А потом прошло много времени, и на бульваре в школьные годы у нас была физкультура. Мы учились тут бегать на лыжах, и уже ни скалистых выступов, ни песчаных дюн не было – все это необъяснимым образом сровнялось. И от речки Копытовки ни малейшего следа не осталось, и деревья, посаженные когда-то, прижились. Правда, это были еще какие-то редкие, худосочные деревья, тонкие, слабые, зимний ветер гнул их, как травы в степи, и тогда казалось, что всегда так будет и им не преодолеть голой беды своих первых лет, когда они прозябали тут во мраке и даже одинокий пьянчуга не проходил мимо и не держался за их стволы. Но был снег, и была лыжня – вот лыжи я запомнил, потому что однажды все-таки обогнал Олега Невицкого. Он бегал на лыжах лучше всех, а я – после него, но никогда-никогда, целые годы мне не удавалось обогнать его. А тут что-то случилось, я гнал его, гнал и вдруг понял, что происходит что-то невероятное – он стал сдавать, а потом пропустил меня вперед, хотя я и сам уже не мог бежать быстрее и в горле у меня пахло кровью. И так я шел минут, наверное, десять, наслаждаясь своим торжеством, пока он отдыхал позади меня, чтобы в последний момент вырваться вперед и обогнать уже перед самым финишем. Кто-то научил его этому приемчику – сначала поддаться, чтобы потом победить, – а я вложился в гонку слишком прямолинейно и потому проиграл… Но те десять минут! Те десять минут!
А потом прошло еще время, и накануне восьмого класса, я помню, за несколько дней до школы мы с Юркой Громовым лежали на бульваре в тени под деревом на отличной зеленой траве, которая выросла там, где раньше была сплошная глина, и разговаривали о девчонках из нашего класса. То есть уже было дерево, и от него тень, и под ним трава, только мы всего этого еще не замечали – нам было по 14 лет, и деревьям, наверно, столько же. Они уже окрепли и вместе составляли какое-то единство, так что по дорожкам бульвара каждый день прогуливались уже взад-вперед мамы с колясками, младенцы учились ходить, и на скамейке возле магазина "Продукты" распивали портвейн алкаши. Но мы не замечали всего этого, обсуждая девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться. Да. Однажды – мне было как раз лет шестнадцать – я шел по бульвару на свидание. Но здесь опять запись "шел" никак не передает того состояния, в котором я перемещался по бульвару: я летел, едва касаясь земли, в распахнутой куртке, с развевающимися волосами и сверкающими, почти слепыми от счастья глазами. И все же я увидел ее. Женщину. Это была моя мама. Она прошла мимо, не замечая меня, глубоко погруженная в какие-то свои мысли, заботы (о которых я не имел не малейшего понятия) и боли, возможно. Она шла с работы и несла тяжелую сумку, из которой торчала желтая куриная нога с острыми когтями, и я понял, что мама устала, и мне вдруг стало почти до слез жалко ее, жалко, как она идет, невидящими от усталости глазами глядя в землю, но мне так надо было на свидание, что я не окликнул ее…
