Первый шаг долгого и страшного пути. Она подскажет ему каждый шаг и останется с ним, пока будет в силах. Теперь привяжи лодку. Иди по берегу. Иди через луг. Открой калитку. Она будет идти следом или впереди, как ему покажется лучше.
По двору и на крыльцо, и в кухню.
Они попрощаются и сядут по разным машинам, и тогда уже его дело, куда он отправится. И завтра она не позвонит в полицию. Она будет ждать, пока они сами ей не позвонят и не пригласят прийти к нему на свидание в тюрьму. Каждый день или так часто, как ей позволят, она будет сидеть и разговаривать с ним в тюрьме и будет писать ему письма. Если его отправят в другую тюрьму, она поедет туда, даже если ей разрешат видеться с ним лишь раз в месяц, она будет рядом. И на суде - да, каждый день суда - она будет сидеть там, где он сможет ее видеть.
Не может быть, чтобы кто-то вынес смертный приговор за такое преступление, ведь оно отчасти случайное, это безусловно преступление страсти, но здесь является тень, чтобы отрезвить Инид, когда она чувствует, что эти картины преданности, привязанности, которая подобна любви, но за гранью любви, становятся непристойными.
И вот началось. С ее просьбы отвезти ее на реку якобы сделать фотографии. Оба они встают, и она снова смотрит на дверь комнаты больной - и снова эта дверь закрыта.
Она говорит глупость:
- А покрывала сняли с окон?
Какую-то минуту кажется, он не понимает, о чем она.
- Покрывала. А, да. Думаю, Олив их сняла. У нас же там поминки были.
- Просто я подумала. Они выгорят на солнце.
Он открывает дверь, она обходит вокруг стола, и они стоят, глядя в комнату. Он говорит:
- Можешь зайти, если хочешь. Все в порядке. Заходи.
Кровать убрали, разумеется. Мебель посдвигали к стенам. Центр комнаты, где ставили стулья для поминок, пуст. Как и пространство между северными окнами - там, наверное, стоял гроб. Стол, на который Инид ставила тазик, складывала салфетки, вату, ложки, лекарства, задвинули в угол, на нем стоял букет дельфиниума. Высокие окна по-прежнему наполнял дневной свет.
"Ложь" - из всех слов, сказанных миссис Куин в этой комнате, Инид слышала сейчас только это слово. "Ложь, могу поспорить, что все это ложь!"
Может ли человек выдумать нечто настолько изощренное и дьявольское? Ответ - да. Больной человеческий разум, разум умирающего может быть переполнен всякого рода мусором и способен организовать этот мусор наиболее убедительным образом. Даже собственный разум Инид, когда она спала в этой комнате, переполнялся гнуснейшими, отвратительнейшими измышлениями, мерзостью. Подобная ложь может таиться в уголках сознания, висеть там, подобно летучим мышам, выжидая тьмы, чтобы возобладать над разумом. Никогда нельзя утверждать: "Такое выдумать невозможно. Глядите, как подробны эти сны, слой за слоем, так что только часть из них можно запомнить и выразить словами - лишь то, что соскребаем с самой верхушки".
Когда Инид было лет пять или шесть, она сказала матери, что зашла к отцу в кабинет и увидела, что он сидит за столом, а на коленях у него какая-то женщина. Все, что она могла вспомнить об этой женщине, и тогда, и теперь, - на ней была усыпанная цветами шляпа с вуалью (такие шляпы уже и в те времена давно вышли из моды), а пуговицы блузки или платья были расстегнуты, оттуда торчала одна голая грудь, кончик которой прятался у отца во рту. Она рассказала об этом матери, совершенно не сомневаясь, что видела это на самом деле. Она сказала:
- Одна из ее передниц торчала у папы во рту.
Слова "грудь" она не знала, но знала, что их две.
Ее мать сказала:
- Инид, погоди. О чем ты говоришь? Что за передница такая, скажи на милость?
- Как мороженое в рожке, - объяснила Инид.
