Темная трасса, какие-то суженные, на ремонте стоящие мосты. Рассвет забрезжил, залетающий в машину ветер становился все холоднее. За рекой не было ни села, ни поворота. Потом я увидел дом, вылез, долго дубасил в ставни кулаком и видел, как там, в доме, от ужаса все пришло в шевеление, но никто не выдал своего присутствия, они залегли и онемели перед чужим голосом, неизвестной машиной и предрассветным часом, когда ходят по земле убийцы и непохороненные утопленники. Девочек ведь еще не нашли… Что-то тетка Мила имела в виду? Они, значит, там, на дне. Алешины дочери. Кажется, что воздух вокруг сплошь проникнут ужасом и смертью. Чтобы не так колбасило, в машине я сразу забил трубку и пыхнул. Мы бросили испуганный дом и поехали дальше. Трасса всасывала нас, нас могло унести слишком далеко. К счастью, я заметил справа коровник, тлеющий огонек какой-то теплушки и выскочил в холод рассвета. Навстречу выехал мужик на велосипеде.
– Деревня Рог? – понятливо отреагировал он на вопрос. – Это вы проехали… Посадку видите? Вот за посадкой и тянется она в два конца, но один конец там нежилой. Одни дачники…
– Да нам и нужны дачники…
Мы пролетели лишнего с километр или два. Свернули с трассы влево, пошла темно-серая, изрытая колесами проселочная дорога, лесополоса тянулась, собственно, во весь видимый горизонт, и непонятно было, куда рулить, потому что ни крыш, ни огня нигде не было. Когда объезжали здоровенную лужу, я вылез, пошел по дороге и увидел еще дорожку направо, выглядела она как-то наезженно, и я стал звать Мишу, чтоб он заворачивал на эту дорогу, хотя неясно было, куда она ведет. Мы были среди бедной степи, озаренной восходящим солнцем. Посевы густо заросли бурьяном, и только два-три деревца вдали да пучки какой-то еще растительности, пробившейся выше сорной травы, указывали, возможно, на человеческое поселение.
И правда, откуда-то взялись вросшие по самые крыши в бурьян бедные кирпичные дома. Машина. Алешкина – узнал я. Какой-то подошедший, из этого вот бурьяна возникший человек.
– Это деревня Рог? – спросил я человека.
– Рог.
– А Алексей Журавлев?..
– Алексей Журавлев? – произнес, наконец, человек. – Вы, значит, приехали по адресу…
Он еще оглядел на нас, и я со стыдом подумал, что вот человек утонул, а к нему какие-то полупьяные понаехали…
А в следующий момент уже появилась женщина. Пожилая женщина, бабушка, которую я помнил еще в подвенечном платье. На свадьбе. Это, значит, такой стала Татьяна… и уже в следующий миг она обнимает меня и рыдает, и я только глажу спину и волосы, волосы и поверхность какой-то шершавой дешевой кофты, и откуда-то нахожу слова и сострадание для этого безутешного существа, и только повторяю, повторяю что-то, пока из нее весь, до конца, не выходит наружу ком безутешного воя. Все время рядом стоял похожий на Алешу мальчик лет пятнадцати, который терпеливо ждал, когда мать, которой положено плакать, отплачется, и я только тогда протянул ему руку, потому что на большее меня не хватило. Вот, протянул ему руку через годы, прошедшие между первой нашей встречей и вот этой, второй. Наверно, этих лет было тринадцать. Мы были однажды в гостях у Алеши и Татьяны, у них были дети, может быть, уже двое, и все казалось каким-то обнадеживающим – это давно было, тогда Наташка с Сергеем еще не уехали, тогда было время журнала "Химия и жизнь", где печатали хорошую фантастику, поэтому даже в той крошечной квартирке на втором этаже, где моему брату Алеше суждено было прожить жизнь, все казалось не лишенным оптимизма, и жизнь казалась вполне еще сносной, никто не чувствовал ее смертного холода, кроме, конечно, него