Лёля сидела на хоккеистовой кровати совершенно голая, завёрнутая в одеяло. Она была бледной и желтовато-прозрачной, как фарфоровая чашка. Под глазами залегли серые полукруглые тени. В засаленных волосах болтались хвоя, пушистые ниточки мха и ещё какие-то невесомые лесные былинки. Лёля казалась грязной. И она почти ничего не помнила.
Рассказала, что сначала сидела у костра и отказывалась от пива, потом от водки. Над ней снова начали подшучивать, и Лёле захотелось показать, что она не такая уж правильная. Она потребовала вина. Вино оказалось десертным, и после него во рту стало липко и тошно, а в голове зашумело. Лёля не переносила десертного вина.
Тогда Маринка заявила, что у неё в комнате есть сухое, только идти одной лень. Лёля вызвалась с ней. Ей казалось, что она в норме, но ноги оказались совсем пьяными и смешно вихлялись, когда она пыталась идти.
По дороге Маринка рассказывала что-то ужасающе смешное. Лёля не помнила, что, только знала, что от смеха несколько раз едва не упала.
Потом, вроде, говорили о мужчинах. Дошли до дощатого домика под названием "Корпус номер семь". И там Маринка предложила глотнуть прямо из бутылки "на ход ноги". Идея показалась заманчивой. Лёля глотнула и отключилась.
Хоккеист говорил, что она сама выползла к нему из кусов и дёрнула за футболку так, что он едва не упал назад. Поведение Лёли было недвусмысленным, и он радостно нырнул в тёплую темноту леса. Она была уже полураздетой и вцеплялась в него со страстью текущей сучки, иногда кусала и отталкивала, но тут же приползала и ластилась снова. Скидывала с себя одежду, бросала её в напитанную остывающим жаром тьму, и хоккеист, опьянённый неожиданным напором, тут же забывал, где и что они оставили.
Теперь Лёля плакала и не выходила из домика. Ляля не верила хоккеисту, но возразить было нечего: Лёля была не битая и совсем ничего не помнила. Она всегда до странности быстро и стойко пьянела от десертного вина, а чего ей налила Маринка, было вообще неизвестно, но уж если и сама Маринка еле соображала, то...
Ляле пришлось скандалить на тему "видел же, в каком она состоянии" и "зачем, если видел?", а хоккеист хмуро отвечал:
– Да она так налетела... Я же не железный...
Сёстры доработали последние несколько дней смены и уехали домой, не оставшись на август. Потом выяснилось то, что Лёля беременна, и мать завела свою шарманку...
Мать у девочек была похожей на губернатора Матвиенко и многих других женщин-из-руководства: полноватая, но всегда в строгих, будто из жёсткой пластмассы, деловых костюмах. На шее – шёлковый шарфик, прикрывающий морщины на шее, на голове – тщательно склеенная лаком льняная причёска в несколько кокетливых, но тщательно выверенных волн. Высоким и строгим голосом заслуженной учительницы, которая может заставить сидеть по команде не один, а сразу десять десятых классов, она орудовала как циркулярной пилой: аккуратно вскрывала череп собеседника, брезгливо откидывала верхнюю часть и начинала взбивать и помешивать мозг. Согласиться было единственным способом заставить её замолчать.
Ей не рассказали о хоккеисте. Мать не поверила бы в алкогольное отравление. Она верила только в то, что человек всегда виноват сам. Всегда.
К тому же, Лёля решила, что нельзя говорить, кто настоящий отец. Мать мечтала, чтобы отцом её внука был человек интеллигентный и с высшим образованием.
Отцом назначили Валерика, и даже в разговорах между сёстрами замелькало: а ведь и правда, лучше бы, если бы он. А помнишь, как он с племянником?.. Хороший отец. Кандидат наук.
Мать настаивала, чтобы Лёля разыскала "отца" и вышла замуж, пусть номинально.
