ТИТРЫ
Консультанты
Элейна Как-Ее-Там
и
Ассистент продю…
Проплывает Джо в компании
Администратор
Боже праведный
Операторы
Проехали
Звук
КТО-КТО??
Свет
Погодите-ка
Грим
Во несется
Художник-постановщик
О-ох
Спецэффекты
Натурная съемка
Озвучивание
?
Продюсеры
ага
Маркус О’Нил
Грейс… мамочкиРежиссер
ФрэнкГлавный продюсер программы
Люб-Вагонетка
Короче - пятнадцать секунд до Заставки. В студии объявлена боеготовность. Затем - четвертая (четвертая камера, то есть) берет общий план сверху, третья - общий, и вторая - жирного паршивца. Так, этого я не говорила. Врубить вэтээр. (Извините, я только сигаретку…). И-и-и-и-и - мотор! (Трампам-Трампам-Трампам-Трам)… К эфиру Грэмс…. Выводим третью. ГРЭМС, ВАЛЯЙТЕ! И ты, Питер, ДУЙ! Нормально.
ГОЛОС ЗА КАДРОМ: Леди и Джентльмены, это… Рулетка Любви! А вот и ваш Крупье Любви… ДАМЬЕН ХУРЛИ!
Овация-овация-овация. Сигнал Дамьену и второй.
СТОП! СТОП!
Продолжаем. Первой - парней.
Хватит-молодцы-давайте-по-новой. А ну-ка, еще разок!
Третья камера - публику. Публику. Публику бери. А теперь вторая.
Ну вы даете, ребята. У-ф-ф. ВАУ-ВАУ, сегодня у всех нас просто-таки дрожат коленки. Правду сказать, мы внутренне оху… внутренне охаем от волнения.
Хватит отсебятины.
Кто же обретет ЛЮБОВЬ на РУЛЕТКЕ ЛЮБВИ этой недели? ВЫ даже не поверите, какой сегодня мы приготовили сюрприз. И кому - ВАМ! Даю головку на отсечение, во всем зале не останется ни одной… сухой… ШТАНИНЫ.
Отснять заново.
Кстати о НОЖКАХ, вот она - прекрасная леди этой недели. Вот девчонка, которая выберет своего везунчика! Очаро-помрачительная, очаровательная МОЙРЭ из Донни-КАРНИ!
Четвертая, эй! Третья камера - гони мне Мойрэ. Наезжай на Мойрэ. На Мойрэ наезжай, третья.
Ура-ура. Погоди, Мойрэ. Погодите, все. Это я, знаете ли, так, для тренировочки. Верно, верно, правильно подсказываете! Вперед мы пропускаем … ПАРНЕЙ!
Опять первая. Овацию в фокус. Отъезжай. Отъезжай. Валяйте. Как-нибудь потом смонтируем, потихонечку-полегонечку. А теперь вторая. Мыкаемся дальше.
Не знаю уж, чего тут волноваться. На "Рулетке Любви" в жизни не случалось ничего по-настоящему ужасного - невзирая на тот факт, что вся ее судьба в руках одной безвестной девицы. Геморрой ста сорока планерок, агония семидесяти съемочных уикэндов, мука шестисот двадцати трех телефонных разговоров с реквизиторами - все это сбивается в кучу и замирает, затаив дыхание, в ожидании одного ее слова, одного ее наития. "Я выбираю номер три". Она могла бы выбрать номер два или номер один, но статистика гласит, что она выберет третий - потому-то мы и ставим на дальний фланг самого симпатичного.
Ни одна еще не сказала, к примеру, "Я выбираю номер пятнадцать". Ни одна еще не отказалась выбирать. Ни один мужчина ни разу не вскочил со своего кресла в зале с воплем: "Протестую, она помолвлена с другим". Еще ни одна женщина не завизжала: "Лесба!". Еще ни один судебный пристав торжественным или каким-либо иным жестом не развернул перед камерой свидетельство о рождении, доказывающее, что наша героиня несовершеннолетняя. Еще ни один субъект в помятом костюме не вышел на подиум и, извинившись по-немецки, не задрал девушке платье, дабы продемонстрировать сокрытый под ним пенис.
