Прохоров пробуждался. Открыл глаза. Взгляд уперся в стену: часы показывали десять утра. Под ними висела изящная, с красной окантовкой соломенная мухобойка. Глаза Василия расползлись в усмешке: Ашот держал слово, мухобойка от Армянского радио присутствовала – не было лишь мух. Отчетливыми, пряными мазками внедрилисьь в память видения последних суток: трепещущая зеленая сочность травы под ветром, палатка на каменистом берегу, зеркальная бездонность Севана с впечатанными в нее облаками, текущими над головой… серебряное веретено рыбы с разявленой зубастой пастью.
Облитая хрустальной брызгой форель, взорвавши водяную гладь, с предсмертной яростью ввинчивалась в воздух на конце лески.
Василий сел. Безостановочно прокручивалась в голове череда кадров рыбалки: кипящая в черном котелке уха… слитный звон цикад. Эту благодать непрошено и хищно продрало вдруг шершавое виденье: ревущая и смрадная башка медведя приблизилась, нависла сверху… неведомая стая лопоухих псов клубилась у его ног... продольный черный зев пещеры перед лицом…обвисшее, недвижимое тело Ашота на плечах Василия гнет к земле. Прохоров дрогнул: видение пронзило безысходностью – их настигала когтистая лапа зверя.
…Он сидел, панически, оторопело смиряя в груди тычки всполошенного сердца. В дверях стоя Ашот с подносом. Истекала от него дразнящая струя жареной форели. Ашот повторил команду:
– Подъем! Ну, как Севанская рыбалка?
– Ашот, мы что, действительно там были? Неделя при палатке, лодках, спинингах… сам себе не верю.
– Съешь – поверишь, – сказал Ашот. Поставил на стол тарелку с жареной форелью, лаваш, вино в глиняной корчаге.
– Что за подушку ты мне подсунул? – спросил Василий.
– Не понял.
– Там вместо пуха дикие кошмары. Переползают из нее под череп.
– Приснилось что?
– Да уж приснилось. До сих пор мандраж.
– Поделись.
– Медведь – страшилище, прет на меня, вот – вот достанет. Ты на моих плечах обвис труп трупом. Я втаскиваю тебя в какую-то пещеру…
– Успел втащить?
– Да уж успел, наверно, раз здесь сидим.
– Что еще снилось? – пронзительно и цепко ввинтился в Прохорова взгляд Ашота.
– Ты же не дал этот киношный смак досмотреть.
– Вас ждут великие дела, граф Прохоров.
– До сих пор не пойму, как Гирин отпустил к тебе: неделю за свой счет в разгар уборки…
– Выпьем – поймешь. – Ашот разлил вино в бокалы. Поднялся.
– С утра вроде и лошади…
– А мы не лошади. Мы горные ослы.
– Ну, коли так– за рыбалку, – поднял бокал Василий – ты подарил мне сказку…
– Сначала за твою свободу, – перебил Ашот. Они выпили.
– Свободу? От кого иль от чего?
– За абсолютную твою свободу – от трусов и научных трутней, от проституток в штанах и твоего вранья в отчетах.
– Мудрено выражаешься, Ашот.
– Ты сядь Василий-джан.
– Ну сел.
– Тебя уволили.
– Что-что?
– Твое отсутствие нужно было Гирину, чтобы подготовить увольнительный маразм. Потому и отпустил тебя.
– За что… уволили? – Морозом крылась спина Василия, цепенели губы.
– Отдел твоих соратников в НИИ состряпал заявление. Они настаивают на вредоносной ауре, которая исходит от тебя. Ты необуздан и неуправляем. Отчеты у тебя поверхностны и ядовиты. Твой мозг бесплоден и заражен научно-политической Химерой безотвалки. Работать рядом с Прохоровым для всех становится невыносимым бременем. И ультиматум Гирину: или они, иль ты.
– Додавил-таки Гирин, – угрюмо и тоскливо осознал произошедшее Василий – отрезанный уже ломоть от каравая НИИ.
– Зри в корень. Там додавили Гирина, – поправил Григорян.
– Ашот, а ты откуда знаешь про увольнение? – Дошло вдруг до Василия.
– Пересказал Аукин.
