Он посмотрел на меня так, словно впервые слышал подобное признание. Но я сказала правду. Я думала, что ничего не смогу освоить, особенно в спешке и на людях. Я остолбенею. Легко я усваивала лишь такие вещи, как перипетии Тридцатилетней войны.
Но, говоря по правде, и не должна была. Чесс зарабатывал нам на жизнь, пусть мы и могли позволить себе только самое необходимое. Мне не надо было выталкивать себя в широкий мир, ведь муж меня содержал. Как и положено мужчине.
Я решила, что справлюсь с работой в библиотеке, так что туда я и обратилась, хоть они и не искали сотрудников. Женщина записала мое имя. Она была вежлива, но не обнадеживала. Потом я пошла в книжные магазины, выбирая те, где не было кассовых машин. Чем безлюдней и неопрятней, тем лучше. Владельцы этих лавчонок курили или клевали носом за прилавками, а у букинистов часто воняло кошками.
- Мы не сильно заняты зимой, - говорили они.
Одна женщина посоветовала вернуться весной:
- Хотя и тогда мы не сильно заняты.
Зима в Ванкувере не была похожа на привычные мне зимы. Ни снега, ни малейшего намека на промозглый ветер. В разгар дня в центре города пахло чем-то вроде жженого сахара - я решила, что это, наверно, из-за троллейбусных проводов. Я шла по Гастингс-стрит, где другие женщины не ходят, - там одни пьянчуги, нищие старики, пронырливые китайцы. Никто мне и слова худого не сказал. Я шла мимо складов, заросших сорняком пустошей, где вообще не было ни души. Или по Китсилано, вдоль высоких деревянных домов, до отказа набитых людьми, вынужденными жить вместе, как и все мы, шла к опрятному Данбару, к его оштукатуренным бунгало и подстриженным деревьям. И по Керрисдейлу, где возникали деревья пошикарней, березки на лужайках. Балки в стиле Тюдоров, Георгианская симметрия, мечты о Белоснежке в имитациях соломенных крыш. Или настоящих соломенных крышах, поди пойми.
Повсюду в этих людских обиталищах свет зажигали в четыре часа пополудни, а потом загорались и уличные фонари, и часто тучи расходились на западе, над морем, чтобы пропустить красные полоски заходящего солнца, и в парке, по которому я петляла, идя домой, листья зимних кустов блестели в сыром розоватом сумраке.
Кто завершил покупки - тот шел домой, кто еще работал - подумывал о доме, кто весь день просидел дома - выбирался на короткую прогулку, чтобы дом показался радушнее. Я встретила женщин с колясками и скулящими старшенькими, только начавшими ходить; никогда бы не подумала, что скоро окажусь в шкуре этих самых женщин. Встретила стариков с собаками и еще стариков, еле ковыляющих или в инвалидных колясках, приводимых в движение супругами или сиделками. Встретила миссис Горри, толкавшую коляску с мистером Горри. На ней была пелерина и берет из мягкой лиловой шерсти (теперь я знаю, что она сама шила и вязала почти всю свою одежду), а на лице - много розового тона. На голову мистера Горри она надвинула кепку, а шею закутала толстым шарфом. Она приветствовала меня пронзительно и собственнически, он - отрешенно. Но те, кто сидит в инвалидной коляске, редко выглядят иначе. У кого-то обиженно-отсутствующий вид, кто-то смотрит прямо перед собой.
- Послушайте, когда мы виделись в парке на днях, - сказала миссис Горри, - вы, случайно, не работу искали?
- Нет, - солгала я.
Инстинктивно я врала ей по любому поводу.
- О, хорошо. Потому что я собиралась сказать, знаете ли, что если вы вышли искать работу, то надо бы как-то прихорошиться, хоть чуть-чуть. Да вы и сами знаете.
- Да, - согласилась я.
- Не понимаю, как нынешние женщины могут вот так выходить. Я никогда не вышла бы в туфлях без каблуков и без косметики, даже в магазин. И тем более искать в таком виде работу.
Она понимала, что я лгу. Она знала, что я замираю за дверью подвала, не отвечая на ее стук. Я бы не удивилась, узнав, что она роется в нашем мусоре и читает разрозненные, измятые страницы с пространным описанием моих бедствий. И почему она от меня никак не отстанет? Она не могла. Я была для нее как работа, - может, мои странности, мое неумение становились на одну доску с увечьями мистера Горри, а то, что невозможно исправить, следовало вытерпеть.
Однажды она спустилась по ступенькам, когда я стирала в главной части подвала. По вторникам мне было разрешено пользоваться ее стиральной машиной, отжималкой и шайками.