Вот так она это видела, в точности. Она и сейчас могла это увидеть. Вафельный рожок, в нем горка ванильного мороженого, расплющенного на женской груди, а узкий кончик рожка - у отца во рту.
Мать сделала тогда нечто совершенно неожиданное. Она расстегнула платье и вытащила оттуда бледный предмет, плюхнувшийся ей в ладонь.
- Мороженое-рожок, - сказала Инид.
- Значит, тебе это приснилось, - сказала ее мать. - Сны иногда бывают глупыми-преглупыми. Ничего не рассказывай папе. Это очень глупый сон.
Инид не сразу поверила матери, но через год, или около того, поняла, что мать, наверное, все-таки права, ведь мороженое-рожок никак не удержится на груди у женщины, да и не бывает таких огромных рожков. А став чуть постарше, она осознала, что шляпа наверняка сошла с какой-нибудь картинки.
Ложь.
Инид еще не спросила его, она молчала. Ничто не обязывает ее спрашивать. Все по-прежнему было "до". Мистер Уилленс все еще сам въехал в Ютландскую запруду, намеренно или случайно. Все по-прежнему верили в это, и Инид тоже верила, верила, что Руперт ни при чем. А раз так, то эта комната и этот дом, и ее жизнь предлагали иной вариант развития событий, в корне отличный от того, который она переживала (или которым упивалась, можно и так сказать) последние несколько дней. Иная возможность была ей ближе, и все, что ей следовало сделать, - молчать и отпустить. Благодаря ее молчанию, ее молчаливому сообщничеству, такие блага могли расцвести пышным цветом! И для других, и для нее.
Большинству людей известно, что это такое. Простая истина, которую она так долго не могла уяснить. Только так этот мир еще остается пригодным для жизни.
Инид расплакалась. Не от горя, а от нахлынувшего облегчения, которого она так ждала, сама о том не ведая. Теперь она взглянула Руперту в лицо и увидела, что глаза у него в красных прожилках, а кожа вокруг глаз сухая и сморщенная, как будто он тоже плакал.
- Не повезло ей в жизни.
Инид извинилась и пошла за платком, лежавшим в сумке, забытой в кухне на столе. Теперь ей стало стыдно, что она так вырядилась, изготовившись к мелодраматической развязке.
- И о чем я только думала, не знаю, - сказала она. - Я же не смогу подойти к реке в этих туфлях.
Руперт закрыл дверь в гостиную.
- Если ты не передумала, то мы все еще можем пойти, - сказал он. - Там обязательно есть пара резиновых сапог более-менее тебе по ноге.
Только бы не ее, надеялась Инид. Нет. Ее будут слишком малы.
Руперт открыл ящик в дровяном сарае сразу за кухонной дверью. Инид никогда не заглядывала в этот ящик, она думала, что там дрова, в которых определенно не было ни малейшей надобности этим летом. Руперт вытащил несколько разрозненных резиновых сапог и даже один зимний сапог, пытаясь подобрать пару.
- Вот эти вроде должны подойти, - сказал он. - Наверное, это мамины. А может, даже и мои, когда нога еще не выросла.
Он вытащил нечто, напоминающее кусок брезента, а потом за оборванный ремень извлек из ящика старый школьный ранец.
- Я и забыл, что тут лежит все это барахло, - сказал он, забрасывая вещи обратно, сверху он положил непригодившиеся сапоги.
Он уронил крышку ящика, издав при этом сердечный, горестный и немного официальный вздох.
В таком доме, как этот, доме, где долго-долго живет одна семья, запущенном последние несколько лет, найдется множество ящиков, баков, полок, чемоданов, сундуков и закоулков в подполе, наполненных всяческими вещами, которые только и ждут, чтобы Инид их рассортировала - что-то подписала и положила про запас, что-то починила и вернула в обиход, а что-то отправила в коробку и на свалку.
Будь у нее такая возможность, она бы от нее не отказалась. Она превратила бы этот дом в место, где для нее нет никаких тайн и где все идет по заведенному ею порядку.