– Аукин Николай… тот самый, наш Тимирязевец? Он же сидит теперь в Москве, шишкарь какой-то в Минсельхозе.
– Он был в твоем НИИ. Привез им семена дикороса пшеницы с каким-то небывалым хромосомным сочетанием – для опытных делянок, с устойчивостью к фитопатагенам в 15-20 лет. Захотел встретиться с тобой. Гирин признался, что ты уволен. Аукин взбеленился, отменил его приказ. Гирин уперся рогом: он, как директор, не пойдет на конфронтацию со всем отделом. Сошлись на том, что ты приедешь и сам подашь заявление. После чего Аукин показал Гирину хрен с маслом вместо семян.
– Когда успел все рассказать тебе?
– Он был здесь. Улетел в Тбилиси два часа назад.
– Какого черта вы меня не разбудили? – Подрагивал в бешенстве Прохоров.
– Ты бы не дал Аукину работать, Вася-джан, – смиренной мягкостью обволок Прохорова Григорян.
– Работать?
– Он час висел на телефоне, обзвонил с десяток Управлений в России.
– Зачем?
– Пристраивал тебя.
– И что?
– Уволишься, поедешь в Мокшанский район под Пензой. Главным агрономом в колхоз. Приедешь с королевским подношением: элитно-семенной пшеницей от Аукина. Возьми.
Он встал. Достал из шкафа туго набитую торбу с семенами.
Председатель колхоза Шугуров – тоже безотвальщик, твой единомышленик. Надежный, головастый мужик. Боец. Заложите пять опытных полей для этих семян. Договоренность об этом есть с райкомом и райсельхоз Управлением.
Ошеломленный Прохоров опрокинул в себя стакан вина, не чуя вкуса зажевал жареной форелью.
Пять опытных полей… без академической удавки… без трусости и вони Гирина… нет худа без добра!
Как нет добра без худа.
– Зачем эта возня Аукину со мной? Из Москвы – в НИИ, потом сюда, к тебе…
– Ему положено по штату насыщать СССР. Кто это сделает? Ваш Хрущ с своей дебильной кукурузой? Кунаев в Казахстане? Иль оборзевшие НИИшники? Кормить страну сможете только вы, Прохоровы. И министерский клерк Аукин понимает это лучше всех. Ну что, допьем? Твой рейс на Мин-Воды через два часа. Оттуда поездом до Гудермеса. Вот билеты.
– Какой, к лешему Гудермес?
– Аукин привез тебе письмо от Чукалиной-Орловой. Лежало в НИИ. Она зовет тебя категорически. Повидаешь ее, Василия, их сына Евгена. Когда еще на Кавказе побываешь.
– Ты что, их знаешь?! – спросил в великом изумлении Прохоров.
– Смеешься? Кто в Ереване не знает Лизу Чукалину – жену армянского Зампредсовмина, сестру Василия со всеми его родичами? Передай им всем привет от Григорянов.
– Ашот, ты кто? – спросил в который раз Василий.
– Занудный армянин, который мучился с тобой в аспирантуре, – ответил Григорян. И узнаваемость этого ответа вдруг обожгла Прохорова догадкой: все это уже было! С мучительным напрягом он выцарапывал, тащил из памяти: когда и где?! Но просквозившая в словах Ашота вторичность бесследно таяла. Затем исчезла.
– Ну что? – спросила трубка.
– Отправили. До Гудермеса доберется самое позднее к пятнадцати.
– Случайности? Какие-либо сбои?
– Сопровождают двое наших, товарищ генерал: попутчики в поезде.
– Перепроверь все еще раз, все на твоем контроле. Столичные борзые озверели после его статьи в "Агровестнике".
– Сопровождающие на ежечасной связи. Они же проводят его и до Шугурова после Гудермеса. Я попросил о помощи генерала Белозерова, поможет рацией и каналом связи из Грозного.
– Что с памятью у гостя?
– Почти успешно.
– Почему "почти"?
– Мы стерли у него блок "Зона" и заменили видеорядом "Рыбалка". Работали Ищук и Погосян на био-синтезаторе. Теперь он полностью уверен, что был со мною на рыбалке у Севана. Не вытравился мизерный мазок из "Зоны": нападение медведя. Там зарубцевался стрессовый шрам на базе психо-катарсиса во время прорыва в пещеру.
