2
Наш старший брат Стивен Волф – из тех, кого называют "крутой черт". Он успешный. Он умный. Он целеустремленный.
Главное в Стиве – он ни перед чем не отступит. И это качество не только в нем. Оно и на нем, вокруг него. Его можно унюхать, ощутить. Голос у него твердый и размеренный, и все в Стиве как бы говорит: "Ты лучше мне не мешай". Разговаривает он вполне дружелюбно, но стоит кому-то попытаться его отодвинуть – не тут-то было. Если его кто-то обидит, можете смело ставить на кон все, что имеете: Стив отплатит вдвойне. Стив ничего не забывает.
А вот я с другой стороны.
В этом плане я совсем не такой, как Стив.
Я вроде как постоянно слоняюсь вокруг да около.
Вот этим занимаюсь.
Сам я думаю, это оттого, что у меня мало друзей или, строго говоря, нет друзей вообще.
Было время, я прямо рвался в теплую компанию. Хотелось, чтобы появилось несколько таких ребят, за которых я кровь готов проливать. Но этого так и не произошло. Когда я был поменьше, у меня водился приятель по имени Грег, отличный парень. Мы прям много чем вместе занимались. А потом как-то разошлись. Такое, думаю, происходит у людей постоянно. Ничего особенного. В определенном смысле я часть стаи Волфов, и этого довольно. Я ничуть не сомневаюсь, что пролил бы кровь за любого из своей семьи.
Где угодно.
Когда угодно.
Мой лучший друг – это Руб.
У Стива, наоборот, куча друзей, но ни за кого из них он не прольет кровь, потому что не верит, что они сделают это за него. В этом смысле он так же одинок, как и я.
Он одиночка.
И я одиночка.
Рядом с ним держатся какие-то люди, только и всего (люди – то есть друзья, конечно).
В общем, к чему я вам все это рассказываю: иногда, шатаясь вечером по улицам, я заглядываю к Стиву на квартиру, что он снял примерно в километре от дома. Обычно так бывает, когда я не в силах стоять под окнами той девчонки, когда это слишком больно.
Симпатичная квартира у нашего Стива, на втором этаже, и у него есть девушка, которая с ним живет. Правда, ее не часто застанешь дома: по работе ее все время отправляют в командировки и всякие поездки. Мне она всегда казалась довольно милой – наверное, потому, что терпела меня, когда я заявлялся в гости и заставал ее дома. Ее зовут Сэл, и у нее красивые ноги. От этого факта никуда не деться.
– Привет, Кэм…
– Привет, Стив.
Так мы говорим всякий раз, когда я прихожу, и Стив дома.
В этом ничем не отличался и вечер пивного льда. Я позвонил от дверей подъезда. Стив открыл. Мы сказали друг другу то же, что обычно.
Занятно, что со временем мы лучше научились разговаривать между собой. В первый раз мы просто сидели и пили черный кофе, без единого слова. Просто оба уронили взгляды в кофейные омуты и оставили голоса в немоте и беззвучности. Меня не покидала мысль, что Стив, может быть, имеет зуб на нас, остальных, потому что среди Волфов, по всему, он один успешный, во всяком случае – на сторонний взгляд. В смысле, у него вроде как была веская причина нас стыдиться. Я не знал, что думать.
В последнее время, поскольку Стив решил еще сезон отыграть за свою команду, мы даже ходили с ним на ближний стадиончик попинать мяч. (Или, по правде, Стив отрабатывал удары по воротам, а я откидывал ему дыню.) Мы приходили, он включал прожекторы, и, даже если было холодновато, и на земле блестел иней, а в легких топтался морозный воздух, мы подолгу оставались на поле. Когда все затягивалось допоздна, Стив даже подвозил меня домой.
Он никогда не спрашивал, как там наши. Ни разу. Он подходил конкретнее.
– Мама все гробит себя работой?
– Ага.
– У отца куча заказов?
– Ага.
– Сара все болтается, напивается, заявляется, воняя баром, куревом и коктейлями?
– Не, она от этого отошла. Все время на сверхурочной работе. Она путем.
