Внутри из крестьянского быта присутствовала лишь русская печь, испускавшая вожделенное тепло. Я прижалась к ней, не раздеваясь, всем телом и щекой.
Комната была просторной, хоть и с низким потолком. По углам валялись заморские безделушки, свечи и курительные трубки. От стены к стене был растянут гамак, сплетенный не из веревок, а из какой-то прочной пахучей травы, с наброшенной яркой циновкой. Больше никакой мебели не наблюдалось - ни стульев, ни стола, ни кресел.
- А где буду спать я?
- Так и быть, уступлю тебе свое королевское ложе, цени! Оно прямиком с Гавайев.
Говорил как мальчишка, а выглядел как дед - я еще раз поразилась контрасту.
Рин стоял в дверях, не раздеваясь, отряхивая с сапог снег.
- Переодевайся - скоро начнется! - Он кивнул на ворох одежды, развешенной на вбитых в стену огромных медных гвоздях.
- Что начнется? Я, между прочим, дико устала. Сейчас третий час ночи, может, отложим представление до завтра?
- Они приходят только в полнолуние. Ты должна это увидеть. Я тебя оставлю на пять минут, постарайся уложиться.
- Кто - они?
Я разбирала одежду, придирчиво разглядывая каждую тряпку, продолжая переговариваться сквозь неплотно закрытую дверь. Выбрала зеленый пушистый свитер, на вид намного теплее того, что был на мне, и ватные штаны, увеличившие нижнюю часть моей фигуры на три размера.
- Волки.
- Кто-кто?..
- Ты прекрасно слышала, - Рин вошел, держа в руках овчинный полушубок и валенки. - Т-ссс… Прислушайся: они уже здесь.
Я открыла рот и тут же закрыла: осознала, что мой протест против встречи с хищными животными все равно не прокатит. Одновременно в уши врезался незнакомый звук - высокий, заунывный и леденящий. Ничем иным, кроме волчьего воя, он быть не мог. Противно задергались поджилки под коленками.
- Я из дома не выйду!
- Прекрати истерику, Рэна. В детстве ты была смелее.
- Тогда мне нечего было терять! А сейчас у меня двое детей, которые останутся сиротами.
- Да ничего с тобой не случится!
Рин силком натянул на меня полушубок и заставил надеть валенки. И вытолкал на крыльцо. Я зажмурилась - привычка столь глупым страусиным способом отгонять страх осталась с детства. Вой стал отчетливым, распадающимся на отдельные голоса-подвывания.
- Прекрати! Ты же доверяешь мне, Рэна?
- Нет. С чего бы?
Я продолжала упрямо жмуриться. Нос и щеки пощипывало от поцелуев усилившегося мороза, уши же до краев наполняло омерзительное хоровое пение ночных хищников.
- Ну, так хоть меня отпусти! А то вцепилась, как бродячий пес в кусок ливерной колбасы.
В его тоне были презрение и скука, так хорошо мне знакомые. Стало горько и стыдно - за собственную трусость. Я разжала вцепившиеся в рукав брата пальцы. И открыла глаза.
Полная луна блестела желтыми щеками, взирая на мир с холодным и величественным равнодушием китайской императрицы. В ее свете, отбрасывая угольные тени, замерли звери с задранными вверх мордами. Их было множество - не меньше сотни. Они усеяли своими телами все поле. (Никогда не думала, что в Подмосковье водится столько волков: казалось, что и зайцы давно стали редкостью!)
Пушистая шерсть серебрилась, глаза горели желтым. Зрелище было бы безумно красивым, если бы не было столь страшным. Видимо, цивилизованные, отвыкшие от дикой природы мозги при столкновении с ней вырабатывают гормоны паники. Я сдерживалась из последних сил.
- Я их не зову, они сами приходят, представляешь?
Даже в детстве я не видела брата таким счастливым. Глаза сияли, морщины разгладились. Рин спрыгнул с крыльца и двинулся к волкам, а они потянулись к нему. Звери окружили брата пушистой свитой, продолжая свое хоровое пение.
- Хватит трястись! Иди сюда! Они тебя не тронут.
