- Бежим, говорю! - снова проорал Николаше его совершенно поразительный спутник, - Вы чего ждете? - и метнулся к двери. Дорогу ему, однако, успел заступить один из очухавшихся "братьев" - нерыжий; рыжий по–прежнему сидел на полу в углу и делал вид, что никак не может подняться. Подоспевший Николаша по наитию боднул нерыжего головой в живот, тот согнулся. Дверь оказалась свободна.
- Бежим! - в третий раз возгласил Николай Николаевич и ринулся прочь из кабинета. Николаша, отцепившись от продолжающего хватать его за одежду нерыжего, и споткнувшись о валяющийся стул, поспешил вслед. "Что происходит?! - металось у него в голове, - Теперь рассуждать некогда… Удирать, похоже, и впрямь пора… Потом…"
Выскочив в коридор, они помчались к лестнице, провожаемые изумленными взглядами ждущих своей очереди других пациентов. Задержать их, к счастью, никто не сообразил - так быстро промчались они, преследуемые лишь отстававшим на десяток шагов нерыжим, который несмотря на остроту ситуации и полученный удар (он все еще держался за живот), бежал за ними все с тем же, совершенно безмятежным выражением лица - будто на тренировке. Николаша, оглянувшись перед тем как выбежать на лестницу, даже опешил: "Они вообще–то живые, или нет?!" - но задумываться сильно было некогда: стали ступеньки считать. Николай Николаевич успел первым - просто уселся на перила, как второклассник, и в два приема скатился вниз, в очередной раз поразив своими разнообразными способностями и хорошей формой; на четверть секунды задержался внизу: - ну что вы там? - и уже стремился к выходу. О том, чтобы забрать свои вещи, опрометчиво сданные в гардероб, мечтать теперь не приходилось.
Единственной, кто не растерялся при виде всего этого дичайшего беспорядка, вовремя вспомнив свой долг и расторопно встав на его защиту, оказалась именно гардеробщица. Неприступным бастионом, каменно–могучая, как все гардеробщицы всех лечебных учреждений, встала она на пути подозрительных пациентов, дабы вернуть их в целительные руки медицины. Однако интеллигентнейший на вид Николай Николаевич, всегда отменно вежливый - вероятно, и перед тараканом извинявшийся, прежде чем прихлопнуть его туфлей - ни секунды не раздумывая и не замахиваясь, засветил бедной женщине кулаком прямо в глаз. Весовые категории их были неравны, и законы физики сделали свое дело - Николай Николаевич сам отлетел назад, уступив подбегающему нерыжему драгоценные мгновения; тем не менее, своего он все же достиг, так как гардеробщица, схватившись за глаз рукою и заголосив, на какой–то момент открыла им дорогу. Ни слова более не говоря, Николай Николаевич вновь схватил подоспевшего виновника всей неразберихи за руку и бегом потащил к выходу. Рассвирепевшая и уже оправившаяся от первого изумления женщина стала было поворачиваться к ним всем своим, похожим на небольшую танкетку телом, чтобы покарать за неслыханное злодейство, но в этот момент на нее с разбегу налетел нерыжий, поскользнувшись на мокром от весенней слякоти полу. Оба сплелись как бы в страстном объятии, вернув беглецам заимствованную пару лишних секунд.