самого, с которым случилось это. Короче, однажды он попал в больницу с начисто раздробленным лицом. Никто не знал, что это было: высказывались догадки, а я как раз накануне заехал к брату и застал его дома в жопу пьяного и, помню, подумал – не случалось бы с ним чего… А на следующий день оно уже случилось. И никто не говорил что. У каждого была своя версия, я был уверен, что его попросту отдолбили в ментовке сапогами, пьяного. Но только один человек – вот как странно все устраивается – чужой человек, медицинская сестра, сумела вдохнуть жизнь и желание жить в эти человеческие обломки, в эти несрастающиеся осколки челюстей, незаживающие свищи на шее и за ухом и в этот глаз, почти слепой, вложить все же выражение теплоты и заботы. Через несколько лет тетка Мила мне сказала, что Алешка от отчаяния стрелялся. Зарядил ружье крупной дробью и…
Медсестра, которая ухаживала за ним, Татьяна, она и стала позднее его женой. Я помню ее в белом свадебном платье. Помню, когда они впервые поцеловались как муж и жена, тетка Эмма, Алешкина мать, заплакала (деланно, чтоб было слышно, расплакалась в плечо дяде Боре) так, как будто у нее отбирали что-то самое дорогое, как будто с ним не случилось этого. Непредставимо: она не любила сына с младенчества, и как он рос, нелюбимый матерью, я не знаю, знаю только, что прикончить его у нее было немало способов. Но, когда он избрал последний, на пути встала Татьяна. Конечно, она была не очень молода и не так уж красива, но, видимо, добра, и мой старший брат, конечно, имел все основания, чтоб выбрать именно ее. Их любовь выросла из обоюдного стремления вырваться из одиночества, преодолеть кромешное отчаяние, мрак и смерть. Значит, это хорошая любовь, хотя и зиждется она на совершенно других основаниях, которые были известны мне. Ну а потом все стронулось, Наташка с Сергеем уехали, у всех пошла жизнь в полосочку – то, значит, черная полоса, то серая, – и так постепенно общая жизнь распалась. Дедушка с бабушкой умерли. Мы с Глашей затворились в дачном поселке под Москвой: она рисовала там, я писал, жили мы там очень душевно, хоть и одиноко. А Алешка терпеливо превозмогал череду невзгод, которые шли одна за одной. Не мог найти себе места, хотя закончил МАИ с отличием: самолеты, блин, делать и конструировать перестали, а на другие работы, поприличнее, за раздробленное лицо и слепой глаз, что ли, его не хотели брать. Короче, всю жизнь прогорбатился он на работах тяжелых и дешевых – то был регулировщиком СО-СН на трассах, то грузчиком в магазине. Я пытался пристроить его рабочим в издательский дом "Коммерсантъ", где мне самому выпала однажды возможность побыть членом редколлегии одного модного тогда журнала, и мы, короче, договорились там с одним начальником о собеседовании. Алешка пришел в костюме, волновался, потел, но его, может, опять из-за лица, не взяли. И мы только как следовает посидели в ирландской пивной под хорошую закуску, и я до сих пор рад, что не упустил этого шанса: попоил брата хорошим пивом и угостил ужином в приличном заведении для иностранцев – он-то такого сроду не видывал, и уж тем более не мог себе позволить. Даже зайти. Пил водяру, закусывал колбасой. В последние разы, когда мы виделись, видно было, что он как-то истрепан и истерт жизнью и постепенно теряет следы той надежды, которая оживляла его когда-то. Никогда ему с работой не везло, и то же было вот сейчас, когда какой-то старый друг пригласил его на нормальное, вроде, место, а сам забухал и целый месяц не мог пробухаться, и бедный Алешка из последних нервов ждал, что ему скажут – "да" или "нет".
