Миссис Чарли уже привела себя в порядок – посмотришь на нее, она никогда в жизни слезинки не проронила. Все-таки у девочки был характер.
Я сказала:
– Идем. Крепче держи билетик и не вздумай спотыкаться!
Вы, наверное, видели эти конкурсы у "Гейзенхаймера". А если не у "Гейзенхаймера", так еще где-нибудь. Они везде одинаковые.
Вначале участников было так много, что и повернуться негде. А еще говорят, что в наше время на свете не осталось оптимистов! У всех были такие лица, словно они обдумывают, где лучше поставить кубок – в спальне или в гостиной. Что тут скажешь, надежда – светлое чувство.
Скоро Иззи начал объявлять выбывших. Начальство любит, когда он хохмит, так что он старался вовсю:
– Ном-мера седьмой, одиннадцатый, двадцатый – будьте так добры, вернитесь к своим безутешным друзьям.
На площадке стало попросторней, и оркестр опять заиграл.
Через несколько минут Иззи опять завел:
– Ном-мера тринадцать, шестнадцать и семнадцать – всего хорошего!
И мы пошли плясать дальше.
– Ном-мер двенадцатый, безумно жаль с вами расставаться, но – возвращайтесь за свой столик!
Пухленькая девушка в красной шляпке, которая танцевала с доброй улыбкой, как будто развлекала детишек, удалилась с площадки.
– Ном-мера шесть, пятнадцать и двадцать, ваша песенка спета!
Скоро остались только мы с Чарли, миссис Чарли с парнем, которого я с ней познакомила, и какой-то лысый тип с девушкой в белой шляпке. Он был из упорных. Весь вечер танцевал без передышки – я видела его с галереи.
Азартный был малый, ничего не скажешь. В другой раз я бы пожелала ему выиграть, но – не судьба, увы.
– Ном-мер девятнадцать, вы совсем запыхались. Сядьте, отдохните!
И вот остались только две пары – мы с Чарли и миссис Чарли со своим партнером. У меня каждый нерв трепетал от волнения и неизвестности, правильно? Да нет, не трепетал.
Чарли, как я уже намекала, во время танца не слишком следил за своими ногами. Ну как же, он вышел всех поразить своим шиком, станет он отвлекаться на посторонние предметы! На заочных курсах не учат делать два дела сразу. Например, танцевать и одновременно смотреть по сторонам. Поэтому Чарли даже не подозревал, какая драма разыгрывается на танцплощадке. Он решительно сопел мне в шею, не отрывая взгляда от пола, и знал только одно – что участников конкурса осталось мало и честь города Эшли, штат Мэн, в его руках.
Вы знаете, как зрители оживляются, когда остаются всего две пары. Даже я иногда забываюсь и начинаю волноваться, хотя сама – в одной из этих пар. Воздух словно звенит, зрители за столиками начинают аплодировать… Если не знать всю внутреннюю механику, сердце так и замирает.
Мой натренированный слух быстро различил, что публика приветствует не нашу с Чарли пару. Мы проходили круг за кругом без единого хлопка, а всякий раз, как миссис Чарли и ее партнер доберутся до очередного угла, шум стоял такой, как в день выборов. Она произвела фурор, это точно.
И совсем не удивительно, если на нее посмотреть. Девочку было не узнать – ничего общего с тем, какой она была на галерее. Я в жизни не видела, чтобы человек выглядел таким счастливым и уверенным в себе. Глаза у нее сияли, словно фонарики, щеки разрумянились, она держала себя, как победительница. Я понимала, почему она так нравится публике. Посмотришь на нее, и как будто оказался в деревне в августе. Сразу приходят на ум парное молоко, свежеснесенные яйца и птичье пение. Забавные они, эти городские жители – вечно выпячивают грудь и твердят, что, мол, им и захудалого Нью-Йорка хватит, и что в раю есть улица под названием "Бродвей", и так далее; а сами, по-моему, только и живут ради тех трех недель в году, когда выбираются за город. Я совершенно точно знала, почему они болеют за миссис Чарли – она напоминала им о том, что скоро отпуск и они будут жить на ферме, пить прямо из старой дубовой бадейки и называть коров по именам.