Дежурный, моргая глазами и забыв во рту недожеванный бутерброд, наблюдал из–за своего барьерчика никогда не виданную им за всю его долгую дежурную жизнь картину: по лестнице, со второго этажа, с вытаращенными от ужаса глазами возвращались впущенные им недавно неустановленные пациенты невропатолога, причем один из них - видом постарше - по перилам; неустановленных пациентов преследовало лицо в халате санитара, также неустановленное - дежурный ранее никогда его не видел. Пациент, что постарше, неожиданно для всех нанес оскорбление действием вставшей на защиту порядка гардеробщице Наталье Николаевне путем удара кулаком в глаз, после чего скрылся со своим младшим сообщником с места нарушения, преследуемый подозрительным санитаром. Придя в себя от изумления, дежурный устно посочувствовал гардеробщице, направившейся в сопровождении медсестры в процедурный кабинет, прикладывать к глазу холодный компресс, дожевал бутерброд, вздохнул, вытащил лист бумаги и, несколько подняв жидкие свои брови, принялся крупными детскими буквами составлять рапорт. Дело это было ответственное, не скорое - что там ни говори, а пропустил–то подозрительных лиц в лечебное учреждение он, дежурный. Минут через десять, однако, из–за его плеча протянулась рука - дежурный поднял глаза - врача–невропатолога. Тот, отчего–то болезненно скривившись, молча выхватил исписанный лист, аккуратно порвал и также молча удалился, унеся обрывки с собою. Дежурный не знал, что и думать.
Беглецы вылетели в дверь, чуть не сбив при этом с ног еще кого–то входящего, и, по–прежнему преследуемые нерыжим, бросились наутек уже темнеющими под нависшим, по–особенному пасмурным небом дворами. Тут настала пора знавшему их, как свою квартиру, Николаше показать себя: нырнул вправо, сразу - влево; оказались меж древних, неведомо как сохранившихся кирпичных стен, поросших даже кое–где мхом, запахло сыростью, как в запущенном саду. Выхода из этого темноватого тупичка, казалось, не было, однако Николаша потянул своего спутника прямо в левый дальний угол - там оказался узкий, не разойтись, проход между кирпичными стенами - в глаза им ударил белый луч фонаря, укрывшегося под своим металлическим колпаком прямо напротив прохода. Сзади донеслось сопение и глухой топот по сыроватому грунту - нерыжий, порядочно поотстав, все–таки не прекращал преследования. Рванулись вперед, выбежали в тот же самый дворовый проезд, только чуть подальше. Снова направо. Николай Николаевич стал видимо уставать, дышал теперь тяжеловато, с сипотцой, отставать стал немного - все же над опытом молодость брала верх. Николаша побежал тише, чтобы совсем не загнать его ненароком. Расплылись совершенные уже сумерки. Свернули налево, в тень гаражей, притаились, передыхая.
- Мы - ох - куда бежим? - поинтересовался довольно неожиданно Николай Николаевич - едва отдышался.
- Как куда? - опешил Николаша, - Я думал, вы знаете… - и, не дождавшись ответа, предположил: - Домой…
- Куда ж - домой, - горько вдруг отозвался Николай Николаевич, - домой вам теперь - нельзя.
- Как нельзя?! - ахнул Николаша: - Куда же я денусь? Я не могу…
- Ну, молодой человек, - тихо, но несколько раздраженно ответил его спутник, - что вы такое говорите - чего же ради, думаете, мы с вами эээ… ретировались столь поспешно? Или вы снова со своими знакомыми хотите увидеться - вот, кстати, один из них - там; топчется - нас ищет…
И точно: в гаражный лабиринт, куда они укрылись, доносился звук неуверенных шагов по гравию.
- А… а правда, зачем мы… бежали–то? - догадался наконец задать Николаша, с самого начала, как он теперь осознал, занимавший его вопрос.
- Так, - вместо ответа скомандовал Николай Николаевич, - давайте–ка уходить отсюда, - и снова потянул Николашу за рукав.
Шаги по гравию очевидным образом приближались. Беглецы, стараясь не шуметь, стали плутать в безжизненном лабиринте окончательно сгустившихся теней, чутко прислушиваясь, но поминутно рискуя оказаться нос к носу со своим преследователем. Наконец они уперлись в стену, также кирпичную, однако не такую старую, выкрашенную, вероятно, желтой в свете дня краской.
- Кхм… Куда бы нам… дальше… - как–то очень задумчиво кашлянул Николашин провожатый.
- Да что там думать, - расхрабрился вдруг молодой человек, - полезем? Я вам помогу… - и, недолго думая, сам полез, хватаясь за выступающие кое–где шершавые кирпичи.