– При усилении био-импульсов в синтезаторе…
– Может произойти непредсказуемый срыв в полное беспамятство.
– И что теперь?
– Он сознает эпизод с медведем сном.
– Возможность возвращения его сознанья к "Зоне"?
– Близка к нулю. Дядя Возген, я просил не стирать "Зону". Вы же не стёрли это Рериху и Вавилову…
– Исключено. Мы не имеем права рисковать сейчас. Сотниковцы с Лубянки склещились в вопросе ликвидации "Зоны" с турками. И все настырнее прокачивают тебя.
– Есть перехват прокачки?
– Была скрытая ревизия твоих счетов, финансовых потоков, каналов и ассортимента наших магазинов – после твоей стрелы в зад турка и вашего визита к Ковчегу. Заменены турецкие погранцы вокруг "Зоны", их сменила гвардия Меджлиса. Там волки еще те. На скалах вокруг ""Зоны" монтируются стационарные телескопы с фотокамерами.
– Счета законсервировать, телескопы срезать?
– Поздно.
– Тогда пока законсервировать всю "Зону", сосредоточиться на Гудермесской миссии гостя – с доставкой АУПа к Шугурову…
– Этим займутся другие.
– Товарищ генерал, я что, впервые попадаю в клещи? Я сам поеду в Гудермес.
– Вы с Погосяном отбываете в Пасанаури.
– Что мы не видели в этой дыре?
– Пономарева ты давно не видел.. Сотниковские щупальцы туда пока не достают.
– Залечь на дно на базе ГРУ… ва-а, дядя, все так серьезно?
– Ты исчезаешь без следа. Зачисти с Погосяном все, что связано с "Зоной". На подготовку – два дня. Исполняй.
– Слушаюсь, товарищ генерал.
ГЛАВА 4
Вернувшись с бала "Донской курень" накануне к одиннадцати ночи Александр Исаевич Браудо почуял, что иссяк энергией досуха. Ибо искательно и улыбчиво терпел разгул казацко-питерского бомонда. Три часа без передышки и пауз, он истекал брезгливой, зоологической ненавистью к творящемуся нац-маразму. Эполеты, лампасы, шпоры, кубанки, донское гыкание, дерущий сердце разухабисто квартетный рев казацких песен, дебелые мяса и могучие формы терских и кубанских амазонок в шелках и атласе – все это ввинчивалось в мозжечок некой вызывающей первосортностью. В коей он, всемогущий Браудо, был как шелудивый пес зажат в самый говенный закуток этой скотобазы – без права гавкнуть или хватануть за ногу. Но все это надо было вытерпеть ради дела: пятиминутного разговора в конце бала, где одной разговорной стороной был Гапон, а другой – один из устроителей "Донского куреня" дирижер, хормейстер мирового класса действительный статский советник Василий Сафонов, прибывший из Москвы со своей капеллой. Гапон должен был уговорить Сафонова принять участие в завтрашней манифестации, и,будучи в первых рядах ее, запеть перед Зимним дворцом Гимн, а затем "Всенощную" Рахманинова. Если Гапону это не удастся, тогда подключится сам Браудо с премьером Витте и любыми деньгами склонят маэстро озвучить завтрашний массовый акт челобития царю.
Но все обошлось: Гапон справился: Сафонов дал согласие бесплатно (идиот!) спеть капеллой.
В десять утра в кабинет Браудо прибыл предводитель Цофим и шомеров из "Гошомер Гацаир". Неторопливый, умненький Миша Аронсон, третий год предводительствовал в подпольной питерской организации волчат из "Стаи Сиона".
В щуплом с виду тельце, под опрятно поношенной одежонкой, гнало голубую кровь избранное сердце. Изощренный не по-детски мозг за выпуклой лобовой костью таил гроздья масонских знаний. Миша Аронсон просачивался в Александра Исаевича благоговейным раболепием.
Не часто – раз, или два раза в год, званый к самому Браудо, Миша держал в памяти мельчайшие подробности каждой встречи.
