– Шустрый прыщ, однако! Графинюшку инператорскую с князем вытурил, и что далее? Никак головенка своя не дорога?
Вполголоса с дрессировочным металлом пояснил Фон Бок, расставил все по местам:
– Князь Андроников с Вырубовой есть у меня на содержании. Мы будем говорить одни. Их место за дверью.
Размыслил Григорий, губы бантиком сложил, смирение на физиономию напялил:
– Ежели князь меня содержит, а ты его, выходит я и подавно твой скворец и подпевать с усердием должон?
Засвистел, защелкал (этому давно был обучен) по птичьи, не отличишь от скворушки залетного.
– Это есть признак смышлености, – с любопытством одобрила немчура.
– А килу, грыжу по-нашему, не заработаешь, троих-то содержать? Особливо меня. – Плюхнулся в кресло Григорий, задрал ногу на ногу.
Фон Бок развернул бумажку, стал читать:
– Распутин Григорий, сын Ефимов, рожден в тысяча восемьсот семьдесят втором году в селе Покровское Тюменского уезда, из крестьян.
– Верна, – качал хромовым сапожком, пялился на черный блеск Григорий.
– Конокрадствовал, воровал. В девяносто шестом году изнасиловал семидесятилетнюю старуху нищенку Ле-ко-ни-дов-ну, затем тринадцатилетнюю девицу Феону Гусеву совратил и испортил.
– Было, – слегка озадачился Распутин. – Сие не многие знали. А кто знал, уже далече пребывали.
– Бит мужиками. Лежал два месяца. В девятьсот первом году лишил невинности монахиню Изотову, растлил четверых малолетних – нанизывал Фон Бок на шампур брезгливости тухлые шмотки биографии Распутина – сильно бит, ломаны ребра, лежал три месяца.
– Слышь, прыщ, ты хто? – потерял терпении, привстал и вызверился наконец Распутин: И не такие от него отскакивали, пытаясь обмазать прошлым дерьмом да запрячь.
Фон Бок щелкнул пальцами:
– Немного учить.
Четверо, выдернув Григория из кресла, умело и жестоко ударили в унисон по ребрам, по печени, в промежность.
– А-а-а-а, батюшки…О Господи, воля твоя! – ахнул, взвыл Григорий. – Во князюшко заманил… во удружил… господин хороший, можа будя?!
И вновь щелкнул пальцами Фон Бок:
– Прекратить.
Двинулся Распутин в раскорячку к креслу. Плюхнулся в него, зашипел: бит был чувствительно и умело.
– Да хто ж ты, господин?
– Зови меня барон Фон Бок. Я военно-морской атташе германского посольства. Садиться тебе не велено. Стоять.
Не встал Распутин.
– Ты поглянь, какой голосок у тебя чугунистый. Стоять мне таперь не сподручно.
Зачастил словами, опережая "фас!" Фон-барона своим волкодавам.
– Слышь, господин барон, меня ведь и не так мутузили. Однако битьем из меня дело-то не выколотишь. К тому ж цыгане маятся, князек ждет, у бабочек моих давно уж мокренько внизу, пожалели бы ихнюю маяту. Тебе чего от Григория надобно? –съехал Григорий помимо воли на тон искательный, на меду настоянный.
Оценил дрессировщик, свое "фас" придержал: успеется. Первый урок дал заметный плод, а ломать эту "швайн" до полного повиновения – пока рано. Он хочет знать что от него требуется? Узнает, когда придет время.
– Для начала – подтверждение этого, – уткнул палец в досье барон.
– Ну, валяй. – опять на глазах хамел мужик, видно, недоученный – у меня самого интерес взыграл, что там наскоблили с бытия мово.
– "Разделяет взгляды и подпольно покровительствует вместе с монахом Илиодором в секте хлыстов".
– И сюда нос просунули?! – охнул, вытаращился Распутин, дивясь непостижимой осведомленности хозяина кабинета.
– "Телосложение крепкое, здоровье отменное, длина пениса двадцать четыре сантиметра…".
– Ково… длина?
– Племенного органа. Это меньше чем у осла, но больше чем у кобеля. Ты есть существо посрединное меж кобелем и ослом, – поднял наконец блеклые ледышки глаз, мазнул ими по хамской морде барон.