Она просто говорит: "Я выбрала номер три" и с музыкой, слезами и улыбкой, пока на титрах раскручивается свиток со скромной благодарностью дамам, украсившим зал такими прелестными композициями из цветов, она целуется со своим Номером Три и уходит с ним. Стены студии рушатся, открывая натурную площадку с готовым к вылету самолетом. Под звуки оркестра он воспаряет в небо. Восторженная стюардесса размахивает окровавленной простыней, а затем швыряет ее вниз, прямо на объектив оставшейся на земле камеры.
- Нет, - говорит Дамьен, расцветая до степени полного радушия. Этот кругленький карапуз - один из величайших диктаторов на свете. Когда он на тебя смотрит, кажется, будто ты с ним наедине и заодно; стоит ему отвести взгляд, и начинаешь презирать его всей душой. Мы с ним очень даже неплохо ладим.
Фрэнк, всю программу командовавший из своего бокса, сутулится в углу. У Фрэнка в руках полный бокал джина, а на лице ровно никакого выражения - точно ветром все сдуло. Он и Дамьен друг друга в упор не видят. Вместо того, чтобы направиться к Фрэнку, Дамьен подходит ко мне - не потому, что на этой неделе за передачу отвечаю я, а потому, что я к нему хорошо отношусь.
- Нет, - говорит он.
- С чего вдруг "нет"? - говорю я. - Прошло отлично.
- Хватит с меня сопляков из Данлири.
- Он стал гвоздем программы.
- Это я - гвоздь программы.
- Иди на хер и выпей. Прошло отлично.
- Где были мои сигналы? - он говорит, что стоял, как хрен на лесбийском пикнике, дожидаясь сигнала - тут-то ему и залепили по морде кремовым тортом. А я говорю, что это был лучший момент передачи - и фиг с ней, с камерой, которая не пережила этого угощения. Плевать, что по цене такая камера эквивалентна особняку с пятью спальнями в Южном Дублине - правда, за его заднюю стену пришлось бы доплачивать. Дамьен спрашивает:
- Как тебе моя реакция?
Значит, гэг с тортом он подстроил сам - на все готов ради капельки внимания. Он знает, что я знаю, и валит вину на Фрэнка. В хладнокровии ему не откажешь.
- Ноль сигналов. Сноб долбаный. Мою лучшую фразу вырезал. Пришлось переснимать зачин без моей лучшей фразы.
- Это не Фрэнк решил вырезать. Это была моя инициатива. Иди теперь наябедничай Люб-Вагонетке. А то ей, похоже, одиноко.
- И еще как пойду, бля. Блядские продюсеры.
Спустя десять минут публика удаляется по коридору, отплясывая конгу и измываясь над охранником. Дамьен присаживается на диван, чтобы впасть в короткометражный ступор, после чего вскакивает и начинает хлопать по всем попавшимся спинам, как спинохлопательная машинка. Люб-Вагонетка кружит по комнате. На нее ворчат сквозь зубы: ворчит Дамьен, ворчат операторы, ворчат звукорежи, ворчит тип из фирмы подушек-пукалок. Она кивает направо и налево, особенно Фрэнку.
Фрэнк - хороший режиссер. И вдобавок мой друг. Возможно, поэтому он не мешает своей ладони, вконец запутавшейся, где чья нога, опуститься на мое бедро.
Каждую неделю он говорит мне, что месть - процесс многоступенчатый, что пришибить Дамьена было бы приятно, но гораздо эффективнее просто выпустить его на экран. Когда Фрэнк, наклонив голову, тянется губами к бокалу, кажется, что он опускает в джин хоботок - как бабочка в бутон.
Подходит Маркус в драчливом настроении.
- Извини за "Свиданку": у оператора был понос.
- Угу. Качели-карусели.
- Вот и поехали, - говорит Фрэнк, хотя я лично даже рта не раскрывала.
Дело в том, что у Маркуса глаза зеленые или карие - в зависимости от освещения. Карие глаза против меня ничего не имеют, зато зеленые именуют меня дрянью ушастой. В старые времена Маркус любил говорить: "А насчет тебя я вообще сомневаюсь. Сомневаюсь, что ты вообще женщина". Сегодня вечером он просто заявляет:
- Торт был классный.