Летом он всегда отправлял свою семью из Москвы сюда, под Рязань, и они жили там, в деревне, питаясь от огорода, в деревне, какой-то жизнью, бедной и простой, во всяком случае Алешка любил это место, и в его рассказах выглядело оно даже романтическим. Но никто никогда не бывал там, где переживала свое бедняцкое счастье его добрая семья. Когда они уезжали на зиму, дом грабили, а летом они возвращались и снова питались от земли, снова наполняли дом каким-то скарбом… Таким вот круговоротом все и шло, и все же это была, наверно, счастливая жизнь, потому что они все время сюда возвращались.
Я слышал, что дом стоит на окраине села, и представлял себе деревню: вполне среднерусский пейзаж и, следовательно, деревянный дом, стоящий на взгорке, лицом на улицу, с огородом и тыквами-горляночками желтыми, которые Алеша привозил из своих южных пределов. Теперь вышло, что дом кирпичный и стоит, затерявшись в бурьяне, не бог где, в самом конце села, лицом в голую степь. Только шаткий забор ограждает дом от степи. За ним – видимость палисада, рядом – из бурьяна торчала крыша другого дома, и не было ничего, кроме бурьяна, линии ЛЭП и дикой неряшной степи, вдалеке во весь горизонт перекрытой лесопосадкой.
А потом, наплакавшись, Таня пригласила нас внутрь, и мне, хоть и был я вполпьяна, это уже не помогало: там кровати были расстелены, и видно было, что день-два назад на этих кроватях еще кто-то лежал, считал их своими, и белье было смято, как будто эти люди только что были здесь, только что встали и куда-то ушли – но только все они умерли, и осталась только жуть и пустота в этом доме, зияющая пустота, которой было не заполнить нам, чужим, приехавшим на помощь волею случая, на место тех, кто умер. Они были где-то рядом, что и ощущалось, как жуть. Татьяна походила по серым неприбранным комнатам и поплакала, все повторяя: "Девочки мои, девочки мои". Но потом предложила нам чаю и поставила чайник на плиту. Всем было странно трапезничать в этот ранний час, слишком ранний, чтобы предпринимать действия и чтобы есть. Миша, выполнив свою миссию шофера, чувствовал себя совсем растерянно, да и Лизка как-то посерела и обтянулась кожей. Я был один, кто заварил себе лапши "Доширак" и съел ее, ибо понимал, что выпил и выкурил слишком много. Позади была бессонная ночь, а впереди день длиной в тысячу миль – и я понимал, что было бы просто гадством в такой день умереть на жаре с перепоя. Я съел всю лапшу, хотя ни у кого кусок не лез в горло и, выпив чаю с сахаром, даже почувствовал, что малость отпустило. На запах моей еды пришла только собака Джек – любимый семейный пес крупной дворняжечьей породы, старый и слепой к тому же на один глаз. Джек. И глядя на эту собаку Джека, ясно становилось, что жили они тут в прекрасном взаимопонимании и в терпимости к болям и слабостям ближнего своего – очень хорошие люди. Они и Джеку прощают, что он не чао-чао, и Алеше тоже прощают… Прощали… Все прощают, что умеют. Здесь и неказистость прощают, и нескладность судьбы – очень многое из того, что мы в нашем мире прощать просто не научены…
И я подумал, что, наверно, лягу не на постели мертвых, а там, где живет Джек, – там стоял маленький такой диванчик, на котором он спал. Я принял снотворное, опрокинулся на этот диванчик и уснул где-то на час.