Я отрицательно помотала головой.
Рин отошел далеко, и нельзя было рассмотреть выражения лица, но я прекрасно его угадывала. Сейчас он, должно быть, скривился презрительно.
- Эх, ты! Да даже если б и тронули - не самый плохой конец, не находишь? Всяко лучше, чем спиться или загнить от рака прямой кишки.
Меня рвали на части противоречивые чувства. Очень хотелось вернуться в избу, под защиту толстых бревен, и задвинуть крепкий засов. Накрыться с головой одеялом и зажать уши - чтобы не слышать пронзительных песнопений во славу луны. А завтра чуть свет рвануть через поле, разбудить мерзнущую без меня голубую малышку и - домой! К родному холодильнику, теплому пледу и толстой смешной Анжелине. И забыть, забыть о возвращении брата, как о привидевшемся в гриппозном бреду. Но маленькая девочка, продолжавшая обитать где-то в глубине, топала ногами и истошно вопила: "Давай, давай, не трусь! А вдруг это твоя последняя возможность ухватить кусочек чуда?!.."
Зарывшись даже в сотню одеял, разве смогу я спрятаться от его презрительного взгляда?
Я шагнула с крыльца, бывшего для меня островком мнимой безопасности. Очень хотелось зажмуриться, но я осадила себя: не хватало еще наступать на хвосты и лапы. Шаг, еще шаг… "Ой, мамочки, если выберусь отсюда живой и не покусанной, обязательно свожу детей в зоопарк: пусть полюбуются на зверюг. Пусть посмотрят на этих, с которыми их мама… ох!" Я все-таки ткнулась коленями в пушистое тело, преградившее путь. Тело признаков агрессивности не проявило, лишь оглядело мельком и посторонилось, давая дорогу.
Так я двигалась, глядя строго вперед, периодически натыкаясь на мягкие бока и спины и очень стараясь не наступать на хвосты, беспечно распростертые на снегу (хвост - это святое!). Волки неспешно расступались, пропуская меня, и снова смыкали свои ряды. Когда я, наконец, ввалилась в свободное пространство возле Рина, мне было жарко.
- Молодец! - Брат обхватил меня, помогая устоять на подгибающихся ногах. - Думал, честно сказать, что уйдешь в дом. Знаешь, почему еще я не хотел видеть тебя, когда вернулся? Опасался, что встречу совсем другую сестру, чем помнил: осторожную, скучную и погасшую.
- Опасался? Не верю. Ты всегда все знаешь наперед и не дорожишь никем.
- Ты права. Но знаешь, как скучно знать все наперед? Иногда хочется притвориться перед самим собой наивным и несведущим. - Рин присел, а затем повалился на спину и раскинул руки. Ближайшая пара волков поспешно посторонилась. - Ложись! Небо плещется, когда поют волки. Посмотри, как красиво!
Я покорно улеглась на снег, утоптанный множеством лап. Пахло шерстью и псиной. Страх куда-то отодвинулся, хоть и не исчез совсем. Прямо над моим лбом нависала задранная вверх морда, темная, словно вырезанная из лунно-звездного полотна. Я смотрела на плещущее вокруг нее небо.
- Они приходят сами, - повторил Рин. - Я их не зову. Они приходят, чтобы меня оплакать.
Голос был тих и печален.
- С каких пор ты стал таким пессимистом?
- Я всегда был таким. Ты просто успела забыть.
- Я не забыла. Я все время помнила о тебе.
- Не обо мне - о тех вещах, что происходили с тобой и вокруг тебя, благодаря мне. Признайся, уже через пару месяцев после выбранной обывательской серенькой жизни стало от нее тошнить?
- Не угадал. Через пару лет. До этого я наслаждалась и отдыхала от твоих выкрутасов.
- Ну и дура.
Рин замолчал. Затем распахнул рот, разорвав им лицо на две неравные части, и завыл. Громче и пронзительнее, чем волки. Те, бедные, даже шарахнулись. А потом сгрудились возле него теснее и завыли уже не просто так, а подстраиваясь под его вой. Ей богу, получилась мелодия, в которой брат солировал, а они выступали хором. Сердце приклеилось к позвоночнику, дышать стало трудно - от жути и тоски. И нечеловеческой красоты этой музыки.