И сейчас, прошелестев свое "шалом" юный Аронсон прервал дыхание. Он задавил в себе потребность дышать, ибо суров и необычно сосредоточен был маг, к которому, говорят, на цирлах являлся сам премьер Витте.
Гроссмейстер на "шалом" не ответил. Он развернулся спиной к Мише. Подойдя к одной из книжных полок, маг нажал какую-то потаенную кнопку. Полка, скрипнув, стала разворачиваться на оси. И делала это до тех пор, пока не застыла боком, открыв две квадратные дыры в стене. В одну из них бесплотно всочился Браудо, позвав гостя за собой кивком головы.
Только тогда жадно всосал в себя воздух юный Аронсон и шмыгнул следом за Браудо.
Полка-дверь закрылась за ними. Еще ни разу не допускали в это святилище юного Аронсона.
Он увидел посреди комнаты стол, крытый черным ковром, по коему серебряной нитью были вышиты капли – слезы убитого Адонирама.
Всю центральную часть стола занимал гроб с возложенной сверху засохшей веткой акации. Серебряной вязью в крышку гроба впечатаны были три буквы: М. Б. Н. Восхитительно-таинственный смысл их уже знал Миша Аронсон: "Мак-Бе-Нак".
Перхватило дух у Аронсона: то, что видел он на картинках в ознобистых, потайных собраниях "волчат", проводимых одним из старших братьев ордена "Гошомер Гацаир" – все это предстало перед ним явью.
Меж серебряной капелью покоились на черноте ковра череп со скрещенными костями, угольник, циркуль, молоток – инструменты, коими убили Адонирама, не выдавшего врагам тайны.
– Ну, сладкий, ты знаешь что означают череп и кости? – глухо, замогильно спросил Браудо. И в унисон голосу его, вдруг колыхнулись языки свечей по обе стороны гроба.
Лишь слабо отрицательно смог качнуть головой старший волчонок стаи, поскольку онемел язык, и сжало спазмой горло.
– Тебе пора это знать, ибо миновал ты грань шестнадцатилетия. Таки слушай.
И чеканно, все повышая голос, стал протыкать слух Аронсона маг коленными словами проросшего в веках откровения:
– Дабы образ смерти нас не устрашал…предлагается сие печальное знамение, чтобы мы должность свою к ордену не полагали выше, нежели жизнь свою. Клянусь я жертвовать ею для ордена и для благополучия и безопасности братьев. Сможешь повторить? Ты можешь отказаться от этой клятвы.
Мог бы повторять подобные слова страницами Миша Аронсон, ибо каленым тавром впечатывались они в расплавленный благоговейным ужасом мозг отрока.
Он повторил все слово в слово и с той же страстью, оросив слова слезами, чем заслужил довольный едва приметный кивок магистра.
– Теперь запомни главное. Сие есть Великий Архитектор Вселенной! Смотри!
Он выхватил из гроба, расправил трубчатую желтизну папируса и развернул его. Перед глазами отрока кроваво пламенели латинские буквы.
"Ihvh".
– "Яхве". Первая буква "Йод" – активное мужское начало. За ней "Хет" – пассивное женское начало. Они, соединившись в действии дают нейтральное начало "Вав" – ребенка. Ими закончен человечий цикл. Семейство. Его закрывает ограда последней буквы "h".
Под Яхве вершит свои дела среди людей ОН! Смотри и помни – придушенным фальцетом вскричал Браудо. Отдернул черную шторку на стене. И в Аронсона вперилась желтушным полыханием глаз козлобородая, рогатая, с женской голой грудью статуя, подпершая рогами потолок. Она сидела в нише на обросших шерстью, скрещенных ногах с копытами. Сияли перламутром зубы в змеевидной ухмылке тонких губ. Зрачки чудовища пронизывали мальчика насквозь пещерной и бездонной мглой. В промежности чудовища, в шерсти зияла щель влагалища. Из коего торчал обрезанный по правилам всех иудеев член.
– Се Бафомет – Baphomet – сказал придушенно, протяжно Браудо. И Аронсон почувствовал, как шевелится и встает на черепе вспотевший волос.
