Отец записывал меня на эти состязания с большой надеждой на успех. Накануне прошлогоднего пикника, когда я еще мог бегать, как все другие мальчики, он подробно объяснил, что мне надлежит делать после выстрела из пистолета. Я с таким увлечением слушал его советы, что за завтраком он сказал:
- Сегодня Алан придет первым.
Для меня это было прорицанием оракула. Раз папа сказал, что я сегодня окажусь победителем, - значит, так оно и будет. Непременно будет. После завтрака, пока шли приготовления к отъезду, я стоял у калитки и сообщал о моей предстоящей победе всем, кто проезжал мимо нашего дома.
Пикник устраивался на берегу реки Тураллы, в трех милях от нас, - в тот раз отец отвез нас туда в бричке. Я сидел с матерью и отцом впереди, а Мэри и Джейн - сзади лицом друг к другу.
Фермеры и жители зарослей, отправляясь на пикник, считали эту поездку прекрасным поводом продемонстрировать качества своих лошадей, и на протяжении всех трех миль, отделявших поселок от реки, колеса экипажей вертелись с неистовой быстротой, а камешки так и летели из-под копыт; каждый старался обогнать соперника, к вящей славе своего коня.
К реке вело шоссе, но вдоль него по лугу шла дорога, проложенная теми, кто хотел испытать своих лошадей. По мягкой земле тянулись три темные полосы - колеи от колес и глубокая рытвина, выбитая конскими копытами. Эта дорога извивалась между пнями, огибала болотца, петляла между деревьями и, дойдя до глубокой канавы, опять возвращалась на шоссе. Впрочем, ненадолго. Как только препятствие оставалось позади, дорога снова, извиваясь, бежала по лугу, пока наконец не исчезала за холмом.
Отец всегда ездил по этой дороге, и наша бричка, к моему восхищению, подскакивала и подпрыгивала на ухабах, когда отец слегка "поглаживал" кнутом Принца.
Наш Принц - горбоносый гнедой жеребец, - по словам отца, мог скакать как ошпаренный. У него был широкий шаг, широкие копыта, и на ходу он часто "засекался" - задние подковы с лязгом ударялись о передние.
Мне правился этот лязг потому же, почему мне нравилось, как скрипят мои ботинки. Ботинки со скрипом доказывали, что я взрослый, лязгающие подковы Принца доказывали, что он умеет показать класс. Отцу, однако, эта привычка Принца не нравилась, и, чтобы отучить от нее, он даже поставил ему на передние ноги подковы потяжелее.
Когда Принц сворачивал на луговую дорогу и чувствовал, что вожжи натянулись (отец называл это "собрать лошадь"), он прижимал уши, приседал и начинал выбрасывать вперед свои могучие ноги быстрыми, легкими движениями, в такт которым заводили свою песню колеса брички.
И меня тоже охватывало желание петь: я любил, когда ветер кусал мне лицо, когда брызги грязи и гравий, вылетавшие из-под копыт, ударяли меня по щекам. Какое же это было наслаждение!
Я любил смотреть, как крепко натягивает отец вожжи в то время, как наша бричка проносится мимо других бричек и двуколок, на которых его приятели подергивают вожжи и размахивают кнутом, стараясь выжать из своих лошадей все, что можно.
- Гоп, гоп! - кричал отец, и этот возглас, то и дело звучавший, когда он объезжал лошадей, обладал такой властью, что любая лошадь, заслышав его, стремительно бросалась вперед.
И вот теперь, когда я с ногами, укутанными пледом, сидел на солнышке и смотрел, как отец смазывает бричку, я вспоминал, как ровно год назад отец победил Макферсона, обогнав его в состязании на две мили.
Отец почему-то никогда не оглядывался на своих соперников. Взгляд его был устремлен вперед - на дорогу, и улыбка не сходила с его лица.
- Неудачно подпрыгнешь на ухабе - вот и проиграл ярд, - говаривал он.
Я же всегда оглядывался. Какое это было удовольствие - видеть рядом с собой, у колеса нашей брички, голову могучей лошади, ее раздувающиеся ноздри, хлопья пены, срывающиеся с ее губ.
Помню, как я оглянулся на Макферсона.