- Прекрати! - Я толкнула его в бок. - Пожалуйста. Иначе я сойду с ума, по-настоящему.
Рин не слышал. Голова его запрокинулась, тело выгнулось дугой и, казалось, превратилось в струну, в звук. Волки обступили его - и меня - совсем плотно. Я уже не видела ни неба, ни луны, но только распахнутые пасти с жаркими длинными языками и вибрирующие от напряжения лапы.
Жуткий концерт был прерван приступом кашля.
Звери обеспокоенно заскулили, а затем, словно услышав беззвучный приказ, разбежались в разные стороны.
Поле опустело. Сразу стало просторно и холодно. А Рин все кашлял, перевернувшись на бок, сотрясаясь и дергаясь. Наконец, смолк, но долго еще тяжело дышал, вытирая рукавом полушубка губы и подбородок.
- Ты так страшно кашляешь… Что с тобой?
- Мои легкие похожи на решето. Но здесь я кашляю редко - это остаточное, от того, что надышался твоим мегаполисом. И умру я не от этого, не волнуйся.
- Я догадываюсь: решил убить себя сам.
- Я этого не говорил.
Рин поднялся и протянул мне руку. Но я предпочла принять вертикальное положение самостоятельно, хотя полушубок и ватные штаны изрядно противились этому.
- Ты ничего не говорил и не говоришь. И я не могу понять, что происходит! Ты появляешься, после того как восемь лет где-то шлялся и шесть из них от тебя не было никаких известий. Выглядишь так, словно прошло не восемь, а восемнадцать. Кашляешь, как чахоточный на последней стадии. Тащишь меня в глушь и подвергаешь мою и без того расшатанную трудным детством психику непомерному стрессу. И как я ко всему этому должна относиться?!
- Знаешь, оказывается, я соскучился по твоему нытью. Я рад тебя видеть, сестренка! Я все расскажу, если это нужно. Что-то тебя заинтересует, а что-то и понравится. Только не сегодня. Не стоит торопиться, время у нас есть, - Рин надвинул мне на нос мою меховую шапку и неуклюже обнял. Не привыкшая к проявлению братских чувств, я замерла. - Я правда рад тебе, хоть ты и редкостная зануда! Не веришь? А теперь - отдыхать, спать до упора. Мой королевский замок с роскошным ложем ждет тебя!
Босиком по осколкам воспоминаний
Проснулась я поздно. Или рано - смотря что брать за точку отсчета. За окном смеркалось. Морозный зимний вечер бездомным псом скребся у порога. Рина в комнате не было. Плечи и спину после ночевки на "королевском ложе", оказавшемся чертовски неудобным для белого человека, нещадно ломило.
Пока я разминала тело, бродя босиком по теплым доскам пола, стемнело.
Вошел брат, впустив с собой свежий запах снега.
- Привет, Рэна. Надеюсь, тебе снились волшебные сны?
- Как сказать. Мне снилось, что я на Гавайях и какое-то каннибальское племя поймало меня в сеть и тащит на ужин.
- На Гавайях каннибалы не водятся.
- Это радует.
- Наверно, ты беспокоишься о своей брошенной на дороге малышке? Я взял без спросу ключ и отогнал во двор моего знакомого - он живет рядом со станцией. Вот адрес, на всякий случай, - он протянул мне бумажку. - Твой любимый голубой катафалк в безопасности.
- Спасибо. Только не врубаюсь, зачем мне адрес. Неужто выгонишь, не проводив?
Не ответив, Рин зажег сразу несколько толстых восковых свечей. Роль подсвечников играли картофелины с вырезанной сердцевиной.
Я опять поразилась изменениям в его внешности, и, конечно, это отразилось на моем беззащитном лице.
- Не пялься, от этого не помолодею! - бросил брат, стягивая сапоги.
Меня передернуло: успела отвыкнуть от его грубости.
- Не можешь объяснить, отчего это произошло?
- Поконкретнее, пожалуйста. Тебя интересует, почему я выгляжу, словно Кощей из детской сказки?