– Руб все так же Мистер Движняк? Девчонка за девчонкой? Драка за дракой?
– Не, больше не найдется таких смельчаков, чтоб с ним драться. – Руб, несомненно, один из лучших бойцов в нашей части города. Он это доказал. Без счету раз. – Ну а насчет девиц ты прав, – подтвердил я.
– Еще бы. – Он кивнул, и тут-то наступил немного неуютный момент: дело доходило до вопроса обо мне.
Как Стив мог его задавать?
"Все так же без друзей, Кэмерон?"
"Все такой же беспросветно одинокий, Кэмерон?"
"Все так же слоняешься по улицам, Кэмерон?"
"Все такие же умелые руки под одеялом, Кэмерон?"
Нет.
Он неизменно уклоняется – как и в тот вечер, о котором я рассказываю.
Он спросил:
– А ты? – Вздох. – Справляешься?
– Ага. – Я кивнул. – А как же.
После этого повисло молчание, потом я спросил, с кем они играют на выходных.
Как я уже сказал, Стив решил еще сезон погонять мяч. Бывшие товарищи по команде умоляли его вернуться. Умоляли упорно, и в конце концов он уступил, и вот они пока не проиграли ни одного матча. Потому что Стив.
Тем вечером в понедельник мои слова все еще лежали у меня в кармане: я решил носить их с собой повсюду. Они оставались на том же мятом клочке бумаги, и я то и дело проверял, на месте ли он. Сидя у Стива, я на мгновение представил, как рассказываю ему про свои слова. Я увидел, услышал, почувствовал, как объясняю, что эти слова дают мне ощущение, будто я их стою, будто у меня все ладно. Но так ничего и не сказал вслух. Ни звука, хотя сидел и думал: "Вот что, кажется, бывает остро необходимо каждому. Все-ладно-сть. Все-путем-ность". Как стоять перед зеркалом и ничего не хотеть, ни в чем не нуждаться, потому что всё есть…
Так я себя и чувствовал с теми словами в руках.
Я кивнул.
Этим своим мыслям.
– Чего? – спросил Стив.
– Да не, ничего.
– Это точно.
Зазвонил телефон.
Стив:
– Алло.
Оттуда:
– Алло, это я.
– Кто "я"-то, блин?
Звонил Руб.
Стив это знал.
Я знал.
Хотя аппарат стоял на приличном расстоянии от меня, я понял, что это Руб: он громко разговаривает, особенно по телефону.
– Кэмерон там?
– Тут.
– На стадион собираетесь?
– Может. – На этом слове Стив посмотрел на меня, и я кивнул. – Пойдем, – ответил Стив в трубку.
– Я там буду через десять минут.
– Лады. Пока.
– Пока.
Втайне я, пожалуй, предпочел бы пойти со Стивом вдвоем. Руб всегда четкий, постоянно что-нибудь затевает, прикалывается, но, когда мы пинали со Стивом, мне нравился молчаливый накал, с которым все происходило. Мы могли не сказать вообще ни слова – и я, может быть, только лишь отпинывал мяч назад, крепко и без затей, и грязь и запах мяча шлепали мне в грудь – но я любил это чувство, мысль, что я причастен чему-то не сказанному и настоящему.
Нельзя сказать, что с Рубом не бывало похожих моментов. С ним у нас тоже хватало прекрасного. Просто, думаю, со Стивом такое приходилось по-настоящему заслуживать. Захочешь хоть крошку даром – будешь ждать вечно. Как я говорил раньше по другому поводу – потому что Стив.
Через несколько минут, пока мы спускались по лестнице, Стив сказал:
– После вчерашней игры до сих пор все ноет. Мне раз пять по ребрам припечатали.
Когда играет Стив, это вечная песня. Соперник всем силами старается покрепче приложить его об газон. Стив неизменно поднимается.
Мы стояли на тротуаре, поджидая Руба.
– Привет, ребята.
Руб слегка пыхтел от пробежки. Его густые жесткие кудри чересчур, недопустимо красивы, хотя и острижены сильно короче прежнего. Одет Руб был только в фуфайку, обрезанные треники и кроссы. У него изо рта от холода пар шел.