- Папа, - крикнул я, - Макферсон нагоняет!
По шоссе, отставая от нас примерно на корпус, с грохотом мчалась двуколка на желтых колесах; сидевший в ней рыжебородый мужчина отчаянно нахлестывал серую лошадь. В этом месте луговая дорога, по которой ехали мы, начинала сворачивать к шоссе.
- Пусть попробует! - пробормотал отец.
Он привстал, наклонился, подобрал вожжи и посмотрел вперед - туда, где в сотне ярдов от нас дорога выходила на шоссе у мостика через канаву. Дальше дорога опять ответвлялась от шоссе, но проехать по мостику мог только один.
- Вперед, красавчик! - крикнул отец и ударил Принца кнутом.
Рослая лошадь понеслась еще быстрее, шоссе стремительно приближалось.
- Дорогу! - заорал Макферсон. - Уступи дорогу, Маршалл, или катись ко всем чертям в преисподнюю!
Мистер Макферсон был церковным старостой и знал толк в чертях и в преисподней, но он ничего не знал о нашем Принце.
- Черта с два тебе за мной угнаться! - крикнул в ответ отец. - Гоп! Гоп! - И Принц отдал ту последнюю частицу своих сил, которую держал про запас.
Наша бричка вылетела на шоссе под самым носом у серого скакуна, в клубах пыли пронеслась по мостику и вновь свернула на луговую дорогу, сопровождаемая бранью отставшего Макферсона, который все еще продолжал размахивать кнутом.
- Пропади он пропадом! - воскликнул отец. - Он думал, что я ему поддамся. Да будь я на дрожках, я бы давно оставил его с носом.
По дороге на пикник воскресной школы отец всегда ругался.
- Вспомни, куда мы едем, - уговаривала его мать.
- Ладно, - охотно соглашался с ней отец, но тут же снова начинал чертыхаться. - Черт подери! - кричал он. - Поглядите-ка, вот едет Роджерс на своем чалом, это у него новый! Хоп-хоп!
Наконец мы одолели последний подъем и подъехали к месту пикника. Речка была совсем рядом. Тень переброшенного через нее железнодорожного моста дрожала и колебалась на воде и лежала неподвижно на заросших травой береговых откосах.
На прибрежной лужайке уже играли дети. Взрослые, склонившись над корзинками, распаковывали чашки и тарелки, доставали из бумаги пироги и раскладывали на подносах бутерброды.
Лошади, привязанные к ограде, огибавшей ближний пригорок, отдыхали, опустив голову. То одна, то другая встряхивала торбой и фыркала, стараясь избавиться от набившейся в ноздри пыли. Внизу, в тени моста, между столбами стояли повозки и экипажи.
Отец въехал на свободное место между двумя рядами поднятых оглобель, и мы соскочили еще до того, как послышался его окрик: "Тпру, стой!" - и туго натянутые вожжи остановили лошадь.
Я подбежал к реке. Даже просто глядеть на нее доставляло удовольствие. Течение было быстрое, и у стройных стеблей тростника вода зыбилась крохотными гребешками. Плоские листья камыша касались ее поверхности заостренными концами, а со дна то и дело всплывали серебристые пузырьки и лопались, поднимая легкую рябь.
По берегам росли старые красные эвкалипты; их ветви склонялись над водой, и порой так низко, что поток захлестывал листья, тащил за собой и снова отпускал. Корни упавших деревьев торчали над заросшими травой ямами, где когда-то они прочно цеплялись за землю. На эти сухие корни можно было влезть, как по ступенькам лестницы, и, устроившись наверху, смотреть на погруженный в воду ствол. Я любил потрогать такое потрескавшееся и побелевшее от дождя и солнца дерево, внимательно разглядывать строение тончайших волокон коры лесного великана, искать на ней следы когтей опоссума или просто представлять себе это дерево живым и зеленым. На другом берегу в высокой траве стояли волы и, подняв голову, смотрели на меня. Над зарослями тростника тяжело взлетел голубой журавль. Но вот ко мне подбежала Мэри и позвала готовиться к состязанию. Я обязательно должен был выиграть именно это состязание, о чем немедленно сообщил Мэри, ухватившись за ее руку, пока мы шли по траве к бричке, где мать хлопотала с завтраком.