Во всех подробностях этой истории не вспомнить, да и незачем вспоминать, уже часов пять-шесть, наверное, было, солнечная роса блестела в бурьяне, а Татьяна вдруг стала как безумная, кутаться в куртку, хорошую, хоть и перепачканную всю осеннюю куртку, и повторять: "Ну, теперь надо туда ехать… туда… девочек наших искать… ведь им холодно там… холодно…" А я вышел на улицу, сел на мусорную кучу, посмотрел на линию электропередач в замусоренной бурьяном степи и закурил сигаретку. Подумал, что если сейчас не сдохну, то не сдохну и потом. В общем, это было нелегко, но я оказался живучее, чем сам про себя думал. Потом все это началось, чего я боялся. Мы сели в Мишкину машину и мимо бурой прошлогодней скирды, похожей на горб мамонта, высокой речной террасой поехали к берегу. Река была дикая, по сторонам заросшая бурьяном, ивами, вьюнком, цеплючей травой. В одном только месте сход был приличный – это то самое место с пляжиком, где они обычно и купались, "их" место. А в тот день, как назло, здесь стояли машины и они дальше проехали.
Чувствую щемящую боль, чувствую безропотность и всеуступчивость брата. Другие бы поскандалили и прогнали чужих со своего места, скандалить бы точно начали – а он уступил. Таких людей больше нет. Они вывелись, остались одни какие-то бультерьеры.
Берегом идем. Ботинки промокают насквозь от росы. Потом останавливаемся, только Татьяна все ходит-ходит вдоль по-над берегом. Все заглядывает куда-то. Я говорю: "Это здесь, что ли, было?" "Ну, да, – она поясняет. – Здесь это было. Здесь его достали – он кинулся за девочками и первый утонул… И я все просила спасателей – вы поднимите его оттуда наверх, я сама с ним буду возиться – но они его так внизу и оставили…"
Нереально. Вот тут из воды, из омута, из осоки достали и швырнули на скользкий берег тело брата моего Алексея – не такое уж молодое и довольно тяжелое, должно быть, тело сорокачетырехлетнего мужчины… Мертвое. То есть прошедшее свой земной путь от начала и до конца. Вечером его погрузили менты на скотовозную машину и отвезли в морг в Кувшиново. А девочек так и не нашли.
Мишка и Татьяна собираются ехать в Рязань за водолазами, а нам с Лизкой предлагают вернуться домой поспать. Чтобы быть способными хоть к чему-либо в нужный момент.
Мы возвращаемся в пустой дом. Только Джек сторожит его. Я оглядел кухню, открыл холодильник. Было десятка два яиц и банка сметаны. Пожалуй, больше ничего. Потом прошел в комнату, где мы ранним утром пили чай. И вдруг увидел на одной из кроватей книгу, какую-то "свою" книгу, из тех, что сам читал когда-то в юности, и подумал, что это, наверно, Алешина кровать и он не обидится, если я на нее лягу. Я лег и почти сразу уснул. Проснулся от того, что мухи кусали мне ноги. Несколько десятков злобных юрких мух. Я понял, что надо поссать, и пошел во двор. Проходя, увидел спящую Лизку – она даже не накрылась ничем. Просто сунула руки поглубже подмышки – и все. Тут как бы отдельная комнатка была и кровать пошире. Похоже, Алеша с Татьяной, как патриархи, спали все же здесь. Так на чьем же месте я спал, прости меня, Господи?
Палисадничек поутру выглядел повеселее, нежели на рассвете. Я зашел в туалет и заглянул в сарай, где увидел некоторое количество вещей, в том числе и крестьянских, к которым имел отношение мой брат. Потом долго смотрел на каменную кладку сарая. Брат жил непонятной, давно непонятной для меня жизнью. Прокричал петух. Огород, сарай, дом этот… Я вышел за калитку и напротив увидел такой же сарай. Из мелкого белого камня-известняка, только развалившийся от времени. Солнце уже припекало над бесприютной страной. Соседи из дома рядом пока что приглядывались ко мне как к чужаку из-за бурьяна, но не показывались, и ни о чем не спрашивали, и ничего понять не могли. Тот, утренний, человек куда-то исчез. Часов в девять у Лизки зазвонил мобильник.
Лизка проснулась, ответила и стала запоминать. Так. Так. Мост через Оку на Нижний Новгород. Слева спасательная станция. Забрать Володю и вторую группу водолазов.
– Ты сможешь вести? – спросила Лизка.