А потом прошло еще время, натоптанные дорожки через бульвар заасфальтировали, и все там стали ходить, кататься на велосипедах, потом на скейтах, а потом на роликах. Минули целые эпохи. Мы, разумеется, все успели влюбиться, и даже не один раз… Вообще после школы жизнь пошла с неизвестным прежде ускорением, и мой друг Юрка Громов вдруг как-то взял да умер, лет в двадцать пять резко рванув к финишному рубежу. Он решил не работать, как отец и мать, до пенсии на заводе "Калибр", а избрать какой-то другой, денежный путь в жизни и устроился проводником в поезд "Москва – Пекин". Торговал, как водится, водкой для пассажиров. И так незаметно спился сам и умер с перепоя. А потом прошла еще эпоха, меня плющило и мотало по жизни, и я совсем забыл про бульвар. Но потом родилась моя младшая дочь, на время все остановилось, и стало хорошо, я полюбил ходить с нею гулять сюда – и так вдруг увидел, что бульвар сложился, и даже красив. Здесь – группа крепких деревьев с тенистыми, оформившимися кронами, здесь – жасмин, а здесь – кусты, на которых осенью появляются белые шарики, которые очень любят "лопать", притоптывая ногой, дети. Я тогда садился с ноутбуком в тень клена на дерево, поваленное ураганом, и переводил что-то с французского, ногой покачивая коляску. Вокруг по бульвару ходили рабочие треста "Мосзеленстрой" и распиливали на куски порушенные ураганом деревья, и, только когда взвывы бензопилы раздались у меня под самой задницей и рабочие без лишних извинений распилили дерево, на котором я сидел, я вдруг подумал, что дерево-то было толстое, и мне так удобно сиделось на нем, и, выходит, оно вот такое выросло из тех самых едва-едва держащихся на ветру былиночек, которые я помнил с детства. А потом я развелся и вот – иду на шестнадцатилетие старшей дочери… И от волнения, что ли, мое сердце, без перебоя бившееся сорок пять лет, что-то затрепыхалось в груди, потому что все это было нереально – ведь только вчера мы лежали здесь в зеленой траве с Юркой Громовым, и никаких детей у меня, разумеется, не было – я сам был младше, чем моя дочь, к которой я шел, – и мы лежали в траве и обсуждали девчонок, в которых нам только еще предстояло влюбиться. А бульвар был еще совсем так себе, ну, едва-едва оперившийся, а сейчас – красавец, в самой поре, и деревья, как на подбор – такие крепкие, красивые деревья, мои, можно сказать, ровесники, да и выглядели они как молодые здоровые парни, которые только налились силой и красотой и начинают, что называется, жить… А я шел в резной тени деревьев и ощущал, что сердце трепыхается в груди, и половина головы у меня седая, и, как ни крути, сорок пять – не двадцать пять. Вот. А деревьям по фигу такой возраст, он им легок и приятен. И тогда я подумал, что еще пройдет время, и моя дочь, как я когда-то, выйдет на бульвар с коляской, в которой будет лежать ее младенец – и мой, значит, внук, – а деревья будут стоять, как стояли, еще красивее, еще крепче. А потом и меня не станет, а деревья так и будут жить, прекрасные, могучие, и кроны их будет видно уже издалека, и это будут прекрасные кроны, особенно осенью, когда весь бульвар, на котором раньше ничего не было, кроме мокрой глины, будет по зеленой траве засыпан пятнами желтых и красных листьев. И мамы будут все так же выгуливать младенцев в колясках, и лист будет косо слетать, порхая, и малыши – может быть, даже мои правнуки – будут "лопать" на асфальтовых дорожках белые шарики с тех самых кустов. Где-нибудь в чаще этого бульвара, который со временем превратится в дремучий лес, вырастет необыкновенное дерево, соединяющее небо с землею, – громадное, как священный ясень Иггдрасиль, к которому древние боги викингов пригвоздили могучего Одина, чтобы сделать его шаманом. А я, невидимый, буду иногда садиться на ветку этого дерева, гладить по голове ястреба, полинявшего от непогоды, и смотреть вниз, на город и на мальчишек, которые будут играть в непонятные мне игры там, где мы когда-то играли в ножички.