Она расстелила на земле скатерть, а отец, примостившись на коленях, нарезал тонкие ломтики мяса от холодной бараньей ноги. Он всегда относился очень подозрительно к мясу, купленному у мясника, утверждая, что баранина бывает хороша, только если овцу взять прямо с пастбища и зарезать, пока она еще сыта.
- У мясника же, - говорил он, - овец подолгу держат на скотном дворе, их кусают собаки. На бедняге иной раз живого места не остается. А если овец по нескольку дней не кормить, они, конечно, спадают с тела.
Поворачивая на блюде баранью ногу то на одну, то на другую сторону, отец что-то бормотал про себя.
Увидев меня, он сказал:
- Когда эта овечка была жива, она так же любила покушать, как и я. Садись и ешь.
После завтрака я неотступно следовал за отцом, куда бы он ни шел, пока наконец не зазвенел звонок, возвещавший начало состязаний.
- Нам пора, - сказал он, оборвав разговор с приятелем. - Мы еще увидимся, Том. - Отец помахал ему на прощание. Он взял меня за руку, и мы пошли к тому месту, где Питер Финли выстраивал мальчиков, участвовавших в состязании.
- Подайтесь назад, - то и дело повторял Питер, обходя линейку и подравнивая ее. - Не толкайтесь, - приговаривал он, - развернитесь пошире. Так, уже лучше. И не надо спешить. Не торопитесь. Мы скажем, когда начинать. Еще назад!
- Вот вам еще одного в шеренгу, - сказал ему отец, подталкивая меня вперед.
Питер обернулся.
- А! - воскликнул он, поглядев на меня с веселой улыбкой. - А он не заартачится сегодня?
- Нет, он прямо на дыбки становится, так ему хочется бежать, - ответил отец.
Питер посмотрел на дорожку, на которой нам предстояло состязаться.
- Поставь его у того кустика, Билл. Ему надо дать фору. - Он погладил меня по голове. - Покажи своему старику, на что ты способен.
Мне понравилась эта суматоха перед состязанием, из которого мне предстояло выйти победителем. Кое-кто из мальчиков прыгал на месте, другие нагнулись, упираясь пальцами в землю. Отец сказал, что мне этого делать не надо. Я пошел следом за ним; мы продвигались между двумя рядами людей. Все, кого я знал, были тут, они смотрели на нас с улыбкой. Тут была и миссис Картер; когда-то она дала мне леденец. Теперь она помахала мне рукой.
- Смотри, беги быстро, Алан! - крикнула она мне.
- Вот здесь твое место, - сказал отец.
Он остановился и, нагнувшись, разул меня. Трава была такая, что стоять на ней босыми ногами было просто невозможно: так и подмывало скакать и прыгать. Я и стал прыгать.
- Стой смирно, - сказал отец. - Гарцующая лошадь никогда не завоюет приза. Стой спокойно и смотри на ленточку. - И он показал мне туда, где в самом конце людского коридора двое мужчин держали поперек дорожки узенькую ленточку.
Мне показалось, что это страшно далеко, но, чтобы подбодрить отца, я сказал:
- Добежать туда ничего не стоит.
- А теперь слушай меня, Алан. - Отец присел на корточки, чтобы лицо его было рядом с моим. - Не забудь, о чем я тебе говорил. Как только выстрелят из пистолета, беги прямо к ленточке и не оглядывайся. Как только раздастся выстрел, беги. Беги изо всех сил, как ты бегаешь дома. Я буду стоять вон там. Мне уже время идти. Смотри на ленточку и не оглядывайся назад.
- А я получу приз, если приду первым?
- Да, а сейчас приготовься. Через минуту раздастся выстрел.
И он, пятясь, отошел к остальным зрителям. Меня это очень огорчило. Если я что-нибудь забуду, напомнить будет некому.
- Приготовься! - вдруг крикнул он мне из толпы.
Я обернулся, чтобы посмотреть, почему не стреляют из пистолета. Все мальчики стояли на одной линии. Мне захотелось быть вместе с ними - здесь я стоял сам по себе, в одиночку, в стороне от общего веселья. Но вот раздался выстрел, и все побежали. Я испугался, увидев, как быстро они бегут. Соревнуясь между собой, они оглядывались назад, но мне не с кем было соревноваться. Ведь нельзя соревноваться, если рядом с тобой нет соперника.