- Да. Если говорить об этом не слишком болезненно.
- Болезненно? Не знаю такого слова. Мне наплевать, как выглядит моя оболочка. Даже зеркала в этом доме, как ты могла заметить, нет. Пришло время расплачиваться по счетам, и только.
- Но ведь ты еще молод! Только тридцать два. Тебе еще рано платить!
Устав нарезать круги, я уселась на пол, подстелив собственный пуховик. Рэн принялся топить печь, неторопливо закладывая березовые поленья.
- Я прожил не одну жизнь, а сотни. А ты говоришь, что не стар. Я древен, как мамонт в снегах Сибири. Я побывал во множестве мест, сотворил уйму существ и миров. Как думаешь, чем? Своей плотью и кровью, душой и нервами. И что в итоге осталось для самого себя? - Рин усмехнулся, обнажив желтые зубы. Я вздрогнула: очень уж он напомнил африканскую маску - из тех, что висели когда-то в его доме. - Видишь, даже тебе противно на меня смотреть. А ведь ты клялась принять меня любого.
Чтобы сменить тему, я предложила убраться в его избушке и приготовить еду.
- Убираться не нужно - мой бардак идеально гармоничен и утилитарен. С едой тоже проблем нет, - брат вытащил из печи чугунок с теплой картошкой в мундире и принес из сеней огромную миску с домашней сметаной. - Прошу! Завтрак, обед и ужин в одном флаконе.
Насыщались мы в молчании, под треск свечей и свист зарождающейся пурги за окном. Потом брат закурил сигару. Дым был густым и ароматным. Я со страхом ждала, что от курения он раскашляется, как вчера ночью, но этого не случилось.
- Ты знаешь, что Як-ки умерла почти сразу после твоего отъезда?
- Знаю, - голос Рина дрогнул, но еле заметно.
- Бросилась с крыши. Я случайно услышала - из сюжета по ТВ. Мельком показали тело, и я узнала - по волосам и обгорелому пончо. А за несколько дней до этого принесла мне картину с дожками. Вытащила ее из огня.
- Она пыталась вытащить и другие. Еле-еле удалось вывести из дома - он уже вовсю пылал. Она хорошо жила, Як-ки, и хорошо ушла.
- Ты называешь это хорошим? Самоубийство, да еще таким жутким способом?
- Почему жутким? Смерть мгновенная. Плюс две секунды полета. Помнишь, как ты призывала когда-то в морге ни за что не вешаться, выбрать любой другой способ? Як-ки приняла твои слова к сведению.
- А ты говорил тогда же, что идеальнее всего заснуть в сугробе.
- Но был сентябрь.
Лишенное волос и бровей лицо в извивах сигарного дыма казалось бесстрастным и, по обыкновению, слегка насмешливым. И это меня взбесило.
- Какого черта, Рин?! Ты что, не помнишь, как вещал нам тогда - премудрый гуру в окружении преданных учеников, - что крайне важен последний момент перед смертью и самоубийцей быть очень нехорошо? А сейчас сидишь, как бездушная статуэтка из желтой слоновой кости, и ловишь кайф от сигары, и цедишь сквозь зубы циничную чушь?..
- Ловлю кайф, да, - с улыбкой кивнул Рин. - От сигары и от беседы с единственной и любимой сестренкой. Сестренка права - в том смысле, что гуру из меня был никакой, и ученики - никакие. В остальном же ты несешь чушь, а вовсе не я. Не тебе судить о ее последнем моменте. Душа, приходящая на землю то дельфийской жрицей, то стихиалью большой реки, вправе распоряжаться собственным уходом. Ей там лучше. Я держал ее здесь какое-то время, держал для себя, как последний эгоист и собственник. Стоило отпустить - и она улетела. Скажи, а где ты держишь спасенную Як-ки картину с дожками? На антресолях?
- На антресолях. - Я хотела добавить, что собираюсь повесить ее в детскую комнату, когда мальчишкам исполнится семь лет, - и приступить к долгой и увлекательной истории о чудесах дяди Рина, но передумала: лучше потом, в ином контексте.