Лето бабочек
Мы с женой собрались в Москву и даже вышли уже из дому к ближайшей электричке, но по пути я случайно увидел их. На лиловых цветках розового осота сидели бабочки "Павлиний глаз". Вот. Цветы и бабочки. Иногда по три-четыре на одном растении. И ощущение было такое, что ты шел-шел куда-то и вдруг просто вышел на другую сторону ленты Мёбиуса, на другую сторону мира, может быть, даже в рай, где нет ни проблем, ни представителей низшего разума, ни безработицы, ни связанных с нею напастей, ничего такого. Просто цветы и бабочки. И колышется вокруг лиловое марево, и бабочки то раскроют крылышки – и глаза заливают какие-то радужные переливы, то сложат – и тогда делаются черными. Может быть, они специально созданы для того, чтобы пить мед этого осота и опылять его, а взамен, исполнив в воздухе любовный танец, тоже получать возможность продолжиться во времени…
Мы машинально все шагали и шагали в строну платформы, как вдруг меня просто пригвоздило к земле внезапной мыслью, и я сказал жене: "Послушай, давай никуда не поедем, а я сбегаю за фотоаппаратом, и мы пофотографируем их хоть часок, потому что завтра – завтра будет другой день, и мы их не увидим. А потом – будет вообще потом, и их, может быть, не будет уже никогда. Ведь я такого ни разу еще не видел…"
Я сбегал за фотоаппаратом: они не исчезли, только гуще клубился запах горячей травы и зрелого лета. И я снял все так, как придумал – "лето бабочек", потому что я знаю – еще день, два, и оно пройдет. Пойдут грибы, полетит желтый лист с березы, станет холодать по ночам, лисички пойдут, подосиновики, белые – а бабочек не будет. Так бывает всегда, ибо свойство жизни – ее быстротечность: вот лежат нерушимые снега, а потом на два дня встают белые туманы, и свет из дачных окон похож на свет иллюминаторов подводной лодки, а потом – все!.. Туманы пролизали снег до земли, и наступает время воды, и в полях за железной дорогой вспухают зеленоватые реки, и кажется, конца не будет этим талым водам… А вскоре на проталинах зацветает мать-и-мачеха, потом уж и с одуванчиков пух летит, вскипает жара, весь поселок блестит молодою жестью, стучат молотки, пахнет стружками и краской, потому что рабочие – они лучше всех знают, что все быстротечно. А потом приходят июльские ливни, и роют, роют землю и мозг, и вот будто конца им не будет – а оказывается, что все уложилось от вчерашней заутрени до послезавтрашней вечерни, колокола отзвенели, грянула жара, наступило лето бабочек. А что будет завтра, я не знаю, любовь моя…
Вот. И в результате мы два часа провозились с этими бабочками, обливаясь потом и отбивая атаки слепней, и это был уже не рай, но та добротная половина ленты Мёбиуса, где владычествует вдохновенный труд. А когда все было кончено, солнце уже клонилось к закату, орал кот, прося причитающихся ему "Бычков в томате", и мы, абсолютно счастливые, сидели под яблоней и курили, потому что все быстротечно и такого дня, как этот, точно не будет, а мы прожили его отлично. Поэтому кури, а потом целуй меня, целуй, ночь коротка, и только беспощадно-назойливо, как деревянная трещотка, кричит, распиливая время лета, птица-коростель…
Шиповник
Я давно хотел посадить рядом с домом цветы. Один куст жасмина, растущий у крыльца, – слабый аргумент в оформлении такой декорации, как старинная писательская дача в Переделкине. Цветов нужно больше, много больше. Разумеется, клумбу мне вряд ли удастся создать под пологом широколистных кленов. Но могу посадить какой-нибудь цветущий кустарник – жимолость или шиповник. Я вспомнил, что много шиповника растет в заброшенных огородах по ту сторону железной дороги. Недолго думая, я взял брезентовые рукавицы, рюкзак, лопату и отправился на поиски.