- Как там, есть надежда на работу? - спросила она, и по какому-то наитию я ответила, что в библиотеке пообещали найти что-нибудь в будущем.
Я подумала, что смогу притворяться, будто хожу туда работать, - стану ходить туда и сидеть каждый день за одним из длинных столов, читать или даже пробовать писать, как делала раньше иногда. Конечно, шила в мешке не утаишь, если миссис Горри когда-нибудь явится в библиотеку, хотя так далеко она мистера Горри не укатит, да еще в гору, или упомянет о моей работе Чессу - но это вряд ли. Она говорит, что иногда даже боится здороваться с ним, такой у него вид сердитый.
- Что ж, может, до тех пор… - сказала она. - Мне сейчас пришло в голову, что пока вы могли бы немного поработать, сидя с мистером Горри во второй половине дня.
Она сказала, что ей предложили работу в сувенирной лавке при церкви Святого Павла, три-четыре раза в неделю днем.
- Это не за деньги, иначе я бы вас туда послала, - сказала она. - Просто на добровольных началах. Но доктор посоветовал выйти из дома. Сказал: "Вы себя измотаете". И деньги мне ни к чему. Рэй к нам так добр, просто немного поработать на добровольных началах.
Она заглянула в шайку для полоскания и увидела рубашки Чесса в той же чистой воде, где лежала моя ночнушка в цветах и наши бледно-голубые простыни.
- О, дорогая, - сказала она, - надеюсь, вы не положили белое и цветное вместе?
- Ну, чуточку цветастое, - сказала я. - Ничего страшного.
- Цветастое - все еще цветное, - возразила она. - Вы будете думать, что рубашки белые, но они не такие белые, как должны быть.
Я пообещала, что в следующий раз исправлюсь.
- Это просто показывает, как вы заботитесь о вашем мужчине, - заметила она с возмущенным смешком.
- Чессу все равно, - сказала я, не представляя, что с годами все меньше и меньше это будет правдой и как все эти заботы, кажущиеся мелкими и почти шаловливыми на границах моей настоящей жизни, переместятся на первый план и в центр.
Я согласилась сидеть с мистером Горри после двенадцати. На столике за зеленым креслом было расстелено полотенце - если что-нибудь разольется, - а на столе выстроились его баночки с пилюлями, и микстуры, и небольшие часы, чтобы мистер Горри знал, который час. На столе с другой стороны лежала куча чтива. Утренняя газета, вчерашняя вечерняя, журналы "Лайф", "Лук" и "Маклинз" - все толстые, громоздкие журналы тех лет. На полочке под столом - куча альбомов для вырезок, вроде тех, что детям дают в школе, толстая коричневатая бумага и грубые обрезы. Из них торчали вырезки и фотографии. Эти альбомы мистер Горри заполнял много лет, пока инсульт не лишил его возможности орудовать ножницами. В комнате стоял книжный шкаф, но там, кроме журналов и тех же альбомов, ничего не было, разве что половину полки занимали университетские учебники, вероятно Рэя.
- Я всегда читаю ему газету, - сказала миссис Горри. - Читать сам он может, но газета у него в руках не держится, и глаза сразу устают.
Так что я читала газеты мистеру Горри, пока миссис Горри, легко ступая под цветастым зонтиком, шла к автобусу. Я читала ему спортивные страницы, и официальные сообщения муниципалитета, и новости мирового значения, и все об убийцах и грабителях и о плохой погоде. Я читала письма к редактору и письма к доктору, который давал медицинские советы, и вопросы к Энн Ландерс и ее ответы. Видимо, спортивные новости и письма к Энн Ландерс его интересовали больше всего прочего. Иногда я неверно произносила имя спортсмена или путала термины, так что получалась бессмыслица, и мистер Горри указывал мне раздраженным ворчанием, что следует попытаться снова. Когда я читала спортивные страницы, он всегда напрягался. А когда про Энн Ландерс - лицо его расслаблялось и раздавались звуки, которые я принимала за благодарные, - что-то вроде бульканья и громкого урчанья. Они возникали именно тогда, когда письма затрагивали чисто женские или тривиальные проблемы (женщина писала, что ее свояченица утверждает, что сама испекла пирог, хотя забыла убрать бумажную салфетку из кондитерской под ним) или когда речь шла - в иносказательной манере, как тогда было принято, - о сексуальных отношениях.
Во время чтения передовиц или пространного вздора о том, что сказали русские в ООН и что ответили американцы, его веки опускались, или, скорее, веко над еще видящим глазом опускалось почти полностью, а другое, над невидящим потемневшим зрачком, приопускалось, и движение груди его становилось все более заметным, так что я могла сделать паузу и проверить, не заснул ли он. И тогда он издавал другой звук - отрывистый и укоряющий. Я привыкала к нему, он привыкал ко мне, и в звуке этом слышалось все меньше упрека и все больше убеждения. Он убеждал меня не столько в том, что не спит, сколько в том, что пока еще не умирает.