– Шут-ей-ник, – зябко повел плечами Распутин – и орган в протоколе обозначили. То-то у меня прохфессор ентот с линейкой под пупком лазил.
– По заключению профессора Бехтерева Распутин сексуальный истерико-эпилептик, опасный для общества.
– Слова то срамные, тьфу! – рыкнул, сплюнул Григорий. Захотеось вдруг подалее отсюда, да поскорей. И не к бабам раскиселенным, не к цыганско-визгливой орде. На воздух возжелалось, на снег искристо-белый, под звезды, чтобы набрать полную грудь морозисто-арбузного свежака.
– "Обладает ненормальной половой возбудимостью, в течении длительного времени не может закончить половой акт, теряя во время оного человеческий облик и беспрерывно меняя половых партнерш, чем прививает им половой гипноз", – размеренно и скучно, с основательностью втыкал в Григория барон колючие фразы.
"Да откуда и это известно?! В банной шайке сидел что ль?!"
– Мудер, прохфессор. Уважаю. Все как есть, начиная с органа, – всосал воздух, лизнул пересохшие губы Распутин.
"Ох влип… по уши!"
Чуял: по самую маковку влип в неведомо грозное, что засасывало зыбуном. Сочилась из всех пор немца некая чужая, не российская эманация господина с кнутом. Шкипером в мутно-кровавой толчее он смотрелся.
Все страшнее раскачивало ладью империи в мировом хаосе. Пока непостижимо удачливо несло в нем Григория. Да вот цапнула вдруг и будто поволокла вниз холодная, стальная рука, так, что дух перехватило, поскольку все это время жил, кобенился и куролесил Григорий, оказывается, голеньким под неким всевидящим оком, которое может видеть и держать под прицелом сквозь стены, сквозь завъюженные версты, в самых захлюстаных дырах империи.
Где-то внутри затаенно, скукоженно угнездился в нем страх: не по правоте живешь, Гриша, ох не по правоте, и должна за это грянуть на голову расплата. Вот она, кажись, и грянула. Между тем все более неумолимо тащил мужика к неведомой цели немец:
– Обследовавший тебя психолог, доктор Раушенбах зафиксировал сильную волю, большие способности к гипнотическому внушению. Это так, Распутин?
– Хошь покажу?! – Расслабился, передохнул, жадно ухватясь за зыбкий шанс Григорий.
– Это интересно.
– Ну, дак, начнем, благословясь.
Пошел он к Фону Боку зигзагом, делая пасы руками. Зачастил в пол голоса скороговоркой:
– Спи моя избушка, да на курьих ножках, ставеньки захлопни, ножкою притопни… Захлопни то зенки свои, захлопни! – уткнулся неистовым посылом своим в тугой ком чужой и враждебной воли. Стал уминать, сдавливать ее, неподатливо-холодную, склизкую. Вздулись жилы на шее, лезли из орбит глаза: давно не маялся так неподъемно, до жгучего пота под мышками, поскольку велика была ставка в предоставленном ему поединке. И почуял: сдвинулось! Фон Бок прикрыл глаза, уронил голову на грудь.
– От он ты и весь тута, у меня! – страстным, ликующим шипом опростался Распутин – и не таких в бараний рог сгинал! Таперя поднимись-ка… гули-гули, Фон-бароновый. Ступай ко мне! Да живо!
Встал Фон Бок из-за стола, сомнамбулически потек к Распутину на полусогнутых.
– Ах ты цыпа моя сердитая… Ну-ка, цыпа, покудахтай, в знак того, что ты есть натуральная курица – трясся в победном экстазе Григорий, держа в тугом захвате чужое, обмякшее сознание.
– Ко-ко-ко… – слабо, немощно отозвался клушей немец.
– А давай-кося, цыпа, мы на тебя ощипанную глянем… сюртучок то сыми… сымай одежонку, мое тебе повеление!
Понесло в мстительном раздрае Григория – не было теперь преград, а что четверо истуканами торчат, так это тьфу! Пусть себе наблюдают.
И тут непонятное свершилось: будто вывернулась, зажатая, уже смятая в его воле чужая, немецкая воля – вывернулась и воспрянула настырно, нависая над Распутиным. Фон-Бок открыл глаза. Сложил и понес к носу Гриши духовитую дулю – кукиш из трех пальцев.