- Спасибо.
- А как Твоя Женщина? - спрашивает Фрэнк.
- Мрак, - говорит Маркус. - Блеск.
- Я влюбился, - сообщает Фрэнк.
Я говорю:
- По-моему, она в своей гримерке.
- Ага.
- По-моему, она там ревет.
В этот момент входит Мойрэ из Донникарни, с красными и сияющими глазами. Мы говорим ей, что она была великолепна, после чего офис в последний раз вздымается волной, разбивается брызгами и разъезжается по домам. Люб-Вагонетка удаляется, как Королева-Мать, поскользнувшись в дверях. Маркус остывает. С Фрэнка соскакивает влюбленность. Спустя полчаса мы втроем опять изнываем от скуки, стоя посреди мостовой и пытаясь заарканить такси до города.
В ночном клубе мы расходимся. Я замечаю мужика, с которым спала раз или два. Я окликаю его, перекрикивая музыку. Я говорю: "Ты считаешь меня женщиной. Ты считаешь меня женщиной. Ты считаешь меня женщиной". И он зовет меня к себе. Уже уходя, я замечаю, что Мойрэ из Донникарни пытается - тщетно - закадрить Маркуса. Ее Избранник-Любви дуется в углу. Их обоих пора уложить баиньки, но не могу же я работать круглосуточно. Надеюсь, Маркус с ней переспит, и в ближайший понедельник я смогу ему за это врезать, но шансов мало. Такие поступки не в его духе.
Следующий день - суббота, "утро-после-вчерашней-ночки-ноченьки", барахтаться в передаче, которая все еще барахтается во мне, заворачивать за углы, ожидая засады; в сердце у меня плавает капелька дохлого адреналина.
Я опаздываю. Джо тихо сидит за своим столом, уставившись на телефон. Группа в аэропорту - ждет Мойрэ, которая как сквозь землю провалилась.
Джо ищет другой рейс, а я - Мойрэ. Ключ в отеле она еще не сдала. Когда я приезжаю, ее одежда разбросана как попало по пустому номеру. Звонит телефон. Это Джо с тремя почти подходящими вариантами - подходящими, да не слишком. Мы решаем двинуть в другое место - в Киллэрни. Я обдумываю, не позвонить ли Люб-Вагонетке, решаю, что не стоит, обдумываю, не уволиться ли, умываю физиономию и усаживаюсь ждать.
На кровати - пара туфель. На полу - брошенные колготки. Мне хочется поменять их местами. Пусть туфли будут на полу. Пусть колготки будут на кровати. Но я не могу к ним прикоснуться. Это чужие вещи, да еще и ношеные.
Я вся в поту. Будь здесь Стивен, он подобрал бы колготки и свернул. Будь здесь Фрэнк, он обнял бы меня за плечи и прочел бы лекцию о грехах женатого мужчины. Маркус, не обращая на колготки внимания, лег бы на кровать и спросил бы, из-за чего сыр-бор. Мелочь, но приятно.
Я чувствую запах этого, вчерашнего. Легкий и теплый. Улыбаюсь. Все утро я пыталась его идентифицировать. И тут до меня доходит. Запах детских волос. И похмелье дает мне по мозгам.
В номер входит Мойрэ. Нагибается, подбирает с пола колготки, без удивления оборачивается ко мне.
- Семь пятьдесят отдала, - говорит она, - а как только надела, сразу поехали.
Она присаживается на кровать и, нажав кнопку на пульте, включает телевизор.
- Гостиничные спальни, - говорит она мне, - это же курам на смех.
На экране Опра беседует с людьми, пережившими удар молнии.
- Знаете, я где-то слышала одну подробность, - говорит Опра. - Скажите, исходя из вашего опыта: это правда, что человек, в которого - или в которую - ударила молния, будет до конца жизни мучиться ОТ ЖАЖДЫ? Это правда так?
- Ладно, сойдут, - говорит Мойрэ. - Извините, что припоздала.
И начинает натягивать колготки со спущенными петлями.
НЕ НА СВОЕМ МЕСТЕ
Я вхожу в дверь - Стивен улыбается с такой яростью, что даже лошадь бы испугалась.
- Где ты была? - спрашивает он.