Руперт поставил перед ней сапоги, когда она внаклонку расстегивала ремешки на туфлях. Сквозь запах виски Инид почувствовала горький запах его дыхания после бессонной ночи и длинного тяжкого дня, она почувствовала запах крепко пропотевшей кожи тяжело работающего мужчины, которого никакое мытье - во всяком случае то, как он моется, - не освежает как следует. Ей были знакомы все телесные запахи - даже запах семени, но было что-то новое и агрессивное в запахе этого тела, которое не находилось ни в ее власти, ни под ее опекой.
Запах был приятный, желанный.
- Проверь, сможешь ли ходить, - сказал он.
Она смогла. Она пошла впереди него к калитке. Он перегнулся через ее плечо, чтобы открыть калитку перед ней. Она подождала, пока он закроет задвижку, а затем посторонилась, пропустив его вперед, потому что он захватил из сарая маленький тесак, чтобы расчистить тропинку.
- Обычно коровы объедают стебли, - сказал он, - но то, что там растет, коровы не жуют.
- Я ходила туда всего раз, - сказала она. - Рано утром.
Ее тогдашнее отчаяние казалось ей теперь ребячеством.
Руперт ушел вперед, выкашивая толстый мясистый чертополох. Солнце проливало ровный пыльный свет на кроны деревьев впереди. Сперва воздух был кристально чист, а потом вдруг возник рой крошечной мошкары. Мошки, мелкие, как пылинки, все время пребывали в движении и при этом держались вместе в форме то ли столба, то ли облака. Как им это удается? И как они выбирают свои места, эти точки одну над другой? Это, наверное, как-то связано с поиском пищи. Но они, кажется, никогда не насыщаются.
Когда они с Рупертом вошли под сень летней листвы, был уже закат, почти ночь. Приходилось смотреть в оба, чтобы не споткнуться о корни, вылезающие из-под земли на тропинку, или не треснуться головой о свисающий неожиданно крепкий стебель лозы. А потом вода полыхнула меж черных ветвей. Светящаяся вода у противоположного берега реки и деревья над ней, все еще озаренные. А на этой стороне - теперь они шли вдоль кромки воды, сквозь ивняк - вода была чайного цвета, но прозрачная.
И лодка в ожидании качается в сумерках, все та же лодка.
- Весла в тайнике, - сказал Руперт.
Он вошел в заросли ив, чтобы найти весла, и Инид мгновенно потеряла его из виду. Она шагнула к самой воде, и сапоги ее чуть погрузились в ил и увязли в нем. Если бы она попыталась, то расслышала бы, как Руперт шуршит в зарослях. Но, прислушавшись к движению лодки, легкому и тайному движению, она почувствовала бы, как все вокруг, далеко-далеко вокруг, объяла тишина.
Джакарта
I
У Кэт и Сонье на пляже собственное место за громадными бревнами. Они выбрали его не только чтобы укрыться от налетавшего порой пронзительного ветра и не потому, что брали с собой малышку, дочь Кэт, но и чтобы их не видели женщины, приходившие на пляж каждый день. Они прозвали этих женщин мониками.
У моник по два, три, четыре ребенка на нос. И верховодит ими всамделишная Моника, которая не поленилась пройти по пляжу и представиться, когда впервые заметила Кэт, Сонье и малышку. Она пригласила их присоединиться к сборищу.
И они подчинились, в четыре руки таща переносную кроватку с ребенком. А что еще можно было сделать? Но с той поры они таятся за бревнами.
Лагерь моник сооружен из пляжных зонтов, полотенец, мешков с подгузниками, корзин для пикников, надувных матрасов и китов, игрушек, лосьонов, запасной одежды, соломенных шляп, термосов с кофе, бумажных стаканчиков и тарелок и термосов с домашним фруктовым мороженым.
Среди них есть и беременные, и те, что кажутся беременными, потому что фигуры их утратили форму, расплылись. Они с трудом сползают к воде, истошно окликая своих детишек, седлающих бревна и бултыхающихся с этих бревен в воду или барахтающихся на надувных китах.