Мать и сама была замужем лишь номинально, и это её более чем устраивало. Отец девочек работал инженером на международных проектах по возведению электростанций. Сейчас был в Португалии, до того почти три года – в Новой Зеландии. Дома бывал редкими наездами: оглушительно плескался в ванной, отсыпался у телевизора, молчал. Дочерям привозил подарки и подкидывал денег. Жене тоже переводил на карточку приличные по меркам семьи суммы, но привозить подарки ей считал не обязательным. Ляля и Лёля думали – и даже обсуждали это между собой – что для мамы станет неприятным сюрпризом, когда отец выйдет на пенсию и вернётся домой навсегда.
Лёля держалась, пока ходила беременная: кажется, мать жалела её и не слишком давила, поглядывая на нежный дочерин живот. Но после родов начался кошмар. Мать давила и настаивала, а потом, словно устав ругаться, собрала вещи и уехала по горящей путёвке в Турцию.
– Я не смогу, я не смогу, я не смогу, – шептала Лёля, уткнувшись в мокрую от слёз подушку. Ляля сидела рядом и растерянно гладила её по волосам.
А потом сёстры собрали вещи и отправили ребёнка к Валерику. Маме решено было сказать, что они разыскали отца, он отказался жениться, зато взял ребёнка себе.
– Почему мне? Почему не настоящему отцу? – Валерик расспрашивал строго и с нажимом. Ляля и Лёля выглядели маленькими и виноватыми.
– Ему вообще никто не нужен, – ответила Ляля. – Ты его не видел, не знаешь. Ему кошку страшно доверить, не то что...
– А я?
– Ты – совсем другое дело! Ответственный, детей лю...
– Я совершенно чужой человек! У вас голова есть на плечах, нет?!
– Но мама...
– Что – мама?
– Ты не знаешь нашу маму...
– Я не знаю маму, я не знаю папу... Я знаю вас: две абсолютные Дуры! Дуры! Это же ребёнок. Вас двое, цыкнули на маму – и всё! Ну я не знаю, но что-то же можно сделать... Отца бы попросили помочь. Ну я не знаю!
Лёля плакала, уткнувшись носом в нежную детскую макушку. Она обнимала малыша, как маленькая девочка обнимает плюшевого мишку, которого считала потерянным. Ляля яростно сверкала на Валерика своими умными колкими глазами, но его уже не брал этот взгляд. Валерик злился.
– Как вы вообще узнали, где я живу? – с досадой спросил он.
– Я адрес списала у тебя из паспорта. Вообще все паспортные данные, – хмуро ответила Ляля.
– Зачем?!
– Ну, Лёлька у тебя жила. Мало ли что? Я должна была... подстраховать.
Всё это было бы так глупо и по детски, так похоже на казаки-разбойники и игры в шпионов, если бы не малыш на Лёлиных руках. Валерик больше не находил слов. Он только спросил:
– А зачем вы его Даней назвали? Вы что, сразу планировали...
– Нет! – Ляля протестующе подняла руки. – Его Саша зовут, никакой не Даня... Мы просто думали, что так ты больше к нему проникнешься... Ну и поверишь...
– И что, – продолжил Валерик после очередного раунда затянувшегося молчания, – кому теперь понесёте сдавать?
Лёля сдавленно всхлипнула и будто бы рефлекторно развернулась так, чтобы загородить Сашеньку плечом.
– Никому, – Ляля быстро взглянула на сестру и, казалось, озвучила её истеричный жест. – Мы не такие уж и дуры. Мы ведь его очень любим. Особенно Лёлька. Думаю, мы сами бы за ним пришли. Это просто... просто слабость была. Теперь мы справимся.
Она оправдывалась перед Валериком – каждое слово звучало так, будто она виновата перед ним.
Валерик пришёл домой, сел на диван и стал смотреть, как мама кормит Даню. Ему было удивительно хорошо.
Северный ветер ещё не стих, и наполненная ярким летним солнцем комната оставалась прохладной. Легко шевелился тюль перед открытой форточкой, в коротко стриженных Данькиных волосах сияли то смазанные тени радуг, то колючие блёстки разноцветных камней. Мама довольно улыбалась. Даня охотно ел кашу и жадно тянулся губами за каждой ложкой, набивал её за щеки, щурился и чмокал.
