Вместо того чтобы ждать три недели, он прилетает завтра - взять Софи и детей в небольшое путешествие. Он хочет поехать в Квебек. Он там никогда не был и полагает, что дети должны увидеть ту часть Канады, где говорят по-французски.
- Он соскучился, - сказал Филип.
Софи засмеялась:
- Да, он скучает по нас.
Двенадцать дней, подумала Ева. Из трех недель прошло двенадцать дней. Она сняла дом на месяц. Она пустила своего приятеля Дева пожить в ее квартире. Еще одного безработного актера, бывшего в таких нешуточных или воображаемых финансовых обстоятельствах, что он отвечал на телефонные звонки разными голосами. Дев ей очень нравился, но она не могла вернуться и жить с ним в одной квартире.
Софи упомянула, что они поедут в Квебек на арендованной машине, а потом на ней же доедут до аэропорта, где ее и сдадут. Ни слова о том, что возьмут с собой Еву. В машине для нее не было места. Но разве она не могла ехать на своей? Взяв, например, Филипа для компании. Или Софи. Иэн может поехать с детьми, раз уж так соскучился, и дать Софи отдохнуть. Ева и Софи могли бы ехать вместе, как когда-то на летних каникулах, путешествуя до города, в котором они не бывали раньше и где Еве удалось разжиться работой.
Глупости это все. Машине Евы было девять лет, и состояние ее не располагало к долгим поездкам. И скучал-то Иэн именно по Софи - это было написано на ее раскрасневшемся лице, хоть она и отвернулась. К тому же Еву никто не звал.
- Вот хорошо, - сказала Ева, - что он так быстро справился с книгой.
- Ну да, - сказала Софи.
В ее голосе всегда появлялась нотка отрешенности, стоило ей упомянуть о книге Иэна, а когда Ева спросила, о чем книга, то она ответила просто "городская топография". Возможно, так и должны отвечать жены научных работников - Еве такие прежде не встречались.
- Да и ты сможешь собой заняться - сказала Софи. - После этого цирка. Узнаешь наконец, каково обладать домом в деревне. Убежищем.
Ева попыталась перевести разговор на другую тему, что угодно, только бы не начать бессвязно блеять, выспрашивая Софи, по-прежнему ли она собирается приехать на следующее лето.
- У меня был друг, удалившийся в самый настоящий ретрит, - сказала она. - Он буддист. Нет, скорее индуист. Ненастоящий индус. - (При упоминании индуса Софи усмехнулась, сигнализируя, что в эту тему не следует углубляться.) - Ну так вот, там три месяца запрещалось разговаривать. И другие там тоже были, но им нельзя было говорить. Так он рассказывал, что часто случается, и об этом их заранее предупреждали, что один человек влюблялся в другого, не обмолвившись ни словечком. Чувствуешь, что общаешься как-то иначе, по-особому, когда не можешь говорить. Понятно, что это любовь на духовном уровне и с этим ничего нельзя поделать. И у них там с этим строго. Или это он так сказал.
- И что? - спросила Софи. - Когда им разрешали говорить, что случалось?
- Большое разочарование. Обычно человек, с которым, казалось, налажена связь, не общался с тобой совершенно. Может, они думали, что общались с кем-то другим таким образом, и считали…
Софи рассмеялась с облегчением.
- Да, ничего не поделаешь, - сказала она, радуясь, что никто не выказал разочарования, ничьи чувства не задеты.
Может, они поссорились, думала Ева. Может, ее приезд - это тактическая уловка. Софи забрала детей, чтобы проучить его. Решила провести время с матерью, просто чтобы проучить его. Спланировала отпуск сама, убедив себя, что способна на поступок. Устроила демонстрацию.
И животрепещущий вопрос: кто из них позвонил?
- Может, оставишь детей здесь, - предложила она, - пока съездишь в аэропорт? Потом вернешься, заберешь их и уедешь. И сама побудешь одна немного, и с Иэном проведешь немного времени наедине. Ведь это сущий ад - ехать с ними в аэропорт.
- Заманчивое предложение, - сказала Софи.
И согласилась в конце концов.
Теперь Ева думала, а не затеяла ли она эту маленькую корректировку планов дочери только ради того, чтобы поговорить с Филипом.
(Ты сильно удивился, когда папа позвонил из Калифорнии?
Он не звонил. Мама сама ему позвонила.
Правда? Я и не знала. И что она сказала?
Она сказала: "Не могу здесь оставаться. Тошно мне здесь, давай придумаем что-нибудь, чтобы меня вызволить".)
Ева заговорила будничным голосом, обозначив конец игры:
- Филип… Филип, послушай. Я думаю, мы должны остановиться прямо здесь. Это грузовик какого-то фермера, и едет он туда, куда мы не должны ехать.