- Куда ты дела панамку? Где твой мячик? Ты уже долго плаваешь на этой штуке, теперь очередь Сэнди.
Даже когда они говорили друг с другом, им приходилось повышать голос, перекрывая детские визги и вопли.
- В "Вудвардс" можно купить бифштекс не дороже фарша.
- Я пробовала цинковую мазь, но не помогло.
- Теперь у него нарывает в паху.
- Нельзя пользоваться пекарским порошком, попробуй соду.
Женщины эти ненамного старше Кэт и Сонье. Но они вступили в жизненную пору, внушающую Кэт и Сонье ужас. Весь пляж эти моники превратили в плацдарм. Их тяготы, их разнузданное потомство, их материнская тучность, их властность способны уничтожить чистую воду, совершенную бухточку, земляничные деревья с алыми ветками, узловатые скрюченные кедры на высоких утесах. Кэт особенно остро переживает этот страх, ведь теперь и сама она стала матерью. Во время кормления она часто читает книгу, иногда закуривая сигарету, чтобы не погрязнуть в трясине животных функций. И грудью она кормит, чтобы уменьшилась матка и живот втянулся, а не только ради снабжения малютки Ноэль драгоценными материнскими антителами.
У Кэт и Сонье тоже есть кофе в термосе и собственные запасные полотенца, из которых они соорудили шалашик для Ноэль. И сигареты есть, и книги. У Сонье - Говард Фаст. Ее муж сказал, коль уж она взялась за художественную литературу - эта книга самая подходящая. А Кэт читает рассказы Кэтрин Мэнсфилд и новеллы Д. Г. Лоуренса. Сонье повадилась бросать свою книгу и хватать ту, которую Кэт не читает в данный момент. Ей хватает одного рассказа, а потом она возвращается к Говарду Фасту.
Когда подруг одолевает голод, одна из них совершает долгое восхождение по длинной деревянной лестнице. Дома окружают бухточку, громоздясь на скалах под соснами и кедрами. Все они были прежде летними дачами, еще до того, как построили мост Лайонс-Гейт, в те годы, когда жители Ванкувера по воде добирались сюда во время отпусков. Некоторые коттеджи, вроде тех, где живут Кэт и Сонье, все еще выглядят довольно примитивно и сдаются по дешевке. Другие, как тот, где обитает всамделишная Моника, заметно усовершенствовали. Но никто не собирается засиживаться в дешевых домишках. Все хотят перебраться в более благоустроенные. Кроме Сонье и ее мужа, чьи планы кажутся более таинственными, чем у остальных.
Немощеная дорога полумесяцем пролегает вдоль домов и обоими концами упирается в Марин-драйв. Внутренность полукружия заполнена поваленными деревьями, зарослями папоротника с кустами морошки, но там можно отыскать увлекательные тропки, по которым рукой подать до магазина на Марин-драйв. В магазине Кэт и Сонье обычно берут жареный картофель навынос для ланча. Чаще за покупками ходит Кэт, потому что прогулка под деревьями для нее - удовольствие, обычно недоступное матери, обремененной детской коляской.
Когда Кэт только приехала сюда, перед самым рождением Ноэль, она продиралась сквозь деревья почти ежедневно, никогда не задумываясь о своей свободе. Однажды она встретила Сонье. Обе работали в Ванкуверской публичной библиотеке задолго до этой встречи, но трудились они в разных отделах и ни разу и словом не перемолвились. Кэт уволилась на шестом месяце беременности, как полагалось, дабы не раздражать начальство своим видом, а Сонье уволилась из-за скандала.