Умудренная зрелость осталась внизу, с сомнением на него поглядывая.
Николаша долез до верхнего края… стал подтягиваться… но вдруг, ухватившись за что–то, почувствовал острую боль в ладони - то, за что он сослепу схватился, было - колючей проволокой. Одновременно с этим заорала сирена, в глаза ударил свет прожекторов, послышался лай собак и ругань: охрана тюрьмы - во дворе которой они неизбежно бы оказались, доведи Николаша до конца безумную свою затею - не дремала, оказывается.
Николаша, забыв даже про боль в руке, скатился вниз, едва не сломав себе шею. "Бежим!" - заголосил теперь уже он сам, благо совместными усилиями сирены и охраны создавался такой шум, что это было все равно - и рванулся прочь; испуганный Николай Николаевич еле поспевал за ним. За их спиной раздались предупредительные выстрелы. Дальнейшее превратилось уж в какую–то решительную фантасмагорию: в полной темноте они снова мчались, задыхаясь, не разбирая дороги, перепрыгивая через заборчики, по каким–то подозрительным дворам, оказывались с разбегу на освещенных улицах, один раз были чуть даже не сбиты машиной, не успевшей затормозить перед ними, выскочившими, как черти из темной подворотни; огни вечерних фонарей прыгали у них в глазах, как полоумные, а через минуту беглецы, оступаясь и скользя на поворотах, снова метались взад и вперед по темным закоулкам, где на них, казалось, кидались какие–то чернильные тени, не похожие даже на человеческие - шарахаясь от чернильных теней, снова они выбегали на освещенные улицы, пока вдруг не поняли, что их - никто не преследует. Нерыжий брат вообще исчез, стоило, видимо, лишь только подняться тарараму возле тюремной стены. Все закончилось, и как–то неожиданно - ничем. "Как и тогда…" - мелькнуло у Николаши.
В итоге своих метаний то взад, то вперед, они недалеко ушли от исходной точки: Николаша увидел знакомый переулок, в глазах у него затуманилась тоска:
- Домой бы мне… - неуверенно затянул он снова.
- Так, - решительно ответствовал его, еще не совсем отдышавшийся, но уже переставший хвататься за грудь, как во время их недавней безумной скачки, спутник, - ежели вы непременно хотите… извольте… я вам покажу… убедиться…
Он потянул Николашу, но не к дому, а снова в глубь темных, но вполне знакомых, покойно засыпающих дворов. Покружив еще совсем немного, с Николашиной помощью вышли и к его двору, с угла. Чтобы попасть внутрь, нужно было только сделать три шага вниз по ступенькам.
- Это ваш дом? - осведомился Николай Николаевич и, получив утвердительный ответ, кивнул.
- Ну, глядите, - указал он повернутой горстью вверх рукою на дом, стоящий шагах в пятидесяти напротив.
Окна Николашиной квартирки на втором этаже были освещены, в них двигались какие–то тени.
Николаша почувствовал внутри пустоту и бесконечную усталость, он сгорбился и лицом посерел. Вдруг почувствовал, что - холодно: - "И пальто в гардеробе оставил…". Снова засаднила пораненная ладонь.
С минуту они молчали. Наконец он произнес, скорее задумчиво, чем вопросительно:
- Это что же - прямо ко мне?.. - и снова умолк.
- Как видите… - ответил спутник, - Даже не скрываются: не надеялись даже, что вы сюда вернетесь… Так что, если желаете - будут вам весьма рады, - добавил он несколько язвительно.
Помолчали.
- Куда же мне теперь… - бессильно прошептал Николаша, - без пальто…
- Да хотя бы и в пальто - не очень логично отозвался Николай Николаевич. - Вам теперь здесь делать нечего. Эк вас… - добавил он как–то странно.
