– Тебя любил – даже самому странно. И теперь люблю. И тебя, пожалуй, больше всех. Как брата, конечно. Именно как брата. Я же помню маму. Помню хорошо. Она умерла-то, когда я уже большой был – достаточно большой. И так всё очевидно поменялось после. Отец стал как чужой. Ну, я был накормлен, напоен. И он следил, чтобы я шёл в школу, а из школы – домой. Собственно, всё. Это я сейчас понимаю, как мне было одиноко. Тогда – не понимал. Тогда я только фантазировал, что вот мама вернётся, или ещё что-то произойдёт... вроде чуда. Мне было по барабану, что отец женится – вот как это ни странно звучит, но я помню, что для меня это тогда так и было. Я только услышал, что у меня будет брат – и всё. На остальное мне было наплевать. Брат! Так гордо звучит в русском, да? Так твёрдо. Ты таким для меня и был. Вот каким я тебя придумал тогда, таким ты и был. Несмотря на расхождения. Я так в тебя верил, что разницы не замечал. Только когда появилась Лера – прозрел. Подумал, что ты тюха. Тюфяк. Ни мышц, ни характера. Мямлишь, мямлишь... Стесняться тебя начал. А тут Лерка. Такая... Такая особенная для меня. Маленькая, а как будто уже взрослая. Как женщина. На твоём фоне было легко нравится. Но так стыдно было этим пользоваться. И я как будто даже стал сильнее тебя любить...
– За мою ущербность.
– Нет.
– Да. Именно так. Из жалости, из чувства вины. В компенсацию собственных комплексов. Что ж, так бывает. Не врать же из политкорректности. Лучше уж как есть.
– Ну и конечно, я увидел, как ты на неё смотришь. Как ты на неё смотрел! Разве я мог её у тебя отобрать? Я хотел, чтобы она меня возненавидела. Игнорировал её. Доводил.
– Но отобрал же.
– Она сама. Она цепкая, и – сам знаешь – если ей кто-то нужен, она его добудет. И так всегда было: я был с ней, и я ненавидел себя за то, что точно понимал: всё делаю неправильно. Потом меня пригласили работать... Я дал согласие за неделю до того, как узнал о ребёнке. Всё было решено – и боже мой, какое это было облегчение! Я знал, что уеду и не буду её видеть. И не буду её у тебя отнимать. И не будет того чудовищного положения, когда у меня всё: Лера, ребёнок, семья – всё! А ты только рядом и просто смотришь, как мы счастливы. Я бы и раньше всё прекратил, но я не мог, пока жил тут. Уехать бы мне раньше...
– Так ты мне её оставил? Их оставил – мне? Чтобы я хоть кусочек урвал? Чтобы у меня была Лера, семья и всё, как ты это назвал? А почему?
– Потому что я тебя люблю. Ты мой брат.
– Брат Кавель. Убитый и убивающий.
– Что?
– Ничего. Это Лера однажды... Икнула. Но не поэтому. Потому что ты уверен, что я навсегда останусь один, и у меня не будет ни семьи, ни детей, ни нормальной работы. Потому что ты смотришь на меня и видишь: животик дряблый, и сальная кожа, и лицо как блин, и волос почти нет. И ты понимаешь, что сам бы мной побрезговал, и что позариться на меня может только какая-то убогая... А убогой ты меня не отдашь, потому что любишь. И ты мне кинул кость, отдал самое лучшее, что имел, красавицу с ребёнком. Но это как если бы ты в детстве подарил мне вертолёт на пульте без пульта. Ни тебе, ни мне, ни вертолёту никакого удовольствия. Всё пылится, ржавеет, трескается – и никто не играет. А знаешь что? Я не такой уж монстр. И я могу быть счастлив за вас. Смотреть на ваше счастье и быть счастливым без чёрной зависти. Ну, может быть, с лёгкой грустью – потому что я и не святой. И я могу ещё обзавестись семьёй, потому что любят не за живот, и не за лицо, и не за характер, а за что-то другое, за что-то человечески-непонятное, и я не знаю, за что. Но ведь любят же.
– Но я же... Я же и не...