Или, по крайней мере, из-за истории, попавшей в прессу. Ее муж, Коттар, работавший журналистом в газете, о которой Кэт никогда не слышала, побывал в красном Китае. В газете его назвали писателем-леваком. Рядом с фотографией Коттара поместили фото Сонье и сообщили между делом, что она работает в библиотеке. И выразили озабоченность, что, пользуясь служебным положением, Сонье может пропагандировать книги коммунистов и влиять на детей, посещающих библиотеку, так что и они могут стать коммунистами. Никто не утверждал, что она так и делала, просто выражалось опасение. И не было ничего противозаконного в том, что житель Канады съездил в Китай. Но выяснилось, что Коттар и Сонье - американцы, и их поведение показалось еще подозрительнее - кто знает, что там у них на уме?
- Я знаю эту девушку, - сказала Кэт мужу Кенту, когда увидела фотографию Сонье. - По крайней мере я знаю ее в лицо. Она всегда кажется такой застенчивой. И ей будет стыдно за все это.
- Нет. Не будет, - ответил Кент. - Таким нравится подвергаться гонениям, они ради этого и живут.
Директор библиотеки заявил, как сообщалось в газете, что Сонье никак не связана с выдачей книг или влиянием на молодежь - большую часть времени она печатает каталоги.
- Забавно получилось, - сказала Сонье Кэт, когда они поближе узнали друг друга и поговорили, а потом еще поговорили с полчаса, идя по дорожке. Забавно было то, что печатать она не умела.
Ее не уволили, но уйти все равно пришлось. Но Сонье и так собиралась уволиться, потому что у них с Коттаром намечались перемены в жизни.
Кэт подумала, что перемены, наверное, подразумевают ребенка. Ей казалось, что и после окончания школы жизнь вынуждает тебя постоянно сдавать экзамены. Первый - замужество. Если не сдать его до двадцати пяти, экзамен будет провален, несмотря на все благие намерения и поставленные цели. (Она всегда теперь подписывалась "Миссис Кент Мэйберри" с чувством облегчения и некоторого душевного подъема.) Потом приходят мысли о первом ребенке. Подождать год до зачатия - мысль полезная. Два года - мысль скорее благоразумная, чем необходимая. Три года - и люди начинают недоумевать. А потом вдруг появляется и второй ребенок. Дальнейшие перспективы становятся все туманнее, и трудно понять, когда ты очутилась в том или ином месте и было ли оно изначально твоим конечным пунктом.
Сонье оказалась не из тех подруг, кто признается, что пробует зачать ребенка, и как долго она пыталась его зачать, и к каким приемам она прибегала для этого. Она никогда не обсуждала сексуальные отношения в этом ключе, не упоминала месячные или другие проявления своего организма, хотя уже скоро начала рассказывать Кэт такое, от чего у большинства людей волосы бы встали дыбом. Сонье обладала величавым чувством собственного достоинства - она хотела стать балериной, пока не выросла слишком высокой, и всегда сожалела, что не стала, пока не встретила Коттара, сказавшего:
- О, еще одна крошка-буржуа, мечтающая превратиться в умирающего лебедя.
У нее было широкое лицо, спокойное, румяное, она никогда не пользовалась косметикой - Коттар не одобрял косметики, - и ее густые, зачесанные наверх прекрасные волосы венчал пышный шиньон. Кэт она казалась восхитительной - серафической и мудрой.
Поглощая картошку фри на пляже, Кэт и Сонье обсуждают персонажей прочитанных рассказов. Как же так, почему ни одна женщина не полюбила Стэнли Бернела? Что не так со Стэнли? Он ведь еще мальчик совсем - с этой своей настырной любовью, жадностью за столом, самодовольством. А вот Джонатан Траут, ведь жена Стэнли, Линда, должна была выйти за Джонатана Траута, за Джонатана, скользившего по воде, пока Стэнли плескался и фыркал. "Приветствую тебя, мой небесный цветок персика", - бархатным басом рокочет Джонатан. Он полон иронии, нежен и слаб. "Скоротечность жизни, скоротечность жизни", - говорит он. А дерзкий мир Стэнли рушится, он лишен доверия. Что-то тревожило Кэт. Она не могла сказать об этом вслух, не решалась даже подумать. Неужели Кент похож на Стэнли?