Когда нас позвали в гостиную, на стуле, задвинутом в угол, где шторы, уже примостился ящик поменьше - вынутый из большого. Отец (с какой-то странной штукой на голове) усадил нас всех рядком на диван и включил ящик. Ничего не произошло. Потом ящик разогрелся, как радио, и засиял звуками. Под стекло был затиснут светящийся лист. Он был тоньше, чем масляная пленка на дорожной луже, и намного тверже. И он танцевал.
Фил спросил меня, что это такое - во дурак, подумала я, так как знала: это телевизор, но отец воспринял вопрос серьезно, достал из кармана плаща "ТВ Гид" и сказал: "Семь двадцать пять: "Так держать!", с вами Макси, Дик и Твинк". Он занял свое место и принял позу зрителя.
В ящике прыгали люди. Потом стали видны их лица. А мой отец сидел, не снимая плаща, с лицом, которое сделалось каким-то резиновым, сдутым, старым из-за антенны, сидевшей на его голове.
Когда спустя несколько лет моя бабушка вставила себе зубы, она по очереди сажала нас на колени. "Хочешь, секрет покажу?" - спрашивала она и развлекала нас, вытаскивая челюсть изо рта на дюйм-два и тут же вставляя ее обратно, чтобы нас целовать. Отец, наоборот, вообще перестал ворочать шеей. Его затылок стал жестким и злым. Парик спал у него на макушке, приоткрыв один глаз, следя за нами. Родительская спальня превратилась в совсем запретное место, точно парик собакой сторожил у дверей.
Как я уже сказала, парик мне очень даже нравился, но я не подпускала его к себе. Я всегда бежала впереди, чтобы он не догнал, и отец, похоже, одобрял эту мою политику. Он держался учтиво и замкнуто, а с нами на улице появлялся редко. Собственно, мы как семья очень гордились отцом - тем, как он держал дистанцию. Парик выражал за него гнев и проявлял вежливость.
Как бы то ни было, я любила отца так сильно, что не могла его разглядеть. Даже сейчас я не в состоянии вспомнить ни его смех, ни его лицо.
Рассудить, что отец купил телевизор, дабы отвлечь нас от парика, было бы слишком банально. Я предпочитаю считать, что для него это был еще один решительный шаг в неизвестность. Очевидно, его воодушевила Луна - тот факт, что люди уже способны на ней высадиться. Нас нужно было познакомить с миром, в котором мы живем. Первая наша неделя при телевизоре совпала с той самой неделей, когда "Аполлон-8" обращался вокруг Луны. Связанные с этим картинки были мне понятны, потому что луну я до того уже видела и потому что на луне - в отличие от Макси, Дика и Твинка - никто не пел и не танцевал безо всякой на то необходимости.
"Рулетку Любви" отец посмотрел один-единственный раз - так, из вежливости. Он сказал, что ему лично нравятся программы, где меньше "расчета". Я пыталась ему объяснить, что программ без "расчета" не бывает, но его парик меня переорал. Я всегда знала, что эта мелкая тварь меня когда-нибудь доконает.
КАК ЭТО БЫЛО
По ангельскому блату Стивен раздобыл газету за 19 июля 1969 года - день, когда я стала телезрителем. Вот она, родимая. Вот она, передача "Так держать", затиснутая между "Шоу Дорис Дэй" и "Виргинцем". Это вечер запуска космического корабля - правда, не "Аполлона-8", как я думала, а "Аполлона-11", корабля, который впервые высадил людей на Луне. Но выверты памяти меня не печалят. Я всегда знала, что сценка, как отец тыркается в дверь с коробкой в руках - скорее чудо, чем правда.
Теперь мое детство само себя перемонтирует, объясняя призрак "Аполлона-8" сбоем в расстановке пикселей, тенью другого, прорвавшегося на чужую частоту канала. И тогда один-единственный вечер в моей жизни предстает перед моими глазами таким, как я его прожила, без интерференции и помех. Чистый, как поднявшийся из озерной воды меч. Не знаю уж, давно ли у нас был телевизор - двадцать четыре часа или два года - но именно после "Так держать", чуть ли не на следующий вечер люди высадились на Луне.
Загляните в эти окна, окна диковин и чудес.
ТЕЛЕЗАВТРА
5.35 "ЧУДО-КОТ"(м-ф)
"1 000 000-долларовое дерби"
У старой клячи Шона О’Кругли есть одна слабость - услышав звон колокольчиков "скорой помощи", она срывается с места и, как безумная, несется куда глаза глядят. Чу-Ko это на лапу - выдавая себя за богатого шейха, он вешает кляче на шею колокольчик и выставляет ее на бега. У колокольчика обрывается веревка, но вся компания выезжает на дорожку в угнанной "скорой" - и лошадь мигом восстанавливает спортивную форму. Еще немножко, и победа достанется Чу-Ко - но тут комментатор произносит: "Похоже, это фотофиниш" - и лошадь встает как вкопанная, повернув к объективу широко улыбающуюся морду. Я помню эту улыбку, помню застывшее в воздухе правое копыто и морду, на которой написано: "У МЕНЯ - и вдруг фотофиниш? Надо же!"