В квартире было тихо-тихо, и звкуи за окном только чётче оттеняли её: шумела листва, дети кричали что-то неразборчивое, машина проехала по двору, кто-то, гулко топая, прошёлся по асфальтовой дорожке. Это было чистое, светлое, прозрачное воскресенье, пахнущее недавней уборкой и свежевыстиранным бельём – Валерик такие очень любил.
Настроение было странное: Валерик понял, что совершил нечто эгоистичное и правильное одновременно. И, главное, получилось это очень легко. Валерику казалось, что у него внутри, под рёбрами, образовалась прохладная, залитая солнцем комната. И захотелось, чтобы всё в жизни стало просто, эгоистично и правильно. Он смотрел на Данькин затылок, на то, как жадно обхватив руками маленькую чашку он пьет прохладный золотистый сок, и вдруг сорвался с места и бросился в свою комнату.
Включил старенький ноут и стал в бессильном раздражении ждать, когда загрузится тормозная Виста. Он бился с непокорным интернетом: подключение всё время слетало, как будто компьютер разгадал нехороший Валериков замысел, но он добился-таки, чтобы нежно-бирюзовый Рамблер наконец пустил его и нажал "Написать письмо", а потом набил Лёвкин адрес в строке "Кому".
Валерик торопился, потому что знал: ещё немного, чуть-чуть, мамин окрик, или Данька, прибежавший с игрушкой – и решимость кончится, он никогда этого не сделает. Его уши чуть не вывернулись назад по-кошачьи – так боялся он услышать чьи-то приближающиеся шаги.
Кому – адрес.
Тема – строчка восклицательных знаков, нет, полстрочки, чтобы не было так театрально. А лучше – три восклицательных.
И текст. Текст... Валерик зажмурился на секунду, прижал руки к лицу, надавил ладонями на глаза, встряхнул головой и стал писать: "Лев, времени почти не осталось. Если хочешь увидеть своего ребёнка хотя бы один раз в жизни, приезжай немедленно. Скоро его может не стать. Валера."
Он нажал "отправить", не удалив даже рекламы каких-то открыток и автоматической подписи. Нажал и, глядя, как вращается маленький светлый кружок, вдруг засомневался...
В большой комнате закончили есть. Данины ножки затопали по полу, мама скрипуче задвинула в угол высокий детский стул и включила телевизор. Тишина вдруг подёрнулась мусором, зацвела грязью, как цветут в жару непроточные пруды.
И уже появилось у Валерика желание написать ещё одно письмо и повиниться, но он вдруг вскочил, выдернул из гнезда длинную коробочку модема, жахнул ею об пол изо всех сил, а потом наступил, как наступила тогда Лера на упавшую конфету.
Коробочка хрустнула под пяткой, осколок пластмассы ощутимо, но не больно царапнул натоптанную мозоль. Путь к отступлению был отрезан. Не купить новый модем было проще, чем не войти в почту.
Настроение испортилось. Было чертовски жаль модема и мерзко от страшной лжи в письме. Валерик потёр лоб.
Но он, по крайней мере, больше не чувствовал себя миксом. Микс не способен был бы отдать раз впущенную в себя клетку. Плазмодий никогда не метался, не шарахался из стороны в сторону, ему чужды были сомнения. Он полз прямо к цели, не останавливаясь, не растрачивая энергию по пустякам. Он выбирал самый оптимальный путь. Японцы проверяли: там, где инженеру понадобилось бы несколько дней для тщательных расчётов, плазмодий не колебался и нескольких секунд, и его выбор был математически самым точным. Он не сомневался даже и тогда, когда одинаковые, до миллиграмма, кусочки мокрого сахара помещались на одинаковом от него расстоянии. Он выбирал сразу. Валерика всегда восхищала фантастическая разумность слизи. В этом было что-то литературно-пугающее и восхитительное, будто нарочно придуманное. Но совершенно не человеческое.
Валерик не знал, правильно ли поступил, или нет, но он был рад, что не может просчитать каждое своё движение, каждое движение Льва. Он боялся, что верный, математически точный ответ ему бы не понравился. Он хотел дать Даньке шанс на человечески-неправильную жизнь с неправильным отцом и чёрт-те какой матерью, но с родным отцом и с родной матерью.