- Вот что, - продолжал он, - могу вам только предложить поселиться пока у меня, а потом, может, что и придумаем. Хотя… - он кашлянул. - Словом, место есть - там, видите ли, незанятых помещений хватает - ну, вы видели. Комфорта, конечно, маловато, но…
- А как же, - Николаша в свою очередь указал непослушной рукой на страшно освещенные окна еще недавно родного, но ставшего теперь чуждым и, быть может, опасным жилища. - Как же - они… могут и… туда? - не очень вразумительно вопросил он.
- Туда они не придут, разве что… - замялся его спутник, но затем решительно продолжил: - Нет, не беспокойтесь. Там делать им нечего.
- А… кому - им?! - наконец, чуть не плача, спросил бедный парень, которому жизнь подсовывала одну загадочную беду за другой, а теперь вот и выбросила, как котенка за шиворот, из собственного дома - и никто не знает, надолго ли это.
- Ну… всем… - туманно ответил Николай Николаевич и рукою этак повел.
- Идемте, - суховато продолжил он после некоторой паузы. - В метро нам, как вы, надеюсь, понимаете, лучше пока… - но, увидев Николашино лицо, запнулся, а затем мягко и заботливо добавил:
- Вы - шарф–то… Прохладно.
Оба они зябко закутались шарфами, к счастью, не принятыми бесстрашной гардеробщицей, и пешком отправились в неблизкий вечерний путь. Шапки они давно потеряли.
…В нескольких кварталах от них, там, откуда они бежали с таким скандалом, давно закончился прием; разошлись пациенты, врачи дописали свои бумажки и тоже разошлись по домам. Не переставая удивляться, дремал внизу за своим барьерчиком дежурный. Уборщицы, звеня и гремя своими орудиями в вечерней тишине, заканчивали ежедневную поломойную работу.
В полутемный коридорчик второго этажа свет пробивался только из кабинета невропатолога; тот сидел за своим, поставленным на место столом, и задумчиво разглядывал сложенный из обрывков рапорт. Затем сгреб обрывки, бросил в вынутую из ящика стола пепельницу, чиркнув зажигалкой, поджег. Глядя, как они догорают, достал пачку сигарет, постучав, взял одну, снова чиркнул. Некоторое время, глядя в темное окно, курил, что, разумеется, запрещалось и чего он никогда не делал. Затем встал, чуть присогнувшись - ушибленный живот еще болел - подошел к шкафу, вынул какую–то коробочку, достал из нее три ампулы; освободил от пластиковой упаковки шприц. По очереди отламывая носики ампул, наполнил шприц их содержимым; стал было искать вату и спирт, но махнув рукой, бросил. Взял шприц, подошел к кушетке, расстегнул и закатал левый рукав халата вместе с рубашкой, лег на кушетку, не очень ловко нашел вену на сгибе руки и не спеша ввел всю дозу. Затем закрыл глаза, вздохнул и больше уже не шевелился.
* * *
Был чудный теплый солнечный день в середине лета - кажется, даже воскресенье - когда город совершенно пустеет, как на холстах Утрилло, когда все добрые люди разъезжаются кто куда, и можно, бродя по нагревшимся, задремавшим на солнышке безветренным переулкам, часами не встретить ни единой живой души; можно идти, и не видеть никого, кто бы шел навстречу; повернув голову, не встретиться глазами с кем–то нагоняющим вас; даже не чувствовать чьего–либо присутствия за стенами домов, глядящих своими, будто полуприкрывшимися в послеобеденной дремоте окнами - только тихий и тоже сонный шелест пыльной листвы в изредка ныряющих вглубь, укрывшихся от нежгучего солнца двориках, только острые солнечные, внезапно укалывающие глаза блики, отразившиеся от вышедших на миг из сладкого оцепенения и вновь отдавшихся ленивому летнему сну оконных стекол, только какое–то смутное, смешанное чувство тишины, покоя и чуть слышный запах тления бесчисленных мгновений времени, похороненных тут под толстым слоем асфальта.