6.00 АНГЕЛУС
6.01 СПОРТ
6.15 НОВОСТИ
6.20 КОНЦЕРТ
Жаклин Дю-Пре. На рояле аккомпанирует ее сестра Айрис.
6.40 "АПОЛЛОН-11"
Лунная кабина отделяется от служебного отсека, и Коллинза бросают одного. Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, у меня в ушах сама собой начинает звучать та печальная и фальшивая мелодия из "2001". Каждый раз, когда я об этом вспоминаю, Дэвид Боуи поет "Майора Тома".
7.10 "СЛОВО СОЗИДАЮЩЕЕ"
Религиозная программа с интервью. Какая там Луна - перед вами Бог.
7.25 "ЛЮСИ-ШОУ"
Чего это дети так смеются?
7.55 AN NUACHT
8.00 "ШОУ ЭЛЛЫ ФИЦДЖЕРАЛЬД"
Определенно ложное воспоминание - вроде пресловутого "я всегда любила "Мотаун" . И одно жалкое перышко подлинного воспоминания: черное лицо (первое в моей жизни?) в классическом трехчетвертном повороте, на щеке белой корочкой - пятно света. В ожидании Луны; мерцательная аритмия сердца.
9.00 "АПОЛЛОН-11": Посадка на Луну
Помните этот первый контакт - пробный, нежный-нежный?
9.30 НОВОСТИ
9.45 "ТЫ МЕНЯ БОЛЬШЕ НЕ УВИДИШЬ"
Триллер. Бен Гецарра разыскивает свою жену. С участием Лео Дженна и Бренды де Бензит.
10.45 (время приблизительное) СПОРТ-ФИНАЛ Ключевые моменты финальных соревнований по футболу и херлингу, ведет Брендан О’Рейли. (Надо же, я ведь с ним знакома!)
11.15 (время приблизительное) НОВОСТИ ДЛЯ ПОЛУНОЧНИКОВ
Любимая передача Стивена - "Ангелус". Мне казалось, она должна была ему уже несколько надоесть, но он говорит, что вечность не знает скуки и вообще, повторы ему нравятся.
Что до меня, я упорно пытаюсь припомнить фильмы, которые мне не разрешали смотреть, потому что они шли поздно. "Ты меня больше не увидишь" я так и не увидела - меня отправили спать. "Астронавты и те легли баиньки", сообщили мне. Я еще подумала, что это очень глупо с их стороны - не успели прилуниться и уже спать.
И потому мне уже никогда не узнать, нашел ли Бен Геццара свою жену и почему она исчезла. И я никогда не вспомню - даже не вспомню, что забыла их - Лео Дженна и Бренду де Бензит, хотя они в таких муках выдумывали себе имена. Я переживаю за Бренду де Бензит. Я переживаю за нее, пока она сидит в трейлере и входит в образ, надеется на режиссера, сомневается в некоторых деталях сценария. Мне кажется, что она просуществовала лишь считанные минуты вечером 20 июля 1969 года - а я ее упустила. В ту ночь я могла бы увидеть во сне, как Бренда наконец-то вступает на Луну - но мне это не приснилось.
Маркус, разумеется, знает, кто такая Бренда де Бензит. Во-первых, имя я переврала - ее зовут Бренда де Бензи́. Добропорядочная дама с мягким, а-ля-пятидесятые, телом, игравшая в английских фильмах: "Артист", "Ребенок за два фартинга"… Просматривая старые фильмы, Маркус сочиняет свое детство. Он помнит кинокартины, которые так и не добрались до Бамфака (также известного как Мухсрак) в графстве Лейтрим - его отчизны. Маркус - герой. В спальне он хранит пятьсот экземпляров "Нью-Мьюзикэл-Экспресс" за прошлые годы - так, на случай, если кто-нибудь вдруг забредет в эту комнату.
- Бренда де Бензи…, - говорю я. - С чем-то она у меня ассоциируется. По-моему, она кого-то озвучивала в "Приправах", - и я начинаю петь: "Я пес Укроп, я пес Укроп, я лучший друг зверей, свой хвост ловя, я сбился с ног, но он меня хитрей!", а в завершение высовываю язык и пыхчу: "Уф-уф-уф-уф!".
- Тобой нельзя не восхищаться, - замечает Маркус, - ты себя на ходу выдумываешь.
- Твоя правда.