– Ты, конечно, так не думал. Но ты так делал. И если ты оставил Даню мне в утешение, то пора его уже забирать. Он не игрушка, да и я не сильно утешился. Ты любишь Леру?
– Да. Любил. Теперь не знаю.
– Решай. Потому что она пока ещё держится. Надеется на чудо: что актёрский талант возьмёт откуда-то да и возьмётся. Работает. Не пьёт. И мужчин у неё, кажется, не было. Но это не надолго. Скоро она перестанет себя обманывать и съедет от отчаяния с катушек. И мы её не вернём.
– С катушек? Сойдёт с ума?
– Ну, я не так выразился, хотя, думаю, она может и это.
– А что? Что тогда? – Лев наклонился вперёд, и его сцепленные малярской люлькой ладони выгнулись и стали похожи на цирковую страховочную сетку. Валерик поймал себя на мысли, что всё время смотрит на эти ладони и на колени, на ткань светло-серых летних брюк и сбегающую вниз стрелку: почти разглаженную от натяжения на сгибе, а потом резко-острую и бросающуюся вниз, словно в отчаянии. Лев снова тряхнул своими наизнанку вывернутыми ладонями. От напряжения они пошли жёлтыми и красными пятнами. – Что?
– Думаю, сначала это будут мужчины. Много, беспорядочно... И это будут плохие мужчины – как способ наказания. Потом кто-нибудь изобьёт её до полусмерти, покалечит... Или она найдёт себе какого-нибудь полуживого наркомана, который будет тянуть из неё все соки и наградит неизлечимой болезнью. Тогда она сможет жалеть и ненавидеть себя в полной мере: обречённая на смерть, но больная по собственной вине. Ведь и в самом деле: ну что за повод для самоедства, если любимый мужчина бросил тебя и твоего ребёнка? Что за трагедия? Такие штуки случаются каждый день со многими женщинами. С чего бы ей себя жалеть? С чего бы ей себя ненавидеть и думать, что ты бросил своего сына из-за неё? Она же такая, как все. Ну а когда она сможет официально поставить на себе крест, она начнёт пить. Не ради удовольствия, а ради саморазрушения, потому что у неё не хватит смелости наложить на себя руки.
– Ты специально пугаешь меня? – вывернутые ладони качались, будто с них только что спрыгнул сорвавшийся с трапеции гимнаст.
– Нет, – Валерик мотнул головой. – Я знаю её. Я с ней жил. Я с ней даже спал...
– Она спала даже с тобой?!
– Даже... Ты всё-таки жалеешь меня. Я тебе всё-таки жалок. А так не хотелось в это верить.
– Нет, но... – ладони разлетелись по сторонам, сетка распалась, гимнаст упал на опилки манежа.
Лев привёз Леру через неделю. На ней было бирюзовое платье псевдофольклорного стиля: с широкой разлетающейся юбкой и воланами вместо рукавов. Платье очень бы пошло прежней Лере: оно поблёскивало, как её прежние волосы, было округло-воздушным, как её прежние формы, и цвет его был цветом её прежних глаз. Теперь внутрь платья вставили другую женщину, и вся эта конструкция выглядела так же фальшиво, как старая игрушка с новой набивкой: кажется, ничего не изменилось, только исчезло наивное выражение милой когда-то мордочки. Всё стало натянутым и плотным, будто пришитым к реальности намертво.
В квартире снова стало тесно. Было понятно, что Лев и Лера не задержатся надолго, но всё равно с их приездом начались передвижения и перестановки. Валерик вернулся в проходную мамину комнату, Лев и Лера стали жить с Даней в маленькой... И всё происходило молча, тихо, спокойно. Так, как будто в квартире кто-то умер. Как будто все здесь умерли. И только Даня шумел, как ему и положено. Сначала он заболел, и было совершенно неясно, связано ли это в переездом родителей, или просто так совпало... Он три дня лежал пластом, сонно прикрыв глаза, и боролся с высокой температурой, а потом стал выздоравливать и как-то вдруг сразу заговорил, прибавив к обычным своим пяти-шести словам целый арсенал разнообразной лексики. Он выговаривал слова как попало, не справляясь со множеством звуков, меняя местами буквы и даже целые слоги, но мог выразить теперь почти всё, что хотел. И снова было неясно, связано ли это с приездом мамы и обретением отца, или нет.