- Моя бы воля, была бы я на Крите, - отвечаю я.
- Где ты была?
- Все нормально, - отвечаю я. - Это так, один мой знакомый. Иногда судьба с ним сводит.
Квартира выглядит так, будто уже неделю, как померла, между раздернутыми шторами маячит оголенный сумрак, мебель расползается по углам в полутьме. Моя рука проскакивает мимо выключателя - съехал, подлец, с насиженного места. Давлю на выключатель - ноль реакции. Стивен вывинтил лампочку из патрона.
Я обхожу комнаты, и шаги мои звучат так, словно доносятся с того света. Ни одной лампочки не осталось. Весь дом парит в воздухе, наэлектризованный и пустой, и осиротелые патроны капелька за капелькой подмешивают к вечернему полусвету ток.
Ничего не поделаешь - я присаживаюсь, пробую зареветь и обвинить во всем Стивена. Потому что все мы должны прорваться - как получится, любым путем.
Стивен приготовил мне ужин - весь белый-белый. И то ладно - хоть тарелку легче разглядеть. Я ем при свете телеэкрана, с отключенным звуком. В урочный час, как обычно лишь благодаря чуду, в комнату врывается "Рулетка Любви": сухопарая, безмолвная и перевозбужденная. Всякий раз, когда я поднимаю глаза на экран, Мойрэ из Донникарни разглядывает собственные ноги, точно неродные. В студии, день назад это была довольно-таки смачная программа, но сейчас, мерцая в кинескопе, одинокая, без аплодисментов, она выглядит вяло-непотребной и неуместной, точно отбивающая чечетку старуха или собака, при гостях насилующая кресло.
- Полетела на суд к Боженьке, - говорю я то, что всегда говорю на финальных титрах. Вероятно, только ради этого я и вляпалась когда-то в наше телебезобразие.
Я засыпаю на диване. Во сне я вижу сон. Во сне я вижу глубочайший сон без сновидений - сон, после которого все будет иначе. Кажется, среди ночи меня будит Стивен. В руках у него свеча. Вещание на сегодня закончено, и на всю комнату сияет таблица настройки.
Утром я еду в Киллэрни - снимать Мойрэ.
- Сделай вид, будто солнечно и жарко, - говорю я. - Повеселей, - говорю я. Приказываю ей столкнуть избранника в бассейн. Приказываю ей немножко посверкать ножками.
Потому что работа в "Рулетке Любви" из кого хочешь выбьет интеллектуальный снобизм. Большинство наших - не на своем месте. Соучастие в "Рулетке Любви" они воспринимают как пятно на репутации. Но у меня на такие сантименты времени нету. По мне, все, что не вызывает стыда, гроша ломаного не стоит. А что такое позор, мне известно не понаслышке. Я дочь человека, который имел обыкновение носить парик. После такого, скажу я вам, телевидение - это плюнуть и растереть.
АНТЕННА
Парик был жесткий, крепкий, с весьма оригинальным характером. Он восседал на его голове, точно зверюшка. Он был ядрено-бурый. В детстве я его очень любила. И даже считала, что он отвечает мне взаимностью.
Не знаю, когда отец начал лысеть: мать эту тему всегда обходила. В отличие от ее детей, наша мать хорошо воспитана. Если судить по ее реакции, парик просто взял и вырос у него на голове. Но я матери не верю. Всех детей выращивают, подкармливая незамысловатой ложью. Твоя бабушка на небе. Тебя достали из Божьего кармана. Папа всегда был лысый. Папа никогда не был лысым.
Мои отец и мать познакомились в пятидесятых годах, в танцзале, где лампы всегда горели ярко. Ему было двадцать семь лет. От парика - если он был в парике - вероятно, сильно пахло. Возможно, он пригласил ее на танец, не снимая шляпы - классическое мужское хамство. Возможно, моя мать увидела, что у него лицо калеки.
А о чем еще женщине мечтать, как не о грубом, израненном жизнью мужчине?