Вероятность того, что он умрет прямо у меня на глазах, сначала вызывала во мне ужас. Почему бы ему не умереть, если он уже по крайней мере наполовину мертв? Слепой глаз, словно камень под черной водой, и угол рта со стороны этого глаза всегда открыт, являя собственные плохие зубы (у большинства стариков зубы вставные), с темными пломбами, мерцающими на мокрой эмали. Он был жив, и казалось, что это ошибка природы, которая в любой момент может быть исправлена. Но потом я сказала себе: надо к нему привыкать. И выглядел он грандиозно: большая благородная голова и широкая натруженная грудь - и бессильная правая рука на длинном бедре в брючине, рука, которая отвлекала меня от чтения, когда попадалась на глаза. Подобен мощам он был, древний воин из варварских времен. Эрик Кровавая Секира. Король Кнут.
Мощь покидает королей, - морской король признался рати, -
Не бороздить мне вновь морей, я больше не завоеватель.
Вот каким он был. Его полумертвый корпус, представляющий опасность для мебели и крушащий стены, когда он совершал великий поход в туалет. Запах его, не зловонный, но и не отдающий детской мыльно-тальковой чистотой, запах плотной одежды со следами табака (хотя он уже не курил) и заключенной под одеждой кожи, такой же плотной, думала я, и натянутой, с ее барственными выделениями и животным жаром. Легкий, но постоянный запах мочи на самом деле мог бы вызвать у меня отвращение, если бы исходил от женщины, но в его случае был не только простительным, но даже казался неким выражением древних привилегий. Если я заходила в туалет после него, то там стоял дух логова - логова шелудивого, но все еще сильного зверя.
Чесс заявил, что я попусту трачу время, сидя с мистером Горри. Погода улучшилась, и дни стали длиннее. Магазины обновляли витрины, выходя из зимней спячки. Все стали подумывать о найме новых служащих. Так что и мне следовало выходить на поиски работы. Миссис Горри платила мне всего сорок центов в час.
- Но я же ей пообещала, - возразила я.
Однажды он сказал, что видел, как она выходит из автобуса. Он видел ее из окна своего кабинета. И было это вовсе не рядом с больницей Святого Павла.
- Наверно, у нее был перерыв.
- Никогда раньше не видел ее при дневном свете, - сказал Чесс. - Господи помилуй.
Я предложила мистеру Горри прогулку в инвалидном кресле, когда погода улучшилась. Но он отверг эту идею, исторгнув такие звуки, которые уверили меня определенно, что ему неприятно разъезжать в коляске у всех на виду или, может быть, неприятно, что его будет везти наемная сиделка вроде меня.
Чтобы спросить его о прогулке, я прервала чтение газеты, а когда попыталась продолжить, он начал жестикулировать и мычать, сообщая, что устал слушать. Я отложила газету. Он помахал здоровой рукой, указывая на кучу альбомов на нижней полке стола позади него. Звуков стало больше. Я могу их описать как хрюканье, храп, отхаркивание, лай, бормотание. Но сейчас эти звуки почти складывались в слова. Они и звучали как слова. Я слышала не только категорические утверждения и требования ("Не хочу". "Помоги встать". "Дай глянуть на часы". "Я хочу пить"), но и более сложные высказывания: "Боже, почему эта собака не заткнется?" или "Ну и треп" (это после того, как я прочла не то речь, не то передовицу в газете).
Теперь я слышала: "Давай поглядим, нет ли там чего поинтереснее газет".
Я вытащила стопку альбомов с полки и устроилась у его ног на полу. На обложках были выписаны большими черными фломастерами буквы и даты прошедших годов. Я перелистывала альбом за 1952 год и увидела вырезки из газет по поводу похорон Георга VI. А выше надпись фломастером: "Альберт Фредерик Георг. Родился в 1885. Умер в 1952". Фотография трех королев в траурных вуалях.
На следующей странице история об Аляскинской трассе.
- Какие интересные документы, - сказала я. - Хотите, я помогу начать новый альбом? Вы выберете то, что вам интересно, я вырежу и вклею туда.
Его мычание означало "Слишком много возни", или "Кому это сейчас интересно?", или даже "Что за глупая идея".