Лев приехал на следующий же день, к вечеру. Холодное воскресное солнце сменилось тёплым понедельничным дождём, не по-летнему затяжным и серым.
Он позвонил с дороги, и Валерик сорвался с места, написал полотгула и помчался домой.
Зонт он забыл раскрытым у рабочего стола, паркая вода текла по волосам, слипшимся на голове в три широких полупрозрачных пера, и, забираясь за воротник, сбегала по спине.
Он едва успел отпустить няню, надеть сухую рубашку и позвонить маме:
– Мама, а ты можешь съездить в гости после работы?.. Да... Нет... Нет... Ма, ничего криминального, мне просто нужно... Пожалуйста... Важно... Потом расскажу. Конечно, расскажу: никакого секрета здесь нет.
Сердце бешено стучало, ухая по ушам. Валерик болезненно прислушивался к шагам на лестнице, к каждому скрипу двери, и когда звонок наконец прозвенел, звук показался таким оглушительно громким, что Валерик скорее почувствовал, чем услышал его.
Стоящий за дверью Лев выглядел чужим и как будто даже покоробившимся, как книжная страница, на которую попала вода. Но дело было не только в дожде и не только в спине, ссутулившейся от напряжённого ожидания. Он изменился вообще. Лицо покруглело, стала шире шея, и на ней залегла белая, ожерельем, складка. Лев коротко остриг волосы, чуть раздобрел. Немного выцвели глаза... Много-много мелочей делали его старше и, не слишком изменившись в целом, он всё же не был уже тем же красавчиком Львом. Пожалуй, теперь посторонний человек мог бы уловить неявное, фантомное сходство между ним и Валериком и решить для себя, что всё-таки они – да, родные братья.
В большой комнате Даня, разинув рот, замер перед телевизором, по которому показывали яркий мульт со странными персонажами. Братья замерли в прихожей, глядя друг на друга с неменьшим интересом.
– Ты изменился, – сказал Валерик, хотя непременно хотел сказать радостное "здравствуй".
– Где он? – ответил Лев.
– В комнате.
И, оставив чемодан на лестничной клетке за незакрытой дверью, Лев сделал шаг вперёд и резко наклонился, вцепившись пальцами в косяк, чтобы не упасть – по детской привычке "не наследи".
Даня не обратил на него никакого внимания.
Со Льва стекала дождевая вода. С ботинка, стоящего на полу, натекла грязная лужица. Под другой, поднятой ногой, образовался рисунок из размашистых серых капель.
– С ним всё хорошо, – сказал Валерик. – Я просто боялся, что ты не приедешь.
Лев оторвался от косяка. Встал на обе ноги. Сжал руки в два огромных кулака. Стиснул зубы и снова стал прежним, узнаваемым Львом.
А Валерик не боялся, что его сейчас ударят. Он смотрел на грязные следы по чистому, светло-жёлтому линолеуму, на забрызганные полы плаща, на отсыревшие ботинки, кожа которых казалась какой-то рыхлой, и ни о чём не думал.
Носок одного ботинка упёрся в пятку другого, ярко-чёрный, новый носок ступил в лужицу грязной дождевой воды, светлый плащ упал на пол. Лев бросился в комнату, громко стуча пятками – будто пробовал пол на прочность. Пол был определенно не фантомный, вещественный, и ребёнок в комнате посмотрел на Льва серьезными и внимательными глазами.
Влажный сквозняк, метнувшийся из подъезда, облизнул Валериковы плечи, и он, поёжившись обернулся, увидел стоящий за порогом чемодан Льва, внёс вещи, закрыл дверь, ступил в комнату и передал чемодан Льву.
Даня увидел знакомого человека и бочком, словно крабик, подковылял к Валерику. Он ухватился за дядину ногу так сильно, что едва не повалил его на пол, и спрятал лицо за толстой, мясистой ляжкой. Потом потянул, слегка пристанывая:
– Ле-ля, Ле-ля.
Огромный растерянный незнакомец напугал его.