- Как ты можешь помнить "Приправы"? - спрашивает он. - У вас до шестьдесят девятого даже телевизора не было.
- Мы ходили их смотреть к соседям. "Я - лев Сельдерей, всех львов я добрей".
- Твоя мать бегала к соседям вечером в среду смотреть "Риордэнов". Твой отец ходил к соседям в субботу днем - смотреть футбол. Но ты к соседям на "Приправы" не ходила.
- Слушай меня, - говорю я. - Я была у соседей. Они включили телевизор. По телевизору показывали "Приправы". И мы их посмотрели.
- Сколько тебе было лет?
- Пять? Шесть?
- Грейс, - заявляет он, - у соседей было только "Ар-Ти-И". Пригороды Дублина - это средоточие и цветок современной цивилизации - и те дожили до многоканальности лишь в семьдесят первом.
- Иди на хер.
- Мне очень не хочется тебя разочаровывать, Грейс, но "Приправы" шли по "Би-Би-Си". "Приправы" ты увидела впервые уже в своем тихом, наряженном в модные прикиды отрочестве по "Би-Би-Си".
- "Приправы" шли по "Ар-Ти-И".
- По "Ар-Ти-И" шли "Murphy agaus а Chairde". По "Ар-Ти-И" шли "Dathai Lacha". Для "Фургона странников" ты, конечно, слишком шикарная девушка. Тебе зачем-то понадобилось сочинить какое-то долбаное протестантское детство с "Биллом и Беном". Билл и Бен - один хрен.
- У них стояла тарелка.
- Я не об этом.
- Никаких протестантских концепций в "Билле и Бене" нет, - говорю я. - Ты не начинаешь готовить чатни и вязать футляры для грелок только потому, что насмотрелся английских мультиков. Распевая "Ближе к тебе, Господи", не умножишь количество телеканалов.
- И все же - что скажешь в свое оправдание?
Ох, уж этот Маркус. Он всех видит насквозь.
Маркус расквитается со всей нашей шайкой-лейкой - ибо он, в отличие от всех остальных, не сбежал от своей семьи. Он сбежал от истории. Он понимает душу своей страны, как никто - и ему больно, что страна не отвечает на его любовь взаимностью.
Я говорю:
- Просто ты считаешь, что "городской" значит "привилегированный" и "фальшивый", потому что в твоих родных краях все ходили к мессе, накрывались для тепла коровьими лепешками, а в субботу на ужин имели своего дядю, пока мы тут старались забыть, кто мы на самом деле такие, и учились выражаться по-благородному.
- Да, - отвечает Маркус, - именно так я и считаю.
Однако одевается он под преуспевающего человека. Воображаю себе его тело под всеми этими шмотками - мягкое, пропадающее зазря. Мне хочется посочувствовать ему со всеми его умственными потугами. Мне хочется посочувствовать ему, так как (и это истинная правда) одной местью не проживешь, а успех - это иллюзия. Мне нравится, как он меня ненавидит - хоть и не за то, за что следовало бы. Когда он произносит слово "город", я чувствую себя высокомерной мазохисткой и ощущаю легкие позывы похоти. Мне хочется открыть его бумажник и понюхать - но, боюсь, от него пахнет дерьмом.
Маркуса о его детстве лучше не спрашивать - он расскажет, и будет прав. Спросите его о любом дне из прошлого. Ты ему говоришь: "Что с тобой было 19 июля 1969 года?" - а он отвечает: "В тот день меня кое-кто обсмеял". Что до меня, я и такой малости не имею - ничегошеньки, даже такой вот лжи, которую я могла бы назвать своей.
Я позвонила матери, и она сказала, что летом шестьдесят девятого мы ездили на море, а там и близко телевизоров не было; так что, когда дело дошло до высадки на Луну, мы слушали радиорепортажи и смотрели на Луну из окна. Спасибо, мама.
Что до Бренды де Бензи, она предположила, что это та старая, с морщинистой улыбкой и одышкой в "Далласе". "Это Барбара Бель-Джеддес" - сказала я.
- Ну и как тут их упомнишь, если все они на одно лицо, а половины уже в живых нет? А как твой молодой человек? - спросила она.
- Отлично.
- Надеюсь, ты к нему добра.
- Он покрасил кухню, - сказала я.
- Ну вот видишь.
- В белый цвет покрасил.
- В белый? Кухню? Это же чудовищно!
- Ну вот видишь.
- Белая кухня. Как ты только это допустила?
- Он помешан на девственности, - сказала я.
- В таком случае, Грайн, - сказала она, - он ошибся домом.
Парадоксы, которые придумывает моя мать, разят не в бровь, а в глаз. Грайн - мое детское, "девственное" имя (впрочем, так ли уж девственны дети, а?). В школе меня дразнили "Грайн-Срайн" - вот я и поменяла его на "Грейс".