Да что там, я и сама чувствовала то же самое. Весь день провинция тянула меня к себе, и чем дальше, тем хуже.
Я бы даже почуяла сейчас аромат свежескошенной травы, будь мы не у "Гейзенхаймера" – потому что ароматы "Гейзенхаймера" не оставляют места для конкуренции.
– Работайте, работайте, – сказала я своему партнеру. – А то мне что-то кажется, что мы отстаем.
– Угу! – ответил Чарли деловито. Он так сосредоточился, что даже не моргал.
– Исполните это ваше новомодное па, оно нам пригодится.
Как он старался – это было просто потрясающе!
Краем глаза я видела Иззи Баэрмана, и выглядел он довольно-таки несчастным. Он морально готовился огласить судейское решение – знаете, из тех, когда рефери выкрикивает имя победителя, ныряет под канаты и бежит без оглядки, спасаясь от разъяренных зрителей. Если бы не такие вот казусы, у него была бы идеальная работа. Мейбл Фрэнсис рассказывала – однажды, когда Иззи объявил ее победительницей, она думала, будет бунт. И сейчас явно был такой же случай. Не приходилось гадать, кого зрители хотят видеть обладательницей кубка "Очарование". Приз прямо-таки просился в руки миссис Чарли, а мы с Чарли так, мимо проходили.
Однако у Иззи свои обязанности, за которые ему платят жалованье, так что он облизал губы, огляделся, проверяя, свободны ли стратегические пути к отходу, два раза сглотнул и сипло выговорил:
– Ном-мер десять, прошу удалиться!
Я сразу остановилась и сказала Чарли:
– Пошли. Нам сигнал покинуть сцену.
И мы ушли с площадки под гром аплодисментов.
– Ну что, – сказал Чарли, утирая платком лоб – он взопрел не хуже деревенского кузнеца. – Мы, в общем, неплохо выступили, правда? Прямо скажем, неплохо! Мы…
И тут он посмотрел на галерею, ожидая увидеть, как восхищенная жена любуется им, перегнувшись через поручень, но по дороге его глаз зацепился за нее значительно ближе – прямо на танцевальной площадке.
И мужем она не любовалась. Не до того ей было.
Для малышки это был настоящий триумф. Они с партнером исполняли финальный круг почета, как это принято у "Гейзенхаймера", а публика стоя приветствовала их. Зрители хлопали в ладоши с такой силой, как будто поставили на эту пару всю свою наличность.
Чарли присмотрелся и со стуком уронил челюсть.
– К-как же это… К-как же это… – забормотал он.
Я сказала:
– Я вас понимаю. Похоже, ваша жена все-таки танцует неплохо даже для большого города. Сдается мне, кое-кого слегка умыли, верно? Сдается, зря вы не догадались сами ее пригласить!
– Я… я… я…
– Вы присядьте, – посоветовала я. – Выпейте чего-нибудь холодненького, сразу полегчает.
Он заковылял за мной к столику с таким видом, будто его только что переехал трамвай. Мистер Чарли пребывал в глубоком нокдауне.
Я хлопотала вокруг него, обмахивала полотенцем, подносила кислородную маску и, верите ли, далеко не сразу сообразила оглянуться – как ко всему этому отнесся Иззи Баэрман?
Если вы можете себе представить нежного и любящего отца, которого единственный сын ни с того ни с сего ударил кирпичом по голове, потом еще попрыгал у него на животе и сбежал, прихватив все семейные денежки, то примерно так и выглядел бедняга Иззи. Он уставился на меня с другого конца зала и что-то шептал сам себе. Руки у него дергались. То ли он воображал, что разговаривает со мной, то ли репетировал, как станет докладывать боссу о том, что кубок "Очарование" достался безвестной девице со стороны – не знаю. Во всяком случае, он был ужасно красноречив.
Я ему кивнула – мол, все будет хорошо – и опять повернулась к Чарли. Тот уже потихоньку приходил в себя.
– Она выиграла кубок! – ошарашенно сказал Чарли и посмотрел на меня, как будто я могла что-то исправить.
– А то!
– Как же это… Что скажете?