- Я так и думал.
- Скажи, неужели тебе ее совсем не жалко?
- Ты о Як-ки? Жалеть того, кто вернулся домой из тяжкого изгнания? Не произноси столь явных глупостей, Рэна. Другие члены квартета гораздо больше достойны сочувствия.
- А ты знаешь, где они и как? Мне ничего неизвестно. А так хотелось бы!..
Рин заговорил после небольшой паузы:
- Ханаан Ли в Германии.
- Ты ее видел?
- Мне не нужно видеть, чтобы быть в курсе того, что происходит в их жизни. Как и в твоей, кстати. Ли вышла замуж шесть лет назад - за пожилого бюргера, познакомившись в сети. Он сдувает с нее пылинки. Она ночами бродит по Гамбургу, готовая выть от тоски в чужое небо.
- Все так плохо?
- Иногда ей кажется, что хорошо: ведь у нее есть всё. Она не работает, не занимается домашним хозяйством. Детей, сама мысль о которых всегда приводила нашу Ли в ужас, муж не требует: хватает тех, что от первого брака, и внуков. Она всегда была фригидной, потому не страдает от отсутствия постельных радостей. Может целыми днями творить, фантазировать, создавать новые образы себя возлюбленной, тем более что средств и возможностей стало больше. Но вот незадача: не создается, не творится. Порой ей снится наш безумный дом и квинтет, и она просыпается со слезами на глазах, которые тщательно прячет от сопящего рядом толстого обрюзгшего тела.
- Бедная, бедная Ли… А Снеш?
- Снеш не плачет. У него все прекрасно: он на взлете, на вершине. Стал преуспевающим композитором, создавшим некий новый жанр на стыке классики и попсы. Его музыка в почете и у критиков, и у простых людей со вкусом - а это редкое явление. Уверен, ты не раз встречала его фамилию в СМИ и на афишах. К счастью, в пору его пребывания в нашем доме этой фамилии никто не знал. А поскольку он, к его чести, не жалует тусовки, интервью и презентации, то физиономия его не замылена. Будь это не так, ты бы его давно опознала.
- Не только фамилии, я и имени не знала - Снешарис, да Снеш, и только. Назови же ее - я сгораю от любопытства!
- Зачем?
- Как - зачем? Приду на его концерт, потом зайду за кулисы - обнимемся, напьемся, наговоримся…
- Ох, Рэна, Рэна, - брат вздохнул и потрепал меня по волосам, как маленькую. - Не думаю, что вы обнимитесь и наговоритесь. Снеш вежливо поздоровается и даже задаст пару вопросов о твоей жизни, но не более. Разве ты не помнишь, каким он был гордецом и нарциссом? И это в девятнадцать, будучи никому не известным мальчишкой. Сейчас он известен, и гордыня возросла в разы. Что ему, блистательному снобу, знакомство с какой-то женой адвоката? Пусть состоятельного адвоката, но никак не сильного мира сего.
- Не верю! Ты просто злой, Рин. Мы дружили со Снешем и знакомы не одну жизнь, между прочим.
- У тебя будет возможность это проверить. Рано или поздно Снеш засветится, и ты узришь его фото в какой-нибудь газетенке. Заранее сочувствую. И еще: я немного покривил душой, сказав, что все у него прекрасно. Известность и деньги - еще не все. Он по-прежнему одинок, несмотря на толпу "абажалок", которая, как нетрудно догадаться, растет год от года. А главное, периодически охватывает тяжелейшая депрессия. Антидепрессанты и модные болтуны-психотерапевты не помогают. Не помогает и творчество, которое в эти периоды он ненавидит.
- О господи. Тут ведь и до иглы недалеко! А то и веревки. Бедняга… Твоим последним пассажем, Рин, ты еще больше утвердил меня в желании с ним увидеться. Быть может, я сумею его поддержать. Молодых и модных композиторов не столь много, и я его отыщу, уверена.
- Бог в помощь.
- Послушай, а давай навестим его вместе? Уж тебе он точно бросится со слезами на шею, а не просто вежливо поздоровается. Помнишь историю про Пифагора и его преданного ученика?