Мы двинули в сторону стадиона, и Стив был всегдашним собой. В тех же старых джинсах, в которых обычно ходил на тренировки, в байковой фуфайке. В кроссовках. Глаза находят цель, размечают путь, а волосы у него темные, волнистые и смотрятся лихо. Высокий, резкий – парень того самого типа, с которым хочется идти по улице.
Особенно в городе.
Особенно в темноте.
И вот я.
Может, чтобы лучше всего описать, как я выглядел в тот вечер, нужно еще разок взглянуть на моих братьев. Оба шли уверенно. Руб в таком беззаботном ключе: что б ни случилось, я всегда наготове. Стив: как-ни-пыжъся-мне-ты-ничего-не-сделаешъ.
Мое лицо было обычным – для меня. Взгляд цепляет много всего, но лишь ненадолго, в итоге я бросаю его на собственных ботинках, а те идут дорожкой слегка под горку. Вихры торчат. Кудрявые и ершистые. На мне такая же фуфайка, как на Рубе (только чуть более застиранная), старые джинсы, ветровка, боты. Я говорил себе: пусть мне никогда не выглядеть, как братья, но что-то есть и во мне.
В кармане я нес слова.
Может, это и было мое "что-то".
Слова, да еще знание, что я тысячу раз проходил по здешним улицам в одиночку и теперь эти дороги чувствую, как никто другой: словно иду сквозь самого себя. В общем, не сомневаюсь, было, как было – скорее ощущение, чем вид.
На стадионе Стив бил по воротам.
Руб бил по воротам.
Я откидывал им мяч.
Когда бил Стив, мяч круто шел вверх и на подъеме пролетал в рамку. Ровно, куда надо, и на излете врезался мне в грудь плотным, вышибающим дух тараном. Мячи Руба, наоборот, вертелись и закручивались, шли низко и тяжело, но все равно ложились в рамку. Каждый раз.
Они били отовсюду. Прямо. Издалека. Даже из-за края поля.
– Эй, Кэм! – крикнул мне Руб в какой-то момент. – Иди пни!
– Не, чувак, я тут.
Они меня все равно уговорили. Двадцать ярдов до ворот и двадцать ярдов влево. Я подошел к мячу с дрожью в сердце. Шаркнул ногами, ударил, и мяч полетел к рамке.
Он заваливался.
Вертелся.
А потом ткнулся в правую штангу и отскочил на траву.
Тишина.
Стив заметил:
– Хороший удар, Кэмерон. – И мы помолчали втроем, стоя во влажной, слезной траве.
Была четверть девятого.
В половине девятого смылся Руб, и я пробил еще семь раз.
Миновала половина десятого, Стив все еще стоял за воротами, а я все еще ни разу не попал в цель. В небе густели клубы темноты, и остались только мы со Стивом.
Всякий раз, когда он откидывал мне дыню, я высматривал в нем какой-нибудь знак недовольства, но так и не увидел. Будь мы помладше, он мог бы назвать меня бестолковым. Безнадежным. Но в тот вечер он лишь отпинывал мне мяч и ждал нового удара.
И когда мяч наконец, тяжело взлетев, прошел между штангами, Стив поймал его и встал с мячом в руках.
Ни улыбки.
Ни кивка, никакого признания вообще.
Пока.
Вскоре он зашагал ко мне с мячом подмышкой и, подойдя ярдов на десять, кинул на меня недвусмысленный взгляд.
Глаза смотрели на меня по-новому.
Лицо у него словно бы разбухло.
И тут.
Я никогда не видел, чтобы лицо у человека раскололось, как тогда у Стива.
От гордости.
Появляется пес
Я подкрадываюсь ближе, навстречу горящим глазам, которые прежде видел у себя внутри.
В городе холодно и темно.
Проулок залит немотой.
Небо опускается. Темное небо, темное.
Вот я и там, ярдах в пяти от зверя, что неотрывно смотрит на меня. Глаза привыкают к темноте, и зверь проявляется весь, припавший к земле.