Тут я поняла, что пришло время вправить ему мозги.
– А вот что я вам скажу: забирайте-ка вы свою малышку и везите прямиком в Эшли, или где вы там травите туземцев своими халтурными рецептами, да поскорее, пока она не заразилась Нью-Йорком. Когда мы с ней разговаривали на галерее, она рассказала про одного типа из вашей деревни, который здорово нарвался – как бы и вам тоже не нарваться.
Чарли выпучил глаза.
– Она рассказала вам про Джека Тайсона?
– Точно, так его и звали – Джек Тайсон. Он позволил своей жене увлечься Нью-Йорком. Прохлопал ушами и потерял ее. Как вы думаете – наверное, ваша жена неспроста о нем вспомнила? Не собирается ли она тоже от вас сбежать?
Он прямо позеленел.
– Неужели она это сделает?
– Слышали бы вы, что она говорила! Только про этого Тайсона и рассказывала, да про его жену. Грустно так, будто сама жалеет, но по-другому не может. Видно, она много об этом думала.
Чарли одеревенел, а потом весь обмяк с перепугу. Трясущейся рукой взял пустой бокал и долго пытался отпить. С первого взгляда было понятно, что бедолагу пробрало как следует, и впредь он уже не будет кичиться столичным лоском. Вообще-то я бы сказала, что со столичным лоском он простился до конца жизни.
Он сказал:
– Я завтра же увезу ее отсюда. Только… поедет ли она?
– Это уж от вас зависит. Если сумеете ее уговорить… А, вот она идет. На вашем месте я бы приступила к делу, не откладывая.
К нам подошла миссис Чарли с кубком в руках. Мне было любопытно, что первое она скажет. Чарли на ее месте, конечно, сказал бы: "Вот это жизнь!" – но от нее я ожидала чего-то более эффектного. Я-то сама могла придумать десять разных реплик, одну ядовитее другой.
Миссис Чарли села и поставила на стол кубок. Посмотрела на него пристально. Глубоко вздохнула. Потом посмотрела на мужа.
– Чарли, милый! – сказала она. – Если бы я танцевала с тобой!
Знаете, а пожалуй, получилось не хуже, чем все мои десять вариантов. Чарли отреагировал мгновенно. После моей речи он не собирался зря терять время.
– Дорогая, – сказал он со смирением, – ты чудо! А как удивятся дома! – Тут он сделал паузу; чтобы говорить дальше, все-таки требовалось немалое мужество. – Мэри, а что, если нам поехать домой завтра, первым же поездом? Покажем всем твой кубок…
– Ах, Чарли! – сказала она.
Его лицо засветилось, будто кто-то повернул выключатель.
– Ты не против? Тебе не хочется еще остаться здесь? Тебя не манит Нью-Йорк?
– Был бы вечерний поезд, я сегодня же уехала бы! Но, Чарли, ты же так любишь город?
Его прямо передернуло.
– В жизни больше не хочу видеть Нью-Йорк!
Я встала.
– Извините, кажется, меня зовет знакомый.
И я пошла через весь зал, туда, где Иззи вот уже пять минут подавал мне знаки бровями.
Поначалу Иззи выражался несколько невнятно. Никак, бедняжка, не мог сладить со своими голосовыми связками. Один путешественник, исследователь Африки, любил бывать у "Гейзенхаймера" в перерывах между странствиями по бескрайним пустыням; так вот, он мне рассказывал, есть такие племена, где люди вообще не разговаривают словами, а только гукают и прищелкивают языком. Однажды он это изобразил, для смеху, и можете мне поверить, Иззи Баэрман заговорил на том самом языке. Только ему было совсем не до смеха.
Его заело, как граммофонную пластинку.
Я сказала:
– Успокойся, Изадор. Тебя что-то тревожит. Открой мне душу.
Он еще немножко погугукал, а потом его прорвало.
– Ты что, умом тронулась? Зачем ты это сделала? Я же тебе человеческим языком объяснял, я тебе двадцать раз повторил, когда давал билетики: твой номер – тридцать шестой!
– Разве ты не сказал, что тридцать шестой – у моей подруги?
– Оглохла, что ли? Я сказал, что ее номер – десять!