- Нет, должны, - сказал Филип.
- Нет, не должны. Они сильно рассердятся.
- Мы вызовем вертолеты и постреляем их.
- Не глупи. Ты же знаешь, что это просто игра.
- Они их постреляют.
- Не думаю, что у них есть оружие, - сказал Ева, применив другую тактику. - Они еще не придумали оружие для уничтожения пришельцев.
Филип возразил:
- Ты ошибаешься! - и пустился в объяснения про какие-то ракеты, но она его не слушала.
Когда Ева была ребенком и жила в деревне с братом и родителями, они иногда ездили с матерью в город, тоже большую деревню. Машины у них не было - время было военное, они ездили поездом. Хозяйка одной гостиницы дружила с матерью Евы и радушно их принимала, когда они ездили в город за кукурузой, клубникой или помидорами. Иногда они останавливались выпить чаю или посмотреть на старую посуду и остатки мебели на продажу на пороге фермы какой-нибудь предприимчивой женщины. Отец Евы предпочитал держаться подальше и играть в шашки на берегу. Там соорудили большую бетонную квадратную плиту с нарисованной на ней доской в черно-белую клетку, с крышей, но без стен, и по этой доске даже в дождь игроки неторопливо двигали огромные шашки, подталкивая их шестами. Брат Евы наблюдал за ними или шел купаться - один, без присмотра, он был старше. Все это уже ушло в прошлое - бетонная плита тоже исчезла, или что-то на ней построили. Исчезла и гостиница с верандами, нависающими над песком, исчез и вокзал с клумбами, на которых цветами было выложено название деревни. И железнодорожные пути тоже. Вместо них там построили торговый центр "под старину", с вполне удовлетворительным новым универмагом и винным магазином, магазинчиками летней одежды и лавочкой с кустарными поделками.
Когда Ева была совсем маленькая и носила на голове огромный бант, она обожала эти путешествия. Она ела маленькие печенья с повидлом и пирожные с твердой глазурью сверху и мягкой внутри, а поверх всего сочилась засахаренная вишня. Ей не разрешалось касаться посуды, или атласно-кружевных подушечек для иголок, или старых кукол с болезненными лицами, и разговоры женщин проходили мимо ушей, набегая и удаляясь, подобно неизбежным тучам. Но ей нравилось сидеть на заднем сиденье, воображая себе, что это седло коня или что машина - это королевская карета. Потом ей расхотелось ездить с матерью. Ей стало неприятно тащиться за матерью следом и считаться маминой дочкой. Моя дочь Ева. Насколько же покровительственно, как ошибочно собственнически звучал этот голос у нее в ушах. (Она потом много лет использовала эту интонацию, или ее вариации, как главный элемент в своих наименее замысловатых, намеченных широкими мазками ролях.) Ей стала не по вкусу материнская привычка наряжаться, когда они выезжали в город: ее огромные шляпы и перчатки, ее просторные платья, на которых цветы пучились, словно бородавки. А полуботинки, которые мать надевала, чтобы поберечь мозоли на ногах, казались позорно огромными и стоптанными.
"Что ты больше всего ненавидишь в матери" - так называлась игра, в которую Ева играла с подружками в первые годы вдали от дома.
"Корсет", - говорила одна девочка, а другая: "Мокрый фартук. Сетку для волос. Толстые руки. Цитаты из Библии. Песню "Дэнни-бой"". Ева всегда говорила: "Мозоли".
Она только недавно вспомнила эту игру. Думать о ней теперь - все равно что тревожить больной зуб.
* * *
Грузовик перед ними замедлился и, не показав поворота, свернул в аллею с деревьями по обе стороны.
- Я не могу больше следовать за ними, Филип, - сказала Ева.
И поехала, не сворачивая. Но, проезжая аллею, приметила столбы от ворот. Необычные, по форме напоминающие топорные минареты, украшенные выбеленными ракушками и осколками цветного стекла. Оба покосились и частично были скрыты золотарником и дикой морковью, так что и сами потеряли чувство реальности в качестве воротных столбов и выглядели словно забытые декорации пошленькой оперетки. Как только Ева их увидела, она вспомнила кое-что еще: отбеленную временем стену заднего двора, на которой красовались мозаичные картинки. Картинки неуклюжие, фантастические, какие-то детские. Церкви со шпилями, замки с башнями, квадратные домишки с квадратными, кривобокими, желтыми оконцами. Треугольные рождественские елки, толстая лошадь с миниатюрными ножками и горящими красными глазами, извилистые голубые реки, похожие на завитки лент, Луна и перекошенные звезды, и жирные подсолнухи, кивающие над крышами домов. И все это сделано из кусочков цветного стекла, вставленного в бетон или штукатурку. Она это видела, и было это не в каком-то общественном месте. Мозаики находились где-то в городе, и она была с мамой. Контуры материнского тела вырисовывались перед стеной, о которой она расспрашивала старика-фермера. Он, наверное, был ровесником матери и казался Еве стариком.