- Грейс, - говорю я. - Зови меня просто Грейс.
- Рожа пахнет рожей, - говорит она, - хоть рожей назови ее, хоть нет.
Я пошла на свою белую кухню и порезала руку банкой с помидорами - из-за матери. Кажется, крови из меня вышло много - а уж томатного соку точно разлилось немерено. С полбанки выплеснулось на белую стену. Такая картина, будто раненый пытался в темноте нащупать выключатель. Остаток я зафигачила в спагетти по-болонски вместе с кровью.
Стивену это блюдо оказалось не по вкусу. В итоге он пошел звонить Богу по большому белому телефону. "Бо-о-о-же!" - твердил он. Я хорошо выспалась.
Бога Стивен не видел ни разу. Таковы правила фигняции, связанной с его смертью. Стивен все еще карабкается наверх. Я для него - всего лишь очередная ступенька Лестницы Иакова. Он даже не знает, что там наверху. Боится выяснять, так я понимаю.
Я говорю ему, что перед ним - далекая дорога и богатый выбор. Кем он станет - Престолом, Силой или Архангелом? Золотисто-алым будет светиться или лиловым? Места семерых, предстоящих Богу, уже заняты, так что дудеть в трубу на Страшном Суде будет не он, но многие ангелы пали и иные еще могут пасть. А пока надо бы ему поменьше восторгаться песенками из "Улицы Сезам" и всерьез заняться своей диетой, потому что ангельская блевотина пахнет чумой и отчаянием.
Он сваливает вину на продукты. На кухне луковицы пускают побеги прямо сквозь сетку. Картошка зеленеет от одного его взгляда. Вода становится слаще, в раковине цветут лилии. На свет он, кажется, тоже как-то влияет. Взрывается с грохотом стеклянная посуда - это ожившие приправы распирают свои банки, а тесто поднимается, как на чертовой печке. Против ожиданий, его дерьмо пахнет дерьмом - я бы даже сказала, дерьмом в квадрате.
Он толстеет. Его угловатые черты сглаживаются, отметины на шее выцветают до фарфоровой голубизны. Еще годик, говорит он, и я стану голым и пухленьким и буду парить над тобой с гирляндами. Я ребенка-то не хочу - говорю - а уж херувима, так вообще…
Теперь он все время разговаривает с телевизором - не хуже всех нас. "Да шевелись ты!", - говорит он. "Ага, опять начали с брехни за здравие", - говорит он. Еще он плачет и переключает каналы - боюсь, без помощи пульта. Как-то раз прихожу вечером с работы: экран пустой, а из динамиков льется музыка. Похоже, Де Валера и Кеннеди опять умерли, да еще и в один день, или где-то бесшумно упала бомба и мы катим добровольно и с песнями к концу света. Тут прорезался типичный рекламный тарарам, и до меня дошло, что это просто картинка барахлит.
В центре экрана сидела точка, вроде той искорки света из стародавних времен - помните, выключаешь телевизор, а она медленно-медленно гаснет? Подхожу врезать ящику по ушам. Бум. Телевизор разражается овацией. Стивен заливается своим характерным смехом, преисполненным небесной радости. Он закрасил экран странной, какой-то лучезарной черной краской, а в середине поместил маленькое, удивительно детально проработанное изображение луны.
Под черным слоем скачут картинки, суматошные и слепые - скованные, как муж с женой, занимающиеся любовью в доме родителей, как хороводные пляски вокруг гроба.
Но луна прекрасна. Луна даже в телевизоре выглядит красивой. Интересно, почему у нее такой опечаленный вид. Море Спокойствия, Болото Сна, Море Изобилия - точно штукатурка, облезающая со стены. Голос моего отца, тихо перечисляющий их под бескрайним небом (если мать не ошибается), под черный шум волн; Лунные Альпы, Озеро Грез. Вот и они: приткнулись где-то в Спокойствии, два человека и жестянка. Ты их увидишь, только вглядись как следует.
- Ну шутник! - сказала я. - Ну остряк! А теперь, прежде чем ложиться спать, отскреби все это дело.
Это я говорю, чтобы ощутить себя победительницей - правда, насколько я понимаю, в нечестной игре. Картинки бьются в экран, картинки, вырвавшись, разлетаются во все стороны - а Стивен, обернувшись, улыбается мне. Его взгляд по-прежнему будит во мне мощное, как жизнь, желание, и внутри у меня все слипается, а снаружи все плывет. Но влажное младенческое сияние прямо на глазах исчезает с его лица. Выдернув шнур из розетки, я ухожу наверх. Смотрю на луну в окно и вспоминаю ее явственно, пиксель за пикселем - мерцающий экран, мяч (показывают игру в гольф), флаг.