Вижу его глаза.
Жесткую свалявшуюся ржавую шерсть.
Дыхание.
С шумом и паром.
Медленно подхожу поближе.
Близко-близко.
Я подхожу вплотную, и пес вскидывается на лапы и обходит меня, настороженный. Голова опущена, но он пытается ее поднять.
Заходит мне за спину и оборачивается, смотрит на меня.
– Что? – спрашиваю я.
Хотя и так знаю.
Мне нужно идти за ним.
Шаг за шагом он ведет меня теми же улицами обратно к стадиону. Он двигается с какой-то, иначе не могу сказать, рваной грацией.
И вот.
Там, в какой-то точке на стадионе.
На мокром от росы поле.
Он останавливается и садится, и город вокруг, кажется, умер.
Мне нравятся эти глаза.
В них стремление.
3
Педик. Голубец. Дрочила.
В нашем районе это обычные слова, когда хотят качнуть понт, обозвать или просто унизить. А еще каким-то из этих слов плюются, если ты хоть в чем-то не таков, как обычные заурядные ребятки с округи. Или если ты кого-то нечаянно разозлишь, и тот не придумает ничего лучшего. Думаю, так оно повсюду, но за другие места не могу поручиться. Единственное мне известное место – это здесь.
Вот этот город.
Эти улицы.
Вы скоро поймете, к чему я об этом завел…
В четверг той недели я решил пойти постричься, а это всегда довольно рискованное решение, особенно когда волосы у тебя торчат так упрямо и неизлечимо, как у меня. Только молишься, чтобы стрижка не кончилась трагедией. Надеешься вопреки всему, что парикмахер не пропустит мимо ушей все указания и не нашинкует твою голову мелкими кубиками. Но на этот риск приходится идти.
– Пр-ривет, дружище, – сказал цирюльник, когда я, забурившись поглубже в город, приглядел себе парикмахерскую, – Садись, я скоро.
В замызганном холле лежала изрядная куча журналов, хотя, глянув на обложки, всякий понял бы, что эта кипа пылится на столе не первый год. Там были "Тайм", "Роллинг стоун", что-то про рыбалку, "Ху уикли", какой-то компьютерный, "Блэк энд уайт", "Серфинг лайф" и вечная любовь – "Инсайд спорт". Само собой, в этом журнале самое приятное – не спорт, а едва прикрытая женщина, выставленная на обложку. Она обязательно упругая, а в глазах у нее призыв. Купальник маленький и изящный, ноги длинные, красивые и загорелые. А груди такие, что только мечтать потрогать и помять (прошу прощения, но вот так). Бедра у нее невероятно стройные, золотистый плоский живот, шея только мечтать присосаться. Губы обязательно пухлые и жадные. А в глазах написано: "Возьми меня".
Она всегда сногсшибательна.
Безупречно сногсшибательна.
Ты себе напоминаешь, что внутри журнала могут быть интересные статьи, но сам знаешь, что это брехня. В смысле, хорошие статьи там, конечно, есть, но черта с два ты взял "Инсайд спорт" из-за них. Только из-за женщины. Только. Уж поверьте.
Поэтому обычно я озирался кругом, убеждался, что никто не смотрит, брал "Инсайд спорт", быстро распахивал и притворялся, будто просматриваю оглавление, в поиске интересных статей. А сам (вполне предсказуемо) сверялся, на какой странице будет женщина с обложки.
На семьдесят шестой.
– Давай, приятель, – сказал парикмахер.
– Я?
– Так вроде никого больше нет, а?
"Да, но ведь, – думал я растерянно, – я еще не добрался до страницы семьдесят шесть".
Все прахом.
Парень изготовился стричь, и уж кого не стоит заставлять ждать – это чувака, который собирается тебя обкорнать. Он всевластен. Строго говоря, он мог бы с равным успехом быть Господом Богом. Такая вот у него власть. Несколько месяцев парикмахерских курсов, и вот этот человек становится на десять-пятнадцать минут самой важной персоной в твоей жизни. Золотое правило: не нервируй его, не то расплатишься по полной.