- Беги! Беги! Беги! - кричал мне отец.
Теперь, когда все уже были рядом со мной, настало время вступить в состязание с ними, но они не стали ждать меня, и я в отчаянии побежал следом за всеми. Я был очень зол и чуточку растерян. Когда я добежал до финиша, ленточку уже опустили; я остановился и заплакал. Ко мне подбежал отец и взял меня на руки.
- Ну что же ты! - крикнул он, и в голосе его звучало раздражение. - Почему ты не побежал, когда раздался выстрел? Зачем ты опять оглянулся и стал ждать остальных?
- Я должен был подождать их, чтобы состязаться с ними, - говорил я сквозь слезы. - Я не хочу выигрывать один, сам по себе.
- Ну ладно, нечего плакать, - успокоил меня отец. - Мы все равно сделаем из тебя бегуна.
Все это было год назад.
Может быть, и он думал об этом, крутя колесо, в то время как я сидел в своей коляске и смотрел на него, а мои ноги были укутаны пледом.
- В этот раз ты бежать не сможешь, - произнес он наконец. - Но я хочу, чтобы ты смотрел, как будут бежать другие. Стой около ленточки, смотри на них и будь вместе с ними. Когда первый из бегунов коснется грудью ленточки, ты будешь вместе с ним.
- Но как, папа? - не понял я.
- Подумай сам, - сказал он.
И пока он ходил в сарай за банкой колесной мази, я раздумывал над его словами.
Он вышел из сарая, поставил банку на землю возле брички, вытер руки тряпкой и сказал:
- У меня когда-то была сука-полукровка кенгуровой породы. Она бегала как проклятая. Могла угнаться за любой дичью, за сто ярдов могла настичь самца кенгуру. Бывало, вспугнет стадо, выделит одного, кинется за ним, схватит за хвост прямо в прыжке и опрокинет. Никогда не метила в плечо, как другие собаки. И ни разу не промахнулась. Лучшей собаки у меня сроду не было. Один парень предложил мне как-то за нее пять фунтов.
- Отчего же, папа, ты ее не продал?
- Видишь ли, я ее взял еще маленьким щенком и вырастил. Я назвал ее Бесси.
- Как бы я хотел, чтобы она была у нас теперь! - сказал я.
- И я тоже хотел бы, но она наскочила на кол и пропорола плечо. Образовался твердый нарост, и она после этого уже ни на что не годилась. Но все же я брал ее с собой на охоту: она лаяла, а другие собаки бегали. Никогда я не видел собаки, которая приходила бы в такое возбуждение, когда гнали зверя. А сама она в этом уже не участвовала. Помню, как-то затравили мы самца кенгуру; он стоял спиной к дереву, и, когда Бриндл - была у меня такая собака, тоже кенгуровой породы, - подбежала к нему, он разодрал ей всю спину - от плеча до бока, и тут Бесси как завизжит! Бог мой! Не видал я другой собаки, которая так любила бы ввязываться в драку и гоняться за дичью, как Бесси. Но теперь она выражала это одним только лаем.
- Хорошо ты о ней рассказываешь, - сказал я отцу; мне хотелось слушать его еще и еще.
- Так вот, ты должен быть таким же, как она. Когда ты будешь смотреть на других, ты в это время старайся вместе с ними и драться, и бегать, и скакать верхом, и орать благим матом. А о ногах своих забудь. Я с этой минуты намерен о них забыть.
Глава 13
Каждое утро дети, жившие дальше по нашей дороге, заходили за мной и отвозили меня в школу. Им это нравилось, потому что каждому по очереди удавалось прокатиться со мной в коляске.
Те, кто тащил коляску, гарцевали, как лошади, а я кричал им: "Гоп, гоп!" - и размахивал воображаемым кнутом.
Среди них был Джо Кармайкл, живший почти напротив нас, - он был моим товарищем; Фредди Хоук, который умел все делать лучше других и слыл героем школы, и Ябеда Бронсон, который, стоило кому-нибудь его ударить, всегда грозил пожаловаться.