Валерик боялся, что малыш не вспомнит Леру и не примет Льва, но Даня чурался их только первое время, до болезни. Он привык к тонким Лериным ладоням, избавляющим его от жара, и к сильным рукам Льва, перекладывающим его на свежие, холодящие простыни. А когда болезнь отступила и Данин взгляд стал осмысленным и ясным, он стал сначала внимательно наблюдать, а потом вдруг толкнул ложку с лекарством, разлил микстуру по одеялу и приник к Лере всем телом, как умеют только кошки и маленькие дети. Он висел на ней несколько дней, как детёныш опоссума или маленькой обезьянки. Он просыпался ночью и проверял, тут ли она, и плакал, если ей случалось отойти. Лера тоже плакала почти всё время, а Лев был рядом: молчаливо и надёжно.
И мама сказала Валерику:
– Почему бы нам не съездить на дачу?
Они не хотели мешать.
Валерик уже забыл, как хорошо на даче. Лес встретил его непривычной свежестью и отточенной тишиной. Закружилась с непривычки голова, и ключ не захотел поворачиваться в замке с первого раза.
Валерик стоял во дворе, подняв к небу лицо, впитывая запахи и звуки, а мама деловито прошла в дом и сразу принялась что-то делать там: расставлять, проветривать, наводить порядок. Сразу вдруг показалось, что это их дом и их место. Мысль была удивительной, потому что Валерик не думал так даже когда был мальчишкой.
Он уселся на половинке бревна и провёл рукой по тёмному волокнистому дереву. Подумал об арцирии... И вдруг увидел на краешке крохотный спутанный клубочек спорангиев. Он только готовился выпустить споры и казался даже сыроватым. И это была арцирия, но такая, какой Валерик не видел никогда в жизни. Она не была песчано-жёлтой, или даже медово-жёлтой. Она была ярко-оранжевой, с синей тенью, прячущейся в изгибах капеллиция: такими бывают с изнанки моховики и козлята. Валерик боялся даже вздохнуть. Он бросился в дом, к ноуту, не обратив внимания на маму, которая готовилась мыть кухонное окно.
В ноуте был определитель, где значилось тысячи две миксомицетов. Валерик приплясывал перед ним в нетерпении, ожидая, когда Виста откроет свой зеленоватый занавес. Он защитил диссертацию, всего-навсего описывая виды, встречавшиеся в области. Миксомицеты ему попадались давно известные. Он фиксировал, что они живут и здесь, и на этом работа его заканчивалась.
Поле деятельности было широкое, и польза для науки – ощутимая, но удовлетворения от работы не прибавлялось. Ему нечего было бы делать, если бы кто-то другой прошёлся по местным лесам и зафиксировал, что и здесь тоже водятся самые обычные фулиго сепсис и коматриха негра. Но такого – такого микса Валерик ещё не встречал. И он ждал, пока загрузится определитель. Ждал и боялся, что снова нашёл что-то обычное, что постоянно встречается где-нибудь в Азии. А если не в Азии, то в Европе, но чуть севернее или, наоборот, южнее. Хотелось открыть и описать новый вид, но надежды на это почти не было.
В Российском определителе оранжевой арцирии не оказалось. Замирая от волнения, Валерик воткнул в ноут новенький модем и запустил эксплорер. Слушая, как скворчит на сковородке картошка, он искал по всем известным ему определителям и ничего подобного не находил. В желудке поселился мятный холодок. Картошки не хотелось – хотелось открыть что-то небывалое и новое. Переключиться с нудной, хоть и необходимой работы на что-то блестящее и прорывное.
Кузнечики в траве стрекотали совсем по-вечернему, когда он оторвался от монитора. Ни в одном определителе не было оранжево-синей арцирии.
– Мама, – сказал Валерик, – поздравь меня. Кажется, я открыл новый вид миксомицетов.
– Значит, ты будешь доктором наук? – спросила она, заискивающе улыбаясь.