Он смахнул короля Георга VI, желая увидеть даты на других альбомах. И не нашел того, что хотел. Он качнулся в сторону книжного шкафа. Я принесла еще одну стопку альбомов. Я поняла, что он ищет альбом за какой-то определенный год, и держала каждый так, чтобы он видел обложку. Иногда я пробегала по страницам, несмотря на его недовольство. Я увидела статью про пантер на острове Ванкувер и еще одну - о смерти акробата, упавшего с трапеции, и еще о ребенке, который выжил в снежной лавине. Мы вернулись в годы войны, добрались до тридцатых, до года моего рождения, и еще почти на десять лет назад, пока он не нашел то, что искал. И отдал приказ:
Загляни в этот. 1923.
Я начала перелистывать с самого начала.
"Январский снегопад похоронил деревню под…"
Не это. Скорее. Шевелись!
Я стала листать быстрее.
Медленней. Полегче. Медленней.
Я листала страницы одну за другой, не останавливаясь, чтобы заглянуть в них самой, пока не дошла до той, которую он искал.
Там не было ни фотографии, ни заголовка. Чернильные буквы гласили:
"Ванкувер-Сан, 17 апреля 1923 г.".
- "Остров Кортеса", - прочла я. - Это?
Читай. Ну же.
Остров Кортеса. Ранним утром воскресенья или вечером в субботу дом Энсона Джеймса Уайльда на южной оконечности острова был полностью уничтожен огнем. Дом находился вдалеке от других жилищ или поселений, и поэтому пламя никто из островитян не заметил. Сообщают, что пожар увидели в воскресенье рано утром с рыболовецкого судна, направлявшегося в бухту Дезолейшн-Саунд, но там, на борту, решили, что кто-то сжигает валежник. Зная, что вследствие влажности в лесу подобные кострища угрозы не представляют, они продолжили путь.
Мистер Уайльд, владелец "Уайльдфрут орчардс", прожил на острове около пятнадцати лет. Одинокий человек, прежде он служил в армии, но к тем, кто попадался ему на пути, он относился сердечно. Некоторое время назад он женился и обзавелся сыном. Полагают, что родом мистер Уайльд с восточного побережья.
Огонь превратил дом в пепелище и обрушил балки. Тело мистера Уайльда лежало среди обугленных руин, сожженное почти до неузнаваемости. В руинах нашли почерневшую канистру из-под керосина. Жена мистера Уайльда в это время отсутствовала, ибо в прошедшую среду приняла приглашение прокатиться на лодке с грузом яблок из сада ее супруга, отправленных в Комокс. В ее намерения входило вернуться в тот же день, но отсутствовала она три дня и четыре ночи вследствие проблем с двигателем судна. Утром в воскресенье она вернулась с другом, предложившим ей прогулку, и они вместе обнаружили трагедию.
Опасались за судьбу младшего сына Уайльда, отсутствовавшего в доме во время пожара. Поиски начались сразу же, и перед наступлением темноты дитя было обнаружено в лесу, не далее мили от дома. Ребенок промок и замерз, проведя в подлеске несколько часов, но, к счастью, избежал травм. Оказалось, что ребенок взял с собой немного еды, покидая дом, ибо при нем нашли несколько ломтей хлеба. Было проведено дознание в Кортни по случаю пожара, уничтожившего дом Уайльда и повлекшего за собой смерть последнего.
- Вы знали этих людей? - спросила я.
Переверни страницу.
4 августа 1923 года. Дознание, проведенное в Кортни на острове Ванкувер по случаю пожара, приведшего к смерти Энсона Джеймса Уайльда на острове Кортеса в апреле этого года, обнаружило, что возможность поджога со стороны покойного или неустановленной личности не может быть доказана. Наличие канистры для керосина на месте пожара не было принято как убедительное доказательство. Мистер Уайльд регулярно покупал и использовал керосин, согласно мистеру Перси Кемперу, владельцу магазина "Мэнсонс лэндинг" на острове Кортеса. Семилетний сын покойного не предоставил никаких свидетельств о пожаре. Он был найден поисковой партией несколькими часами позднее бродящим в лесу недалеко от дома. В ответ на вопросы дознания он сообщил, что отец дал ему немного хлеба и яблок и отправил в "Мэнсонс лэндинг", но он заблудился. Однако через несколько недель он отказался от своих показаний, утверждая, что не помнит, как это случилось и как он сбился с пути, ведь по этой дороге он ходил неоднократно. Доктор Энтони Хелуэлл из Виктории утверждает, что осмотрел мальчика и полагает, что, возможно, он убежал, как только увидел огонь, и имел достаточно времени, чтобы захватить немного еды, о чем он теперь не помнит. В то же время доктор полагает, что рассказ мальчика может со временем измениться, как и подавленные воспоминания о случившемся. Он также заметил, что дальнейшие допросы мальчика бесполезны, ибо тот, скорее всего, не способен отличить факт реальный от воображаемого.