Там, за железной дорогой, когда-то было село Федосьино. Теперь от него осталась только церковь на окраине Новопеределкина и дико смотрящаяся в голых полях аллея лиственниц, когда-то обрамлявших улицу. Дома же федосьинские все до единого снесли, то есть пожгли, жителей расселили тут же, в новостройках, но деревня еще долго не хотела умирать, и очень скоро она в очередной раз реинкарнировалась в каких-нибудь двухстах-трехстах метрах от последних домов города, но уже не в виде поселения, а в виде чудовищных огородов, обнесенных заборами из обожженного железа крыш, для верности перевитого колючей проволокой. С внешней стороны владельцы обсадили свои огороды зверским, непролазным шиповником и колючей малиной. Ничего с этим поделать было нельзя, деревенские привыкли к земле и должны были ее обрабатывать, чтобы не умереть от тоски, и вот за этими адскими заборами они устроили свой маленький рай: грядки с морковкой, укропом, клубникой и картофелем. Они сделали себе навесы от солнца, чтоб в летний полдень, присев в тени, отереть с лица соль пота своего, чтобы весною слушать соловьев, щелкающих в кронах уцелевших яблонь, а осенью пережидать дождь, омывающий выкопанные из земли плоды нового урожая. И ничего нельзя было поделать с ними, как нельзя было взять приступом их огороды, хотя снаружи они походили на какие-то чудовищные застенки, а осенью под крики ворон железные заборы скрипели и стонали так, что у проходящего мимо от ужаса волосы шевелились на голове. Казалось, так будет всегда, но прошло лет пятнадцать, и те люди, что привыкли работать на земле, состарились и умерли, а их дети уже не хотели копать землю и сажать картошку. Они накупили машин и превратились в обыкновенных бомбил или даже в представителей разнообразных нужных городу профессий. А брошенные огороды, которые поначалу облюбовали для своих игр мальчишки, медленно, но верно стали исчезать: колючая проволока сделалась ломкой, железо проела ржа, скрепы распались, все рухнуло, и только могучая крапива – верная спутница запустения – все еще бушует над огородами федосьинцев, как океан забвения.
Я перешел железную дорогу и почти сразу же обнаружил прекрасную заросль розового шиповника у покосившегося ржавого забора. Кузнечик кипятился в знойной высокой траве. Я подрубил крапиву вокруг шиповника и вонзил лопату в землю. Если кто-то не в курсе, скажу, что шиповник размножается в основном вегетативно, пуская под землей длинные корни, на которых вырастают потом все новые и новые кусты, которые в свою очередь тоже пускают корни, – и так до бесконечности, так что в идеале получается непролазная, великолепно цветущая и благоухающая глущоба, достойная партизан Корсики. И главное в деле выкапывания шиповника – найти корень или два, на которых держится куст, и обрубить их. В общем, дело спорилось, я довольно скоро нашел корни, которые нужно было рубануть, но в то же время жара и колючки делали свое дело, и я, наверное, довольно попыхтел, копая. Чтобы облегчить себе дело и обнажить корни получше, я надел рукавицы и потянул куст из земли. Но брезент не помог, и пара шипов до крови впилась мне в ладонь.
– Черт! – сказал я.
– Что вы тут делаете? – в тот же миг в каком-нибудь полуметре от меня прозвучал женский голос.
Хуже всего, что раздался он из-за забора, прямо из-за ржавых листов железа: этот огород, значит, не был заброшен, кто-то еще доживал свое счастье на нем, а это не входило в мои планы. Но, с другой стороны, облюбованный мною куст был хорош, да и я изрядно потрудился над ним, так что отступать мне не хотелось.
Поэтому я сказал возможно более грубым голосом:
– Ничего.
– Как это ничего, когда я слышу, что вы тут копаете?
– Нет, – сказал я и рубанул по корню лопатой. Лопата была острая, но корень не поддался.
Я опять рубанул.
– И вам не стыдно?
Я подумал, что стыдно, и еще раз ударил по корню лопатой. Пожалуй, еще разок, и он обрубится.
Но в это время на дорожке появился мужик.
– Вы это что? – возмущенно сказал он.
– А вы не видите? – мрачно спросил я. Мне что-то стала не нравиться вся эта история.
– Зачем вы выкапываете шиповник? Не вы же сажали! – возмущенно вскричал мужик. Подходить близко он побаивался: я был сильнее и моложе его, к тому же он впопыхах забыл захватить какое-нибудь смертоносное орудие, а у меня в руках была лопата.
Я за доли секунды просчитал все это и подумал, что происходящее не в мою пользу. Во-первых, невинное выкапывание куста шиповника теперь смахивало на воровство. Во-вторых, своими действиями я явно обижал и тревожил людей, которые не причинили мне никакого зла. При таком раскладе мой дом получит не подарок, а украденный куст шиповника, который, в чем я теперь не сомневался, не приживется, я возьму еще один грех на свою грешную душу, а ей и без того нелегко. Надо было срочно разрулить ситуацию в благоприятном смысле.