– Ты что ж… комедь ломал над старцем!? – со стоном отшатнулся Григорий.
– Сила гипноза есть. Но для меня ты слаб, Новых, – холодно подытожил немец.
– И фамилию мою разузнал? Ох силен германец. А я ведь на этом гипнозе промаху не знал: осерчаю – любого в бараний рог сгинал, а ты, милай, устоя-а-а-ал, – тянул словеса Григорий, чуя как обжигает едким, крутым кипятком остервенения. Редко случалось такое в последнее время. Но бывало: вздыбленная чужим сопротивлением ярость его напрочь выжигала сторожевую опаску, заменяя разум бойцовый нерассуждающим бешенством.
– Устоя-а-а-ал ты супротив моей воли – тянул, сбитый уже в тугой, ярый ком Распутин – устоя-а-ал. А эдак устоишь?!
С ревом метнулся к Фон Боку, готовый вцепиться, мять, рвать и ломать чужое с виду субтильное тулово. Но вздернутый вдруг и перекрученный неведомой, ловкой силой, грохнулся он спиной и затылком о пол. Сквозь пелену дурмана, дико, непонимающе пялясь, узрел он над собой озабоченное, холеное лицо немца:
– Ты цел, старец?
– И драке…заморской…обучен? Ну… люб ты мне, – давил из себя Григорий, пережидая жгучую немощь, вклещившуюся в затылок и ребра. Стал подниматься. Четверо обступили, ухватили цепко под локти, вздернув, поставили на ноги. Распутин устоял. Отстранив чужие лапы, побрел к креслу:
– Я многому обучен, Новых, – с облегчением расслабился немец, примирительно спросил:
– Водки хочешь?
– Ты бы меня Распутиным, милай, величал, отвык я от своей фамилии, в ушах она свербит, – не размяк на "водку" Распутин, – при ней то мне ребра ломали, когда Новыхом был, а вот как Распутиным стал – князья да графинечки как мухи на дерьмо липнут, по ресторанам деньгой обсыпают.
– Деньги имеют счет, – вернулся в деловое русло Фон Бок, – на тебя потрачено князем Андрониковым двенадцать тысяч шестьсот рублей. Их надо отрабатывать.
– Ох, не люба мне всякая работа, Фон-барон, – сидел Григорий уже в кресле. Вознамерился вновь ногу на ногу закинуть, да ойкнул и обмяк: резанула по спине стерва – боль.
– Отвык я от работы, уж не обессудь, Фон-барон. Ну ее к бесу. И что таперь? Далее– то что со мной?
– Есть справка профессора Бехтерева. Он известен всему миру. Его диагноз – твой приговор. Ты сексуально-половой эпилептик, опасен для общества. Мы обязаны доставить тебя в психическую больницу. Там наши врачи. И свое кладбище. Распутин и его ослиный пенис уйдут в землю.
Обложили Гришу со всех сторон как волка.
"Вот она пришла расплата за жизнь паскудную. И не смыться, не удрать".
Сторожат любое движение четыре мордоворота, на приемах заморских натасканные, вместо сердца – склизкая жаба у каждого сидит.
– Вон для чего меня эта гадюка подколодная Андронников к прохфессору тянул!
– Андроников не гадюка. Он ручной уж. И ты будешь носить его в кармане. Но надо захотеть делать работу.
– Да что от меня то надобно?! – взвыл Распутин. Заходилось сердце в тоске, ибо с малолетства бунтовало все его дикое естество от любой мужицкой работы.
– Быть при царе.
– Че-го-й-то?! Фонюшка, барончик, милай, ты это об чем?
– Слушать очень внимательно.
– Ну, дак, весь я во слуху.
– У наследника императора цесаревича Алексея болезнь гемофилия: жидкая кровь. Трудно остановить любую кровотечь.
– Это я слыхал от Аннушки.
– Анна Вырубова имеет обязанность кормить цесаревича. Лекарь Бадмаев при царе готовит ей тибетские порошки, хорошие и плохие. Вырубова подсыпает один – кровотечь становится сильнее, подсыпает другой и кровотечь затихает.
– Ти-ха! Милай, этакие вещи при чужом ухе? – с испугом скосил Григорий кровянистый глаз на охранников.