В те дни мужчинам разрешалось быть дураками. Пускай ест с ножа или ходит в нестираном белье, пускай, пытаясь завоевать девушку, совершает промах за промахом - в итоге все равно окажется, что поступать надо было только так. Заманить мужчину в благопристойную комнатку при шляпной лавке было не легче и не труднее, чем в церковь к алтарю. Он и не предчувствовал, что его когда-нибудь будут дергать за волосы - дети там, или жена в темноте… В те дни парик никак не влиял на супружескую жизнь. ("Ты на что это уставилась, женщина, или плешивой головы сроду не видала?")
Вот они и танцевали в зале где-то в Айэрне, мужчина в шляпе и женщина, не позволявшая своим рукам тянуться куда не надо. И были благодарны за это судьбе.
Мы выросли с тайной, которую все знали. Даже кошка знала и выслеживала тайну, как мышку. Много лет отцовский парик казался мне ответом на все. Я могла сказать: "Я такая, потому что мой отец носит парик". Я могла сказать: "Я тебя люблю, потому что рассказала тебе - и никому другому - про позорный парик моего отца". Кстати, тут я вру. Я рассказывала про отцовский парик незнакомым парням на дискотеках. Оказалось, это не лучший способ завоевывать сердца.
Мы жили в доме, который не верил в прошлое, в месте, где у людей выпадали волосы. Моя мать прятала в ящике серванта три фотографии, которые нам даже не надо было видеть - мы и так все знали. Первая сделана в день свадьбы моих родителей. Вид у них достойный - и нежно-печальный. Отец придерживает на ветру рукой свои скудные волосики. Две другие сняты во время медового месяца. Мама в купальнике сидит на коврике. Я уже в ее животе. А вот и отец, на том же самом коврике. Стоит на голове.
Мы можем обойтись и без этих фото. Мой брат помнит, как совсем еще маленьким дергал отца за волосы. Уверяет, что помнит, как целая прядь осталась у него в руке. И все еще дожидается от отца прощения. Я помню, как сидела у отца на плечах, помню легкую испарину на его темени. Сестра помнит его щетку для волос - священный, засаленный предмет.
Это поздние воспоминания. Они всплыли, когда отец заболел. Мы думали, что парик помрет вперед нас. Мы смотрели на отца, лежащего на больничной койке - мертвая тварь на его голове выглядела куда живее его.
И мы его предали. Мы смеялись. Мы называли парик его настоящим именем. "Парик", - сказала я. Мой брат Фил сказал: "Накладка", - у него самого волосы редеют. Бренда, самая младшая, процедила: "Крыса", - на сленге, кстати, так зовется пенис.
Истина в том, что в Дублине 1967 года мой отец зашел в клинику восстановления волос и выложил деньги на прилавок - наисовременнейший, то есть пластиковый - прилавок 1967 года перед женщиной 1967 года, с прической "вшивый домик" (то есть, сделанной как минимум наполовину из чужих волос) на голове. А взамен он получил парик - весь из прямых, жестких, мертвых волос, полуазиатских, полуконских, выкрашенных в моложавый оранжево-бурый цвет. Отец уже обзавелся всем потомством, каким хотел. Я входила в сознательный возраст. Мать уже устала быть ему благодарной. Он пришел домой с какой-то штукой на голове. На следующий день ушел на работу. Никто и слова не сказал.
Тогда мне было пять лет и я была влюблена в его предплечья: литые, волосатые, пахнущие солнцем. Я знала его.
Кроме того, я решила, что парик - часть телевизора, который он принес домой в тот же вечер. Я посчитала его чем-то вроде антенны, декодера или индикатора зрительской реакции.
Руки у моего отца по-прежнему красивые, с сильными пальцами, которые его внуки - будь у него внуки - поочередно хватали бы своими ручонками и расставляли бы на подлокотнике кресла. Но я не узнала белых костяшек, притиснутых к стеклу, когда однажды вечером он ударил ногой в дверь квартиры, держа в руках большой бурый ящик. Мы застыли, глядя друг на друга.
- Перестань баловаться с дверью! - крикнула мама.
- Там дядя какой-то пришел.
Она выскочила в коридор, не вытирая рук. Пока дотянулась до задвижки, ее пальцы посинели от холода. Дядя проскочил мимо нее, опустил ящик на пол. Оказалось, он не дядя, а наш отец. Он сказал, что внутри сюрприз, но сначала мы должны съесть ужин.