Они вернулись домой спустя два дня. В прихожей стояли собранные чемоданы: Левченки собирались уезжать. Лев подсуетился, нашёл знакомых в ЗАГСе, и их срочно расписали, хотя Валерик предполагал, что их расписали бы и так, по закону, безо всякой суеты, потому что был общий ребёнок и ни одна из сторон этого не отрицала. Теперь они собирались в Москву, оформлять документы там, а потом дальше, за границу, к Лёвкиным исследованиям, в его квартиру, в его стабильную жизнь. Данька казался счастливым и всё жался к маме, хотя уже меньше..
– Вы приезжайте, – попросил Валерик, и они пообещали приезжать, хотя, наверное, из вежливости соврали.
Ему было грустно и легко одновременно, и оба этих чувства были стократно сильнее, чем тогда, когда он отдавал Сашу Ляле и Лёле.
Вообще, все эти дни Валерика преследовало странное ощущение: словно он вот-вот выберется из лабиринта. Он вспоминал японские опыты над миксами, и ему казалось, что он выходит, уцепившись за хвост плазмодия, который ползёт на запах еды.
Миксы рисовали японцам идеальные схемы железнодорожных маршрутов. Кажется, и Валериков маршрут выстроился не без их участия. В том, как он поступил с детьми тоже была математическая – миксоматическая – точность, и даже безжалостность. Будущее малышей стало чертовски неопределённым, впрочем, таким оно было и раньше – но теперь они по крайней мере были расставлены по надлежащим местам.
Валерик думал об этом, а потом неизменно переключался на мысли о миксомицетах – не аллегорических, а таких, какими они были в природе. Чем дальше, тем больше он задавался вопросом, как они это делают? Как простое соединение клеток, не пронизанное нервной системой, принимает решения? Как клетки договариваются, куда ползти, и, главное, как ползут, если движение зависит от точнейшего распределения функций между участками этого временного тела? Как распределяется материал при строительстве плодового тела? Почему миксамёба отвергает одного партнёра и принимает другого?
Он много работал. И прежде всего, конечно, описал новый микс. Место и время находки, орнаментация перидия, чешуйки, форма, размеры... Отправил статью в научные журналы, написал исследователям в Питер. И это было всё. Прошло приятное возбуждение новизны, арцирию всюду включили и везде зафиксировали, связанные с этим приятная суета и осознание собственной научной значимости улеглись. Валерику хотелось ещё – ещё что-то открыть и снова почувствовать себя заметным.
Он поехал со студентами на полевую практику и нашёл ещё два вида миксомицетов, ранее описанных, но в средней полосе России не замеченных. Но это было уже не то. Это была рутина, а хотелось подвига.
Валерик уже едва выносил кисловатый запах бревенчатой избы, в которой находились помещения ботанического сада. Тут было тесно и довольно темно. Горы бумаг нависали над компьютерами, под столом путались в ногах коробки с неразобранными образцами. Мешки с посадочным материалом и инструменты стояли в узких проходах. Всё было старым: и лампы советского образца, и просиженные стулья с рваной обивкой, и скрипящие столы, и компьютерные мониторы с огромными выпирающими задницами. Вся красота была снаружи, где сад был разделён на живописные участки в стиле русской усадьбы или итальянского патио, и где лужайка под полотняным шатром была вытоптана так тщательно, что, казалась заасфальтированной – тут проводились свадьбы.
Все полученные со свадеб деньги уходили на дальнюю, запретную для посетителей часть сада, где не было так красиво, но где жили на небольших полянках невзрачные эндемики и неброские редкие виды, и где разбит был в глубине аптекарский огород – дань ботанической традиции, предтеча всех ботанических садов.
Валерик сидел перед компьютером над чашкой с остывающим чаем и шептал:
– Конничива, о-гэнки дэс ка? Конничива, о-гэнки дэс ка? – стараясь выговаривать верно и выдыхать после "дэс" легчайшее "у", почти не слышное, но, кажется, всё же необходимое.