– Эти не знаю русского.
– Ой рисковые вы человеки, германцы.
– Вчера Вырубова стала давать цесаревичу второй порошок. Кровотечь должна остановиться через день. Завтра тебя поведут к царю.
– Как это "поведут"? – скрежетали в голове мозги от непосильной работы: никак не постигался замысел германца.
– Мы это готовили большими деньгами. Царь и царица послушали Вырубову, великих княгинь Анастасью и Милицу, духовника царя Феофана. Император готов принять тебя для осмотра цесаревича. Ты проведешь сеанс гипноза. Царевич уснет и кровотечь остановится.
– А ежели не остановится?
– Этот порошок из жень-шеня и оленьих пант многопроверен, он сильно замедляет болезнь, делает кровь густой.
Стекала на Григория непостижимая благодать: дошло наконец его предназначение! Выходит, не зря толкла его жизнь в ступе, так что косточки хрупали, юшка из носа разлеталась, не зря мерз, мок, голодал, коли спущен был на него Матушкой – Богородицей дар гипноза, с великим смыслом топтал петух-Гришка дворцовых кур, из атласов растелешенных.
И в этой своре, немцем прирученной, Аннушка Вырубова оказалась, она его сюда завела, она заботой обласкала. Ай-да мамзелька дворцовая, Гришкой завороженная! Стал домысливать и уточнять Распутин предназначение свое, манной с небес просыпанное:
– Григорий, выходит, явится в сане спасителя царевича и престола. Та-а-а-ак, та-а-акушки. Ах ты Господи, Матерь Божья троеручица! Ну а далее куда свой путь направлять?
– Нужно, чтобы царица полюбила и слушалась тебя, как Вырубова. Она и Николай должны делать то, что мы тебе скажем. Им надо узнать от тебя, что премьер Витте есть лакей французов, а Франция есть враг России. Но Германия – лучший друг. Мы научим тебя, что говорить, есть время для этого.
Долго молчал Распутин воспаленно прорываясь за очерченный ему круг… ах Фонюшка, немчура гонористая… по-началу то само собой, все сделаем для тебя с усердием, а уж потом, не обессудь, и тебя к ногтю! В карман на цепь со всей прочей шушерой посадим, ежели в семействе царском как следует угнездиться. Но в разбеге, само собой, уважим покорностью да раболепием, германец ты наш разлюбезный, судьбою Гришке посланный!
И уже не тая прущий наружу восторг, взревел в экстазе старец Распутин, вихляясь дуроломной плотью своей:
– Ты какого хрена немчура бароновая, столько времени мне голову дурью забивал, ребра пересчитывал?! Это же совсем другое дело! Да я за такое дело хучь на крест, хучь на плаху… эвон куда вползти предназначено, ежели Гришу подсадите…
– Подсадим, Григорий Ефимович.
– Дай я тя поцалую! – сноровисто цапнул он Фон Бока за уши, всосался поцелуем. Высвободился Фон Бок. Стерпел. Сплюнул.
– Все, что говорить Николаю, тебе передадут князь Андроников и Вырубова. У них брать деньги.
– А много ли на это дело… спущено? – осторожно, но напористо настроился на подсчет своего дивиденда Распутин.
– Германия хорошо платит за свои интересы при русском дворе. Повышай свои расходы втрое, гуляй, Новых, в чине Распутина. Нам нужна любящая Германию Россия.
– Я голову, да всю жизнь на это дело положу! – широко, истово перекрестился – Господи! Благослови раба смердящего твоего, отпусти грехи прошлые. А будущих я уж расстараюсь, натворю!
– Проводите господина Распутина в посольский номер, – распорядился по-немецки охране Фон Бок – ползла по правой щеке немца односторонняя одобрительнейшая ухмылка. Там и держалась до последнего, пока не захлопнулась за всеми дверь. После чего немедленно убрав с лица ненужный уже "одобрямс", поднял трубку Фон Бок: военно-морской атташе, перспективнейший разведчик германского посольства в России. Сказал в нее сухо и жестко:
– Семнадь ноль четыре, фрау, посла Фридриха Фон Пурталеса… Герр Пурталес, обработка прошла успешно. Гипнотические свойства высокие, он готов к работе с азартом. Яволь, Герр Пурталес, еду.
