови все, что запомнил.
Ной стал перечислять. Расплывчато и смутно отображались на экране пульсары памяти, рисующей предметы: оскал у черепа, бардовая кровавость сердца… копыто и подкова… чучело вороны… слабеющим ленивым оттиском нарисовались нож, солонка. Последним выполз на экран кувшин. На этом все закончилось.
Пришел черед Адама-Ича. У этого с завидной цепкостью сознание отобразило то, к чему привык, что доставляло наслажденье чреву: кувшин, бокал, солонка, нож, горсть фиников. Замедленно, с натугой припомнились копыто и подкова. Последним затухающим усилием нарисовала память птицу и кусок гранита.
– Ну что? Адам запомнил девять безделушек, а этот умник – семь! – прорвало превосходством Ича. – Так кто из нас умнее?
Энки сменил задание. Он принялся менять местами предметы в вещеряде: группировал органику и неживое, затем стал громоздить одно с других в различных цветовых и смысловых сочетаниях.
Но неизменно во всех этих бурлесках и перестановках голой и бессвязной формы брал вверх Адам – в количестве и скорости запоминания, в ком с неистовым азартом пульсировало превосходством левое полушарие.
Ич бесновался в торжестве: он на коне запоминании обскакал самого Ноя! И этого недоноска считают умным?!
Энки подвел итог: здесь, в опытах с двумя разными интеллектами, где в скудном одиночестве работала верхушка Разума – одно сознание (без подсознания) не в состоянии удерживать в своем объеме сразу более 7–10 предметов в простейших операциях при скорости обработки информации 15 бит/сек.
Пошел второй этап исследований. Энки продиктовал задание– ситуацию.
– Блуждая по Нильским берегам, вы набрели на плотину с небольшой прорехой. Она защищала от подъеме нильских вод поля, где только что созрела конопля. Пол миллиона фунтов созревшей и ничейной конопли. Фунт конопли на рынках – десять ракушек, или пять баранов. Но в Абиссинии, Нубии, где это зелье подмешивают в пищу и питье, а также поджигают, дышат, чтобы впасть в дурман и вознестись в Эдем, там стоимость этого зелья в два раза выше. Что сделает каждый из вас, видя, как поднимается нильская вода и все сильнее размывает прореху в плотине, грозя залить и смыть дорогостоящее зелье на полях? Ич, твои действия:
– Мой господин не шутит? – в блудливой недоверчивой ухмылки расползалась физиономия Ича – я поступил бы так, как любой из наших на моем месте.
– Любой?
– Любой, кто не болен головой и хочет насладиться жизнью.
– И что ты станешь делать?
– Ви удивляете меня, Владыка! Я взял бы плеть и стал хлестать рабов, которые лениво носят камни в прореху на плотине по моему приказу. Я бы заделал побыстрее наглухо дыру глиной и камнями! И тут же повелел наращивать плотину как можно выше, чтобы никакой разлив не угрожал бы конопле. При конопле я бы поставил стражу.
– Зачем?