– Попробовать можно, – сказал я. – Слава богу, права с собой…
Я с трудом стронул Алешкин рыдван, заезженный и обитый о дороги до какой-то последней степени, и мы поехали.
До Рязани была почти сотня верст в обратную сторону. Сотня верст, уже забитых возвращающимися дачниками и прочими машинами. Когда спешишь, трудно себе представить что-нибудь хреновее такой сотни верст.
Помню водолазную станцию, каких-то нормальных мужиков, спецснаряжение, обязательные шуточки. Ну им-то чего горевать? Это не у них брат утонул. А они утопленников вынимают по полтора десятка в день.
Загрузили баллоны с кислородом в багажник, еще какое-то барахло.
– Теперь чего торопиться, – сказал один мужик. – Когда нас вызывают, торопиться вообще не надо. Торопиться надо раньше. Шесть минут.
– Чего шесть минут? – не понял я.
– Через шесть минут откачать еще можно.
– А Татьяна говорит, что через два часа.
– А все бабы верят в какую-то чушь. Чуть не через полсуток оживить можно. А в нашем деле четко – шесть минут, а дальше – поиск тела, и все.
Мы вернулись на берег реки где-то к часу и вернулись как раз вовремя.
– У вас простыня есть? Простыня есть? – кинулась к нам Татьяна.
– Что?
– Машеньку нашли…
Миша и Лизка поехали в дом за простыней.
Я помнил дурноту, невозможность взглянуть на тело, которое водолазы привычно приткнули за кустами, накинув только кусок светлой ткани, чтоб не почернело, и несколько раз пытался спуститься и посмотреть (зачем?), но видел всегда одно и то же – высовывающийся из-под куска ткани слепок девичьей стопы.
Татьяна была рада, что нашли хоть одну девочку, но мне дела не было, и я, хоть убей, не мог понять, зачем я здесь. Только наблюдал работу водолазов. Восемнадцать килограммов груза, "иначе не потонешь" – так шутили они. Восемнадцать килограммов! Что же тут произошло? Постепенно стало все до банальности, до мельчайших деталей ясно. Они приехали купаться на реку, но обычное их место оказалось занято, проехали еще метров 200, здесь река на манер песочных часов протачивает себе в глине узкое русло меж двух глубоких омутов. Алешка с сыном и купаться-то не хотели, были на берегу. Алешка просто стоял, смотрел, Володя пошел место для рыбалки искать. А Татьяна с детьми, сидя на краю омута, от радости вместе болтали в воде ногами. Это ж первый день ее отпуска был, первый день, как они приехали! До этого девчонки целый месяц тут с Володей провели. И вот не знаю уж, кто из них первый в воду соскользнул, а кто полез вытаскивать, но в результате все они оказались там – в воде омута, слишком темной, слишком глубокой и пугающей, чтобы они могли противиться страху. Судорога ужаса повисла над рекой. Они закричали. Алешка сорвал с себя рубашку, часы и бросился за тонущими детьми. Поняв, что он упустил их или не может вытолкнуть обеих, он вдруг исчез. Сердце, наверное. Говорят, что самая младшая, Наташенька, продержалась дольше всех, все время повторяя: "Надо на спинку перевернуться, на спинку"…
Необъяснимо и чудовищно… Как будто смерть брела полями, от скуки наугад ткнула пальцем и погубила всю семью…
– Отмучался, – сказала Татьяна. – Если б не Володька, я б не задумываясь сейчас туда – вниз головой…
Хрюкающий звук воздуха, выходящий из-под шлема водолаза, будет отныне одним из самых страшных звуков для меня. Хрр-хха… Хрр-хха… Вода прозрачная. Но не морская же. Воздух быстро кончается. Водолаз вылезает на берег. Оказывается худенький парень, МЧС-овец, по контракту работающий на спасательной станции. Второй такой же, только ростом ниже.
– Воздуху больше нет.
– Сколько там до темна? Еще раз обернуться успеем?