На нашей улице жили две девочки. Одну звали Алиса Баркер. Каждому мальчику в школе хотелось, чтобы она водилась с ним, но ей нравился Фредди Хоук. Другую звали Мэгги Муллигэн. Она была рослой девочкой и знала три страшных проклятия, а если ее разозлить, говорила их все подряд. Ей ничего не стоило надрать вам уши, и мне особенно нравилось, когда она возила мою коляску, потому что я любил Мэгги.
Иной раз, когда мы играли в "брыкающихся коней", коляска опрокидывалась, и Мэгги выпаливала свои три проклятия, поднимала меня и кричала остальным: "Эй, вы, пособите мне подсадить его, пока никто не пришел".
На спине у нее болтались две длинные рыжие косички, и мальчики дразнили ее Лисий хвост, а она в ответ пела:
Долгоносик лысый,
Сумчатая крыса…
Она никого из них не боялась; не боялась она и быков.
Однажды бык Макдональда выбежал на дорогу и напал на чужого быка. Мы все остановились посмотреть. Бык Макдональда был крупнее, он прижал противника к дереву и пропорол ему бок. Тот замычал и кинулся бежать. По его задним ногам струилась кровь. Он бежал по дороге, прямо на нас. Бык Макдональда гнался за ним, бодая его на бегу.
Джо, Фредди и Ябеда кинулись к изгороди, но Мэгги осталась со мной и не выпускала ручки коляски. Она пыталась стащить коляску с дороги, но не успела, и бык Макдональда, пробегая мимо, на ходу ударил коляску рогами - она перевернулась, однако я упал на папоротники и не ушибся. Мэгги Муллигэн тоже осталась цела.
Но колесо у коляски согнулось, и Мэгги взвалила меня на плечи и понесла домой; она останавливалась передохнуть всего четыре раза - Джо и Фредди считали.
Обычно мою коляску оставляли возле дверей школы, и я входил в класс на костылях. Школа занимала длинное каменное здание с высокими, узкими окнами; увидеть из них что-либо сидя было невозможно. Широкие подоконники были покрыты меловой пылью; в одной из глубоких оконных ниш стояла треснувшая ваза с увядшими цветами.
В противоположных концах класса висели две черные доски. Под каждой доской были сделаны полочки, на которых лежали куски мела, тряпки, большие угольники и линейки.
В стене между досками был камин, набитый старыми классными журналами, а над ним висела картина, изображавшая группы забрызганных кровью солдат в красных мундирах; они смотрели куда-то в сторону, держа ружья наперевес; у их ног лежали трупы других солдат. В центре группы, возвышаясь над остальными, стоял человек, держащий знамя на длинном древке. Он что-то кричал и потрясал кулаком. Картина называлась "Стоять насмерть". Но мисс Прингл не знала, где они стояли. Мистер Тэкер говорил, что на картине изображен британский героизм в его ярчайшем проявлении, и при этом он постукивал по картине длинной указкой, поясняя, о чем именно он говорит.
Мисс Прингл учила малышей, а мистер Тэкер учил старших. У мисс Прингл были седые волосы, и она смотрела на нас поверх очков. Она носила высокие стоячие воротнички на пластинке из китового уса, и ей было очень трудно наклонять голову, когда она разрешала выйти из класса. А мне всегда хотелось выйти, потому что на улице можно было постоять на солнце, посмотреть на гору Туралла и послушать сорок. Иногда нас набиралось на улице трое, и мы спорили, кому возвращаться в класс первому.
Мистер Тэкер был старшим учителем. Очков он не носил. Глаза его пугали нас, даже если мы наклоняли голову и старались не смотреть в них. Они были колючими, злыми, холодными, и он пользовался ими, как бичом. Он всегда мыл руки в эмалированном тазике, стоявшем в углу, а потом подходил к своей кафедре и вытирал их маленьким белым полотенцем, ни на минуту не спуская глаз с учеников. Он вытирал каждый палец в отдельности, начиная с большого. Пальцы у него были длинные и белые, сквозь кожу выпирали узловатые сухожилия. Он растирал свои пальцы быстро и в то же время размеренно, не переставая сверлить нас глазами.