Лев схватился за чемодан, раскрыл его и Валерик с удивлением обнаружил там полное отсутствие взрослых вещей: разве что на дне лежало что-то вроде папки с документами да тощей, размазанной по донышку, смены белья. Всё остальное место занимали игрушки в ярких коробках: автомобильчик на радиоуправлении, пара Леговских роботов, несколько погремушек разного размера, что-то ещё... Всё было не то, не по возрасту и, доставая вещь за вещью, Лев ясно это понимал. Дело спас похожий на ёжика разноцветный мяч с колючками разной длины. Он выкатился из чемодана сам и запрыгал по комнате, отскакивая из-за разномастных колючек каждый раз в непредсказуемом направлении. Даня выглядывал из-за Валериковой ноги заинтересованно, как лесной разбойник из-за древесного ствола, и никуда больше Валерика не тянул.
Лев расстроенно глядел на кучу бесполезных игрушек. Он очевидно ненавидел себя в этот момент – и Валерик рад был видеть, что ему не всё равно. Он помог им начать игру в мяч, сидел на диване и смотрел, как скованно и осторожно движется Лев: словно фотограф рядом с редкой птичкой, которую ни в коем случае нельзя спугнуть.
Вечерело. За окном яростно вопили спустившиеся к посвежевшей земле стрижи и не загнанные ещё домой дети. Лев и Валерик сидели на кухне за чаем. Чай в их чашках, янтарный сначала, подёрнулся сероватой ряской налёта и потемнел – будто помрачнел от расстройства. Мама бормотала что-то в дальней комнате, укладывая Даню спать. Она вернулась домой полчаса назад и сначала опешила, увидев Льва: наткнувшись на него взглядом, она даже остановилась и отпрянула, но потом прошла дальше, едва кивнув, словно они сегодня уже виделись.
Это было как справедливое наказание. Всё здесь сегодня было как справедливое наказание для Льва, и он терпел, сжав зубы.
– Мы с мамой зовём его Даней, он уже привык, хотя по метрике, ты знаешь, его имя Валера. Но я решил, что хватит уж...
– Да, да, ты прав, – Лев кивал головой, глядя на сцепленные руки, бессильно свисавшие меж коленями и похожие на люльку маляра, забытую на стене огромного дома.
– Я должен был тебя вызвать, – продолжил Валера. – Просто чтобы ты на него посмотрел. Посмотрел и решил, хочешь ты, чтобы он был тебе сыном, или нет.
– А Лера?
– Лера в Москве, у родителей.
– Давно?
– Год.
– Общаешься с ней?
– Да. Она пишет.
– Как она?
– Ну... Наверное, не очень. Хотя старается держаться.
– Она его тоже... бросила?
– Нет. Она поехала искать себя. Она так считает. Хотела поступать в театральный.
– Поступила?
– Нет. И в том году – нет, и в этом, кажется, тоже. Но она снимается. В кино. Ходит по кастингам, всё уже там знает. Сериалы, эпизоды...
– Успешно?
– Нет. Конечно, нет. Она пишет каждый раз, где смотреть. Я смотрю. Видел её в судебной программе в роли плохой матери: у неё там сына отбирали. И в детективе видел, в роли проститутки. Плохая актриса. Никудышная. Она больше похожа на проститутку, когда не играет. Вот тогда у неё отчаяние в глазах настоящее. И желание, чтобы её обидели. Чтобы она имела право себя жалеть. Такое ощущение, что она стесняется жалеть себя просто потому, что ты её бросил. Ищет более веских причин. Но ты у неё всё ещё болишь – как ампутированная рука.
– Я?
– Ты, конечно, ты. Ты её любишь?
Лев судорожно вздохнул, поёрзал на стуле. Его сцепленные руки шевельнулись между коленями, как малярская люлька от сильного порыва ветра.
– Нет? – Валерик наклонился к нему и замер, опершись на стол. Чай в чашках пошёл лёгкими волнами. Серая ряска порвалась о ручки чайных ложек.
– Всё сложно, – ответил Лев.
– Всё могло быть сложно, когда у вас не было ребёнка. Теперь нужны простые и понятные ответы. Как в первом классе. Два плюс два и собака через букву О.
– Ты жёсткий. Даже жестокий, – Лев поёжился, поднял руки, провёл ладонями по лицу, словно стряхивал воду после купания. – А я думал, ты тюха.
– И меня не любил, значит, да?