Как давно был этот день: так давно, что я и не помню, когда именно. В этот день я протянул руку к трубке телефона и уже вознамерился было набрать знакомый номер, но, помедлив, раздумал и положил трубку на место, вдруг окончательно решив прервать все, ставшие к тому времени тяготить меня связи с прежним привычным миром, со всей своей прошлой привычной жизнью, все старые связи, которые требовали от меня для своего поддержания постоянной затраты сил и времени, с каждым прожитым годом все больше; как за комнатными цветами, за ними нужно было ухаживать, поливать, подкармливать бесконечными, но переставшими что–либо значить разговорами - я осознал, что перестал понимать, что говорят мне мои старые и по–прежнему дорогие друзья, которых я, в сущности, не переставал любить (которых продолжаю любить до сих пор, забыв, кем они были); а они - возможно, не переставая любить меня - перестали понимать, что я говорю им; что мы просто обмениваемся одетыми в интонации голоса и мимические движения эмоциями, но слов друг друга давно не понимаем, а значит, не можем выразить друг другу ни одной новой мысли - мысли, что не была бы уже перемолота в пыль нашими языками, как жерновами на мельнице времени.
Жерновами на мельнице времени - трудятся чудовищно разбухшие и окаменевшие от непосильной ежедневной работы шершавые языки человечества.
Я осознал тогда, что растворяюсь, в этой, ставшей для меня непереносимой обязанности, повешенной самим собой на себя самого, что она разъедает меня, как кислота, что эта забота не оставляет меня ни на минуту - ни днем, ни ночью - днем и ночью на разные голоса ведя со мною непрекращающийся разговор, смысл и, главное, цель которого я совсем перестал понимать. Я осознал, что принужден выкинуть белый флаг, или сойти с ума от утери, полного растворения прозрачными клубами неуловимой в окружающем пространстве дымки душевной силы, данной мне когда–то взаймы при рождении. Истаять, исчезнуть, оставив лишь на глазах испаряющееся пятнышко росы в том месте, где раньше был я. Принужден уйти, чтобы остаться - самим собой.
С той поры в моем доме, доселе беспокойном и шумном, поселилась, а позднее, как это бывает часто - воцарилась - тишина, заполнив его чуть зеленоватыми аквариумными сумерками. Так часто бывает - раз ненароком возникшее что–то, скромно поместившееся где–нибудь с краю вашей жизни, - само на лавочку, хвостик под лавочку, - постепенно овладевает ею всецело и подчиняет ее себе всю без остатка. Заюшкина избушка.
Раньше общительный и беспокойный, я стал несколько нелюдим, стал избегать общения, сводя его к лишь совершенно необходимому, например, профессиональному. С течением времени мне удалось снова развить у себя способность к пониманию окружающих, однако теперь это было не прежнее естественное, врожденное понимание между особями одного биологического вида, но сугубо искусственное, словно проходящее через незримые шестерни машинного перевода при каждом элементарном акте обмена информацией в прямом или обратном направлении; затрудненное и вряд ли адекватное. Я научился понимать и говорить как бы на чужом мне с детства языке - правильно, но принужденно; и что более всего изумляло: кроме меня, никто, казалось, этого не осознавал (хотя по сей день я уверен, что не чувствовать этого, хотя бы смутно, было невозможно; все что–то чувствовали). Многие стали считать меня мрачноватым, даже недобрым - я и сам стал считать себя недобрым и мрачноватым - хоть и оставался всего–навсего таким же лишь эгоцентриком, что и раньше. Со временем я ко всему привык и перестал замечать.
Я продолжал обдумывать и мысленно сочинять, я делал это скорее для собственного развлечения, а может, для того, чтобы понять, почему меня никак не отпускает, не тонет в глубине памяти этот образ утреннего, обглоданного коварными оттепелями ранней весны сквера - молодой человек, застигнутый рухнувшей на него лавиною постижения, щуплая фигура в поношенном пальтеце рядом с ним… Постепенно это превратилось - сначала - в привычку, потом - в нечто, еще менее осознанное, потом - я, казалось, и совсем все забыл, закружился в повседневных заботах, все, казалось, вошло в свою, пусть лежащую немного в стороне от главного тракта - колею.