Я не стала с ним спорить.
– Все-все, можешь больше не объяснять. Видимо, я ошиблась – перепутала билетики.
Он выполнил несколько приседаний и подскоков на месте.
– Можно больше не объяснять? Ничего себе! Хорошенькое дело! Ну и нахалка ты, я скажу!
– И очень удачно получилось, Иззи. Моя ошибка тебе жизнь спасла. Если бы ты присудил мне кубок, тебя бы линчевали. Публика стеной стояла за нее.
– Что скажет босс?!
– Ладно тебе волноваться, что скажет босс. Никакой в тебе романтики, Иззи! Посмотри, как они сидят щека к щеке. Разве их счастье на всю жизнь не стоит серебряной лоханки? У них сейчас медовый месяц, Изадор. Так прямо и скажи боссу, а еще скажи, я решила, что это будет им свадебный подарок от "Гейзенхаймера".
Он еще немного погугукал.
– Ага! Выдала себя наконец! Ты это нарочно сделала. Ты специально подменила билетики. Так я и думал! Да кем ты себя вообразила, скажи на милость? Может, ты не знаешь, что платные партнерши по танцам нынче идут по пять центов дюжина? Да я сейчас выйду за дверь, свистну – десяток прибежит! Вот расскажу все боссу, он тебя мигом уволит.
– Не уволит, Иззи. Я сама уйду.
– Давно пора!
– Я и сама так думаю, Иззи. Надоело мне здесь. Тошно от этих танцев, тошно от Нью-Йорка, тошно от всего. Поеду домой, в деревню. Я думала, что уже отрешилась от всяких там свинок да курочек, а оказывается – ничего подобного. Я давно это подозревала и сегодня убедилась наверняка. Передавай боссу от меня привет. Скажи: мне очень жаль, но так было надо. Если он захочет еще со мной на эту тему побеседовать, пусть пишет письма. Мой адрес – штат Мэн, город Родни, миссис Джон Тайсон.
"У Мака"
Ресторанчик Мака – никто не называет его "Макфарландом" – большая загадка. Расположен он далеко от проторенных путей, не шикарный, никак не рекламируется. Оркестра нет, есть только одинокое пианино. И при всем том – от посетителей нет отбоя. Особенно в театральных кругах ресторан этот пользуется таким успехом, что белые огни многих сверхпопулярных заведений зеленеют от зависти.
Загадка! Как-то не ожидаешь, чтобы Сохо затмил в этом смысле Пиккадилли. А коли так, значит, без романтической истории тут не обошлось.
Кто-то упомянул при мне мимоходом, что старый официант Генри служит у Мака со дня основания ресторана.
– Я-то? – сказал Генри, к которому я подступил с расспросами, воспользовавшись послеполуденным затишьем. – Ну еще бы!
– Тогда, может быть, вы расскажете, что послужило отправным толчком на пути к вершине? Какие причины, на ваш взгляд, привели к такому феноменальному успеху? Какие…
– На какой лошадке нас вынесло на финишную прямую, это вы хотели спросить?
– Вот именно! Можете вы рассказать об этом?
– Я-то? – сказал Генри. – Ну еще бы!
И он рассказал мне следующую главу из неписаной истории того Лондона, который пробуждается с закатом.
Старый мистер Макфарланд (сказал Генри) основал ресторан пятнадцать лет назад. Он был вдовец с единственным сыном и, как бы это сказать, наполовину дочерью – в том смысле, что он ее удочерил. Кейт ее звали, а отцом ее был покойный друг старика. Сына звали Энди. Мелкий шкет с веснушками, такой он был, когда я с ним познакомился – из этих, которые тихони, знаете: молчит-молчит, а сам упрямый, как мул. Бывало, треснешь его по затылку и велишь сделать что-нибудь по хозяйству – другой побежал бы с ревом жаловаться папочке, а этот ничего не скажет и дальше себе не делает, что велено. Такой уж у него был характер, а как подрос – стало еще хуже. Когда старик вызвал Энди из Оксфорда – об этом я вам сейчас расскажу, – подбородок у него выпирал, как таран у боевого корабля. Нет уж, мне больше по душе была Кэти. Кэти я любил. Ее все любили.