ГЛАВА 9
Выбравшись из расхристанного школьного газона и пожав с благодарностью руку директору Григорию Лукичу, зашагал Василий с окраины леса вглубь его – к могучему хребту, вздымавшемуся в километре щетинистой вершиной в небо. Истомно пробуждался в преддверии лета, трепетал в неге бор, втекал в Василия пронзительно – нежным малахитом. Добротно и давно выбита была шнырявшая меж стволами тропинка.
"Идите по ней к горе. Минут через пятнадцать будет их лагерь" – напутствовал немногословный директор. Странно усмехнулся. Было в усмешке затаенное сочувствие: мол, не завидую я тебе.
…Василий уловил белесое движение меж бурых стволов чуть раньше: спешил в подмывающем нетерпении. Замедлил шаги. Выбирая толстые стволы карагача и чинары, буйные перехлесты кустарниковой бузины, шиповника, стал маскироваться, подбираясь к лесу.
Одолев с полсотни метров, выбрал разлапистый, густо проросший куст и угнездился почти в середине его, меж упругих молодых лозин. Раздвинул листву плечами, сломил несколько веточек, изготовив амбразуру для лица. Сквозняком мазнуло в памяти предостережение Орловой: "не прячься и не подглядывай". Отмахнулся и забыл.
Отменно замаскирован под местность был наблюдательный пункт: спортивный лагерь расстилался перед ним как на ладони. А дальше будет видно. Просторная, где-то сто на сто шагов поляна у подножия хребта была жестко истоптана, заполнена молодым и резвым людом. Штук двадцать разновысоких пней торчали из каменно-утрамбованного суглинка, да с десяток мощных, не спиленных чинар подпирали кронами небесную синь. С крон свисали несколько пеньковых канатов. Подвешенный или прибитый к дубу белел кольцевой силомер с кожаной подушкой и делениями по кругу. Рядом висели боксерские перчатки. На окраине поляны набирал силу, свирепо ярясь багровыми языками, костер – видимо недавно запаленный, поскольку цел и не обуглен был еще остов костра из сухих, толстенных коряг.
Неподалеку слюдяной голубизной мерцала обширная бочажина – родник. Из нее сочился ручеек, петляя меж зеленой осокой и лопухами.
Дальняя от Прохорова граница поляны, резво вздымалась, перетекая в крутой склон хребта, поросший молодым дубняком, исполосованный многими тропками.
На самом широком пне сидел взрослый.. Прохоров понял – Аверьян. Строгая чеканность бритого профиля, рельефный торс были даже издали овеяны аурой стержневой центральности. Вокруг этой фигуры, незримо притянутые к ней радиальными нитями, разминалось двенадцать парней в просторных с поясами рубахах и таких же портках серо-белесого окраса. В метре от Аверьяна торчали из высокого пня, впаявшись в него лезвиями, с десяток мечей и секир. К ним прислонились отполированные держаки нескольких молотов, и высоченный, в человеческий рост старинный боевой лук.
Уже через несколько минут, забыв обо всем, затаив дыхание, жадно напитывался Василий странными, нигде еще не виданными телодвижениями. Гибко, как бы склепанные из одних хрящей складывались и беспозвоночно скручивались почти на сто восемьдесят градусов тугие туловища. Прянув на землю, одни вдруг образовывали не то ящерицу, не то крокодила, опираясь на вывернутые руку и ногу, в то время как вторая рука и нога выделывали зигзаги в воздухе.
Другие, вальяжно пританцовывая на руках, болтали босыми ступнями над собой. И вдруг стремительным рывком выпрямлялись, забрасывали тело в стойке на пень и тут же спрыгивали с него – опять таки на руки. Третьи, стоя спина к спине и сцепившись локтями, вздымали друг друга в цирковом маятнике, когда на согнутой спине одного стоял на лопатках вверх ногами второй.
Рывком бросая сцепленное тело напарника, двое заскакали в каких-то диких, перетекавших друг в друга сальто и кувырках.
Еще одни, подпрыгнув разбрасывали ноги в шпагат, накрывая их в полете ладонями, а приземлившись, непостижимо скорым крабьим скоком на корточках неслись по диаметру поляны, перепрыгивая пни.