Мать и хозяйка гостиницы отправлялись в поездки не только поглядеть на антиквариат - они искали редкости, диковинки. Их интересовал куст, подстриженный "под медведя", и сад карликовых яблонь.
Ева совсем не помнила эти столбы, но ей казалось, что они должны быть частью этого воспоминания. Она сдала назад и въехала на узкую тропу под деревьями. Это были грузные, старые лесные сосны, возможно опасные: везде виднелись полумертвые свисающие ветки и ветки, уже поникшие или упавшие, покрывавшие траву и лозы по обе стороны дороги. Машина раскачивалась на выбоинах, и Дейзи, похоже, одобряла такую езду. Она начала издавать звуки в том же ритме. Уппи. Уппи. Уппи.
Наверно, Дейзи запомнит это - только это она и запомнит - об этом дне. Согбенные деревья, неожиданные тучи, забавные подскоки автомобиля. Может, и белые лица цветов дикой моркови, трущиеся о стекла машины. Ощущение присутствия Филипа рядом с собой - его непостижимое серьезное волнение, звоночки его детского голоса, попавшие во власть сверхъестественного. Более смутный образ Евы - ненакрашенной, веснушчатой, со сморщенными от загара руками, блондинистые с проседью кудряшки, затянутые черной лентой. Может, запах. Уже не запах сигарет или косметики и кремов, на которые Ева когда-то тратила так много денег. Старческой кожи? Чеснока? Вина? Полоскания для рта? Ева, может, умрет к тому времени, когда Дейзи вспомнит все это. Дейзи и Филип могут отдалиться друг от друга. Ева не разговаривала с братом три года. С тех пор, как он сказал ей по телефону: "Тебе не следовало становиться актрисой, если ты не готова на все ради успеха".
Впереди ничто не предвещало дома, но в просвете деревьев высился скелет амбара, без стен, балки наружу, только крыша цела, но съехала набекрень, как смешная шляпа. Кажется, останки каких-то механизмов, древние автомобили или грузовики, разбросанные вокруг в море цветущих сорняков. У Евы не было времени всмотреться - надо было удерживать машину на неровной дороге. Зеленый грузовик исчез впереди - куда его уже занесло? Потом она заметила, что аллея изогнулась. Аллея изогнулась, они покинули сосновую тень и выехали под яркое солнце. Все та же морская пена дикой моркови, те же образы ржавого мусора расплывались перед нею. Высокая одичавшая живая изгородь с одной стороны, а за нею - вот он, дом, тут как тут. Большой, два этажа желто-серого кирпича, деревянный чердак, слуховые окна уплотнены грязной губчатой резиной. Одно из нижних окон сияло алюминиевой фольгой, прилепленной изнутри.
Она забралась куда не надо. Ничего не помнила про этот дом. Здесь не было стены вокруг скошенной травы. Побеги молодых деревьев пробивались сквозь сорняк тут и там.
Грузовик припарковался прямо перед ней. А дальше она видела клочок очищенной земли, где щебень разровняли, и можно было развернуть машину. Но дальше было не проехать. Еве тоже пришлось остановиться. Она думала - раз человек в грузовике остановился здесь, то у него есть определенная цель, и это она должна объяснить себе, какая именно. Сейчас он лениво вылезал из грузовика. Не глядя на нее, он выпустил собаку, которая моталась по кузову туда-сюда и лаяла довольно-таки злобно. Оказавшись на земле, она продолжала лаять, но от хозяина не отходила. Лицо человека закрывал козырек кепки, так что Ева не могла рассмотреть его выражение. Он стоял у грузовика, глядя на них, не решив еще, подходить ли. Ева отстегнула ремень безопасности.
- Не выходи, - сказал Филип. - Сиди в машине. Развернись. Уезжай.
- Я не могу, - сказала Ева. - Все в порядке. Собака просто тявкает и не причинит вреда.
- Не выходи.
Вот не стоило так увлекаться игрой. Семилетку вроде Филипа может запросто занести не на ту дорожку.
- Это не часть игры, - сказала она. - А просто человек.
- Я знаю, - сказал Филип. - Только не выходи.
- Хватит, - отрезала Ева.
Она вышла из машины и хлопнула дверцей.
- Привет, - сказала она. - Простите, я обозналась. Приняла вас за другого.
Мужчина промычал что-то вроде "ну".