У старого Макфарланда с самого начала было два больших преимущества. Первое – Жюль, а второе – я. Жюль приехал из Парижа, и был он самый лучший повар на свете. А я… ну что обо мне сказать? Отслужил десять лет официантом в "Гвельфе", и, не стану скрывать, именно я задавал тон заведению. А в Сохо и вовсе такого никогда не видели, вы уж мне поверьте. Может, после "Гвельфа" это была ступенька вниз, но я себя так успокаивал: в Сохо получишь на чай пусть хоть двухпенсовик, зато уж он весь твой, а в "Гвельфе" девяносто девять процентов чаевых приходится отдать метрдотелю, который, видите ли, привык жить красиво. Никак я не мог с этим согласиться, оттого мы и расстались с "Гвельфом". Я обозвал метрдотеля безмозглым кровососом, а он нажаловался начальству.
Ну так вот, со мной и с Жюлем дела у "Макфарланда" – его тогда еще не называли "Маком" – потихоньку пошли. Старик Макфарланд умел разглядеть хорошего человека и ко мне относился скорее как к брату. Он говорил: "Генри, если так и дальше пойдет, я смогу отправить мальчика в Оксфорд". А потом уже по-другому: "Генри, я отправлю мальчика в Оксфорд". Ну, на следующий год и отправил.
Кэти было тогда шестнадцать, и старый Макфарланд посадил ее за кассу, чтобы порадовать малышку. Она хотела как-нибудь помогать в ресторане, и вот старик поставил для нее высокий стул, Кэти сидела в проволочной клетке и выдавала посетителям сдачу через окошечко. И я вам скажу, мистер: если после обеда, который приготовил Жюль и подал я, да пары слов с Кэти кто-нибудь останется недоволен, такой человек и в раю найдет к чему придраться. Хорошенькая она была, наша Кэти, и с каждым днем хорошела. Я даже с боссом поговорил об этом. Соблазн большой, говорю, выставлять такую девушку, так сказать, на всеобщее обозрение. Старик в ответ – отвали, мол. Ну, я и отвалил.
Кэти до безумия любила танцы. Никто и не знал, а после оказалось – она ходила в одну такую специальную школу. Каждый день ходила, после полудня, а мы все думали, что она навещает подружек. Потом уж это все открылось, а поначалу она всех одурачила. Девчонки – они ведь хитрющие, как обезьянки. Она меня называла дядя Билл, потому что, говорит, имя Генри напоминает ей холодную баранину. Скажи это мальчишка Энди, живо получил бы от меня по уху; ну да он ничего такого и не говорил. Если вспомнить, он и вообще ничего почти не говорил. Думал зато много, только виду не подавал.
Поехал, значит, Энди в колледж, а я ему и говорю:
– Ну что, чертенок, смотри не опозорь нас, а не то получишь по ушам, как вернешься.
А Кэти сказала:
– Ах, Энди, я буду очень скучать!
А Энди ничего не сказал мне и ничего не сказал Кэти, только посмотрел на нее, а под вечер я смотрю – она плачет. Сказала, зубы болят, и я сходил в аптеку на углу, купил ей что-то такое, болеутоляющее.
Когда Энди учился на втором курсе, старика хватил удар, и пришлось ему отойти от дел. Его как обухом по голове шарахнуло, и доктор сказал, что больше он уже не встанет.
Вызвали Энди. Он бросил свой колледж и вернулся в Лондон, приглядывать за рестораном.
Мне было жаль мальчишку. Я ему об этом сказал, этак по-отечески, а он только посмотрел на меня и говорит:
– Спасибо тебе большое, Генри.
Я ему говорю:
– Чему быть, тому не миновать. Может, все и к лучшему. А то в этом вашем Оксфорде разные молодые бездельники с пути собьют, оглянуться не успеешь.
А он мне:
– Если бы вы, Генри, чуть меньше думали обо мне и больше о работе, то, возможно, вон тому джентльмену не пришлось бы в шестнадцатый раз звать официанта.
Я смотрю – точно. И чаевых не получил из-за этого. Видите, чем в нашем жестоком мире оборачивается сочувствие.