Я в тот же миг кинул журнал на стол, обложкой вниз, чтобы парикмахер не увидал сразу, какой я извращенец. Ему это удастся только потом, когда станет наводить порядок на столе.
Сидя в кресле (а это почти так же опасно, как на электрическом стуле), я раздумывал про всю эту ситуацию с женщиной на обложке.
– Коротко? – спросил цирюльник.
– Не, не очень, если можно. Я хочу немного отпустить, чтобы они не торчали постоянно.
– Легко сказать, ага?
– Ну.
Мы обменялись взглядами взаимной приязни, и мне стало гораздо легче под обстрелом ножниц, кресла и парикмахера.
Он принялся стричь, а я, как сказал минуту назад, размышлял об обложках с красотками. На их счет у меня была, и сейчас есть, своя теория: меня, конечно же, возбуждает плотская сторона женщины. Но все же я искренне верю, что моя похоть – это лишь поверхность моей натуры, а в ее недрах, глубоко под поверхностью живет куда более острое желание сделать женщине приятно, быть кавалером и хмелеть от ее души.
Я искренне в это верю.
Искренне.
Однако, нужно было бросить раздумья и поболтать с парикмахером. Таково еще одно правило посещения цирюльни. Если говоришь с мастером и сумеешь ему понравиться, может, он и не напортачит. Ну можно на это надеяться. Не обязательно тебя ждет немедленный успех, но повлиять может, так что пробуешь. В мире брадобреев никаких гарантий не бывает. Тут решает случай, что бы ты сам ни думал по этому поводу. Нужно было завязывать разговор – и поскорее.
– Как вообще бизнес? – спросил я, пока чувак прорубался сквозь чащу моих звериных волосьев.
– Эх, знаешь, приятель. – Он на миг бросил стричь и улыбнулся мне в зеркало. – По-разному. Держусь на плаву. Это главное.
Потом мы еще немного поболтали, и он рассказал мне, сколько лет работает в городе, как сильно изменились люди. Со всем, что он говорил, я соглашался или опасным кивком головы или негромким "Да, наверное, так". Сказать по правде, он был довольно клевый мужик. Дородный. Косматый. С хриплым голосом.
Я спросил, не над парикмахерской ли он и живет, и он ответил:
– Да, последние двадцать пять лет.
Тут мне стало его слегка жаль: я представил, что он никуда не ходит и ничем не занимается. Стрижет. Ужинает в одиночестве. Может, из микроволновки (хотя его ужины вряд ли могли быть хуже тех, что нам готовила миссис Волф, благослови ее Бог).
– Можно спросить, вы были женаты? – спросил я его.
– Конечно, можно, – ответил он. – Женат был, но несколько лет назад она умерла. Я хожу на могилу каждые выходные, но не ношу цветов. Не разговариваю. – Он негромко вздохнул – рассказывал без всяких ужимок. Просто. – Хочется верить, что этого ей хватало при жизни, понимаешь?
Я кивнул.
– Мертвым это уже ни к чему. Это нужно делать, пока вы оба живы.
Он уже несколько секунд не стриг, и я мог без опаски кивать и кивать. И я спросил:
– Ну а что вы делаете, когда приходите на могилу?
Он улыбнулся.
– Вспоминаю. Что ж еще.
"Красиво", – подумал я, но вслух не сказал. Только улыбался через зеркало мужику за спиной: я представил, как он, большой, косматый, стоит над могилой, зная, что делал все, как нужно. И представил еще себя рядом с ним, в ненастный серый день. Его – в белом парикмахерском халате. Себя – как обычно. Джинсы. Фуфайка. Ветровка.
– Ну как? – спросил он в моем видении.
– Ну как? – спросил он в парикмахерской.
Я очнулся и ответил:
– Отлично, спасибо большое, все классно.
Хотя знал, что через сорок восемь часов вихры опять будут торчать, как захотят. А все равно был доволен и не только стрижкой. Разговором тоже.
Стоя посреди собственных волос, я отдал ему двенадцать долларов и сказал:
– Большое спасибо. Приятно с вами поговорить.
– Взаимно.