- На самом деле я искала другое место, - сказала Ева. - Я там бывала однажды, еще маленькой девочкой. Там такая стена с картинками - знаете, из кусочков битого стекла. Кажется, такая бетонная стена, беленая. Когда я увидела эти столбы у дороги, я подумала, что это то самое место. Вы, наверно, думали, что мы увязались за вами. И вправду глупо получилось.
Она услышала, как открылась дверь машины. Вышел Филип, волоча Дейзи за собой. Ева подумала, что он прижмется к ней, и протянула руку, чтобы его обнять. Но он оторвался от Дейзи, обошел Еву и заговорил с мужчиной. Он оправился от перепуга чуть раньше и был, похоже, спокойнее, чем Ева.
- Ваша собака не кусается? - вызывающе спросил он.
- Она тебя не обидит, - ответил мужчина. - Пока я с ней, она в порядке. Просто рыпается, потому что еще щенок. Щенок она еще.
Он был невысок, не выше Евы. На нем были джинсы и распашной пестрый жилет, из тех, что вяжут в Перу или Гватемале. Золотые цепи и медальоны искрились на безволосой, загорелой и мускулистой груди. Когда он говорил, то откидывал голову, и Ева заметила, что лицо у него старше тела. Несколько передних зубов отсутствовали.
- Мы больше не будем беспокоить вас, - сказала она. - Филип, я как раз рассказывала этому человеку, что мы ехали по этой дороге в поисках места, где я бывала маленькой девочкой, и там были картинки из цветного стекла на стене. Но я ошиблась, это не то место.
- Как ее зовут? - спросил Филип.
- Трикси, - ответил мужчина, и, услышав свое имя, собака подпрыгнула и стукнулась о его локоть. Он шлепнул ее. - Я не слышал про картинки. Я тут не живу. Гарольд - он только и может знать.
- Ладно, ничего, - сказала Ева и взяла Дейзи на руки. - Не могли бы вы просто отъехать, тогда я смогу развернуться.
- Я не знаю ни о каких картинах. Видите, если бы они были тут, на фасаде, я не мог бы их видеть, потому что Гарольд развалял эту стену.
- Нет, они были не в доме, - сказала Ева. - Но не важно. Это было давным-давно.
- Да-да-да, - продолжал мужчина куда более приветливо. - Зайдите и попросите Гарольда все вам рассказать. Вы знаете Гарольда? Он хозяин тутошний. Хозяйка-то здесь Мэри, но Гарольд поместил ее в богадельню, так что теперь сам хозяйствует. Он не виноват, ей пришлось туда отправиться.
Он полез в грузовик и вытащил две упаковки пива.
- Мне надо было в город. Гарольд послал меня в город. А вы идите. Заходите. Гарольд будет рад повидаться.
- Рядом, Трикси, - строго сказал Филип.
Собака скулила и прыгала вокруг них, Дейзи повизгивала от страха и удовольствия, и как-то они оказались на дорожке, ведущей к дому, а потом и у входа. Ева несла Дейзи, а Филип и Трикси карабкались рядом по земляным буграм, бывшим когда-то ступеньками.
- Открывайте, и вперед, - сказал мужчина. - Идите прямо. Ничего, что здесь не так чисто, как бывало раньше? Мэри в богадельне, никто не убирается больше, как раньше.
Невероятный беспорядок - вот через что им пришлось идти, - такой, что годы понадобились бы, чтобы навести здесь чистоту. Нижний слой представлял собой стулья, и столы, и диваны, и, возможно, пару печек, ветхие простыни, и газеты, и оконные шторы, и мертвые растения в горшках, и бревна, торчащие из стен, и сломанные осветительные приборы, и карнизы для занавесок поверх всего этого, иногда до самого потолка, заслоняя наружный свет. Чтоб видеть путь, у входной двери горел светильник. Мужчина поставил на пол упаковки с пивом, открыл дверь и позвал Гарольда. Уже трудно было сказать, где они находились сейчас, - видны были кухонные шкафы с дверцами без петель, какие-то банки на полках, но тут же стояли две раскладушки с голыми матрасами и мятыми одеялами. Окна настолько успешно скрывались за мебелью или развешанными лоскутными одеялами, что найти их было трудновато, и пахло, как в лавке старьевщика, тут же забитая раковина и, возможно, забитый туалет, остатки еды и жира, запах сигарет и человеческого пота, и собачьего дерьма, и полного помойного ведра.
Никто не отозвался на крик. Ева обернулась - места для этого в комнате хватало, в отличие от передней, - и сказала:
- Я не думаю, что…
Но Трикси путалась у нее под ногами, и мужчина обошел ее, чтобы постучать в другую дверь.