Он отдыхал после садовых работ: плечи и руки ныли от усталости, голова почти не соображала, тело чесалось от пота и летней пыли, и рабочие брюки ощущались грязными. На коленях лежал учебник японского. Если кто-то проходил мимо стола, Валерик чуть наклонялся вперёд, чтобы скрыть книгу.
– Здравствуйте, как поживаете? Конничива, о-гэнки дэс ка?
Валерик нашёл себе учителя и занимался японским раз в неделю, отдавая за уроки приличную сумму, но язык превратился в какую-то навязчивую потребность, в комариный неотвязный зуд, стал второй навязчивой идеей, и Валерик решил не сопротивляться.
– Что читаешь?
Валерик нервно обернулся и обнаружил у себя за левым плечом Александра Николаевича: он стоял, опираясь на невысокую стойку, отделяющую Валериково рабочее место от прохода.
– Ничего. Так.
– Ну дай посмотреть! – Александр Николаевич протягивал руку с видом школьного учителя, который застукал ученика со шпорой.
Валерик выложил учебник на стол. Александр Николаевич изумлённо улыбнулся.
– И зачем тебе оно? Развлекаешься?
– Нет. По работе.
– О как! Это как?
– Ну как... – Валерик мучительно подбирал слова. В последние недели у него в голове клубились некие неопределённые планы, не выстроившиеся ещё в определённую систему. Они были нежные, как свежие, проклюнувшиеся в гробиках ростки, и говорить о них было стыдно, словно о чём-то интимном. Всё равно что взять и рассказать о том, что было у него с Лерой. – Миксами занимаются японцы. В основном. Ну вот...
– Да брось! Не страдай ерундой! – Александр Николаевич сделал пренебрежительный жест рукой. – У тебя же хороший английский. Все статьи японцы переводят. Только тратить время.
– И всё равно, – упрямо сказал Валерик. – Это не помешает.
– Ну да! – Александ Николаевич хохотнул. – А сколько лет пройдёт, прежде чем ты сможешь читать научные статьи? Да брось! Не мучайся!
– И всё равно, – Валерик чувствовал, как в нём растут злость и уверенность в своей правоте.
– Ну как знаешь, – Александр Николаевич выпрямился. Он тоже был в рабочей одежде, и руки его были перепачканы землёй, а в волосах запуталась древесная труха. Он подхватил лопату и направился было к выходу, как вдруг Валерик остановил его:
– А что если нам подать заявку на грант?
Это вырвалось спонтанно, Валерик даже не мог сообразить, путались ли мысли о гранте в том клубке из японцев и миксов, что сплёлся в его голове.
– На грант? – Александр Николаевич изумлённо вскинул брови, поставил лопату к стене, и она похоронно звякнула о деревянную обшивку.
– Ну да, на грант... А что? Если вам лень, то мне не лень...
Александр Николаевич криво ухмыльнулся и резко прервал его:
– Я в эти игры больше не играю.
– Нет? – Валерик вдруг снова растерял свою уверенность. – Почему?..
– Почему?! – завсектором подхватил лопату и несколько раз стукнул ею об пол, то ли давая выход раздражению, то ли взяв паузу, чтобы обдумать свои слова. – Да потому что себе дороже. Потому что за грант надо отчитываться, ты не знал?
– Конечно, знал. Но мы же возьмём не просто так. Поработаем, отчитаемся...
– А какая часть гранта до тебя дойдёт, м? Пятая? Десятая? И что ты на это купишь? Какое-такое оборудование? Пару лопат и несколько досок на гробики? Кого ты на эти деньги наймёшь? Нет, парень, у меня это вот где! Всё это затеять, а потом самому работать по двадцать пять часов в сутки и клянчить приборы вместо того, чтобы их покупать? Не, я не играю. Впрочем, ты, если хочешь... пожалуйста... Вдруг уже что-то изменилось? Пробуй! Я не против. Но без меня.
– А как же исследования?
– Исследуй. Я не против. Я только за. У нас в гербарии неплохой микроскоп. Для начала сойдёт. Но ты хоть начни...
– Но вы же понимаете, что если я начну серию опытов, то мне нужно будет ездить туда каждый день, а это полтора часа только на дорогу! То есть, вы меня отпустите?