Теперь прочти это имя обратно – Tem-o-h-p-ab. И явится известный братьям, из тех кто посвящен, смертельный для профанов смысл. "TEMpli Omnium Hominus Pacis ABbas" – мы получили то, с чего начали "Настоятель храма всех людей", и первый Яхве, и второй, сидящий Бафомет, по сущности одно и то же. Они едины во Вселенной.
Я соединяю тебя с ними!
У Браудо подернулось лицо. Провально-угольная сеть морщин в зыбучем и неверном пламени свечей колыхалась на нем.
Он уцепил и потянул к себе дрожащую ладонь мальчишки, завесил её тыльной стороной над вышитой серебряной брызгою на ковре. Достал из гроба гнутый и сверкающий клинок (на ручке из слоновой кости чернела вязь иврита).С воплем: "Я соединяю вас!" – ткнул лезвием в мизинец. Мальчишка удержал в себе визг боли, но проморгал внизу: горячей струйкой прыснуло в штаны. Из пальца на ковер закапала, сливаясь с вышитой капелью кровь волчонка.
– Твоя и кровь Адонирама соединились. Отныне ты наш брат! – чеканно, грозно пришпилил взрослый к братству мотылька, чей мозг и плоть, истекая кровью и мочой, теперь годились к делу.
Потом они сидели на скамье, кисельно, обессилено расслабясь. И старший посвященный жид, подробно, деловито, сухо в полголоса давал жиденку наставления. Попутно пояснял как находить, опознавать своих в миру: вот так вертеть тремя перстами пуговичку на жилете; вот так здороваясь, сгибать поочередно пальцы; вот так лишь тыльной стороной стирать ладонью "пот" со лба.
– А завтра предстоит тебе вот это испытание. И старший достал из-под стола холщевый сверток: тяжелый, угловатый ком. В нем глухо брякнуло железо. И рассказал, что надо делать завтра: ему и троим надежнейшим, проверенным волчатам из питерской сионо-стаи.
Закончив наставления, достал из гроба золотую цепь, на ней качался, взблескивал желтушный шестиугольник. В середину коего алмазной пылью врезалось магическое слово "Яхве". Надел его на шею Аронсона. И выпроводил раболепный сгусток плоти, зомбированного био-роботенка, готового отныне и до гроба вершить дела, замешенные на крови, на горе гоев – под желто-грозным зраком Бафомета. Итак, первейшее из испытаний завтра. От коего обязан зашататься и треснуть трижды ненавистный иудеям кипарисный трон Романовых.
ГЛАВА 5
Под стук колес гудела голова у Василия Прохорова от дум.
…Вагон жил своей жизнью, бурлил зычным говорком, чаевничал, храпел на второэтажной высоте, брякал какой-то железякой под полом. Но неукротимо ворочался в черепной коробке азартный замысел Василия, вобравший в себя трехлетний потайной его опыт на делянках. Талдычил про этот опыт вечный МНС – кандидат наук Конов, научный руководитель. Перекрывали путь в докторскую степень русопяту и безотвальщику Конову, разменявшему уже седьмой десяток и съевшему собаку на агрономии. И одна была у него теперь страсть, последняя: втолкнуть в научный Эдем, в эту спесивую стаю небожителей, соратника своего по Перунову воинству Василька Прохорова. Ибо генетически и цепко проросла в душе аспиранта наследственно-отцовская идея безотвалки на красно-социалистической почве.
Бережно, по крохам, собирал и хранил в детской памяти своей Василий облик и дела отца Никиты Прохорова, бесследно смолотого жерновами ОГПУ. Реабилитировали таки, сволочье. Бумагу с извинением прислали. Да не вернешь той бумагой маменьки, иссохшей в слезах, успокоившейся в могиле. Не отскребешь от души сиротскую горечь безотцовщины. Не сотрешь в памяти оловянно-брезгливый холод глаз у гегемонистых образованцев, садистски мявших Василия на разрыв и на сжатие – сначала в сельхозинституте, затем в аспирантуре. Выдержал все это сын врага народа, выдержал с вечно опущенными глазами, с напяленной на лицо улыбкой, угождая и насилуя себя покорностью, давя в душе волчий бунт и бойцовский протест.
Но видимо перло все это, сочилось изнутри, сквозь поры души, ибо хронически ходил он в пасынках и у первой институтской Alma-mater, и у второй – аспирантской.