– Послушайте, – сказал я мужику. – Я уже почти выкопал этот куст. Подарите мне его. Один. Что вам, жалко, что ли?
– Я вам его не дарил.
– Ну вы и жук, – сказал я. – А что теперь с ним делать прикажете?
– Вы идите, я его обратно закопаю.
– Ладно, – согласился я. – Я не знал, что этот куст вам так дорог. Извините.
Мужик, похоже, не верил, что ему удалось уговорить меня.
– Там на поле, за лесополосой, много шиповника растет, – помягчевшим голосом, словно бы уговаривая меня, сказал он. – Мы в свое время там и брали…
– Спасибо, – как можно дружелюбнее произнес я. – Я просто не знал. Сейчас схожу туда, и там выкопаю…
– Тут вот дорожка, тропинка тут… – предупредительно указал мне верный путь мужик.
Я пошел по тропинке. Калитка в огород была открыта, там, внутри, на лавочке под навесом, сидела испуганная женщина. У калитки стояла "Волга" старой модели. Прогрохотала электричка. Я прикинул, сколько им лет. По шестьдесят, наверное. Значит, когда сносили деревню, им было по сорок – сорок пять. Они привыкли работать на земле и отвыкнуть уже не могут. И, как все крестьяне, они очень ревностно относятся к плодам рук своих. Что ж – винить их за это?
Я вышел в поле и там действительно быстро нашел несколько кустов шиповника. Не таких правда красивых – но какая, в сущности, разница? Я быстро справился с двумя кустами, загрузил их в рюкзак и пошел обратно.
Огородники теперь вдвоем стояли у открытой калитки.
– Спасибо, нашел, – сказал я.
– Пожалуйста, пожалуйста… – с облегчением закивали они, убеждаясь, что хрупкая гармония их жизни восстановлена, что я не тать и не злой человек, и ничто не пострадало, и вечер замечательно золотой, и кузнечик звонко славит тепло в разогретых за день травах.
А я шел и радовался, что добыл для дома подарок, и эти кусты – они обязательно приживутся, и вечер золотой, и кузнечик…
Птица-тюльпан
Рузанне Абгарян
Откуда бы ни возвращаться и что бы ни случилось, дома твоего не минуешь. Тут траектория всегда касательна, но неизменна: из какой бы передряги не вывернулся, из какого бы пейзажа ни выпал, некий неявный, но упрямый принцип, лежащий, видимо, в основе мирозданья моего и твоего, – путь обязательно скривит и заведет меня к тебе. И, следовательно, придется продолжить – о проделанном пути, соответственно, о подвигах, сокровищах, поверженных великанах или просто об очередной придури, сообразно которой я пережил очередное приключение в своей жизни. Это неизменно, хотя меняемся и мы, и мир: и песочницы против твоего подъезда уже нет, и качелей, и кустов жасмина – теперь здесь просто паркинг. Тополя. Иные из них возросли, а иные, увы, засохли, черна плоть их в прорехах иссохшей коры. Пустыня силится, утоптанная земля тверда, как кирпич, засушливый ветер сонмища мелких, как труха соломы, бабочек несет над землей. Где были прежде сырые канавы, мостки деревянные, крапива, чертополох, черный и серый котенок – там за забором из редкого штакетника стоял дом, наполовину вросший в травы, в нем жили две бабки, два неуклюжие ангела. Как быстро время сменило картинку…
На уцелевших тополях обвисают пылящие колокольцы сложенных крыльев насекомых, и в шелесте листьев прячется шорох их трапезы. Бабочки тоже устали: они достигли оазиса средь динамита домов, среди дымящихся автомобильных рек, неподвижно рокочущих донными камнями своих поршней. Серый дым бабочек, сносимых ветром на раскаленные стены домов, на задернутые от солнца шторы, на белые скатерти; упрямство их подвижной жизни, сухость их смерти.