Однажды Кэт и Сонье поспорили. Неприятный и неожиданный спор вызвал у них рассказ Д. Г. Лоуренса. Назывался он "Лис". В конце рассказа любовники - солдат и женщина по имени Марч - сидят на скале у моря, глядя на Атлантику, за которой их ждет будущий дом в Канаде. Они собираются покинуть Англию и начать новую жизнь. Они преданы друг другу, но на самом деле не вполне счастливы. Пока нет.
Солдат знает, что настоящего счастья им не видать, пока женщина не посвятит ему всю жизнь, чего не сделала до сих пор. Марч все еще борется с ним, чтобы уберечь свою жизнь, отделить от его жизни, и это ее вина, что оба подспудно несчастны, из-за ее усилий держаться своей женской души, своего женского ума. Она должна все это прекратить - прекратить думать, прекратить желать и начать топить свое сознание, пока оно полностью не погрузится в его сознание. Как тростник, колышущийся под поверхностью воды. Опусти глаза, опусти глаза - видишь, как тростник колышется в воде, он живой, но никогда не выйдет наружу. Именно так женская природа должна жить в мужской природе. Тогда и она будет счастлива, и он получит силу и довольство. И оба достигнут истинного супружества. Кэт заявила, что считает это чепухой.
И принялась обосновывать свою точку зрения:
- Он говорит о сексуальных отношениях, правда?
- Не совсем, - возражает Сонье. - О жизни вообще.
- Да. Но ведь именно секс ведет к беременности. То есть ведет при нормальном раскладе. Итак, у Марч ребенок. Или, возможно, не один. И она должна за ними смотреть. И как этим можно заниматься, если твои мысли колышутся под водой?
- Это слишком буквальное истолкование, - отвечает Сонье несколько покровительственно.
- Или ты способна думать и принимать решения, или не можешь ни того ни другого, - говорит Кэт. - Например, малыш собирается схватить бритву. Что ты делаешь? Просто говоришь: ах, я побултыхаюсь под водой, пока муж не придет домой, не включит мозги, наши общие мозги, и не обмозгует, разумно ли ребенку играть с бритвой, как тебе это?
- Ты доводишь до абсурда, - говорит Сонье.
Голоса обеих ожесточаются. У Кэт голос живой и язвительный, голос Сонье мрачен и упрям.
- Лоуренс не хотел детей. - говорит Кэт. - Он даже ревновал Фриду к ее детям от первого брака.
Сонье смотрит в одну точку у себя меж колен, просеивая пальцами песок.
- Просто я думаю, как это было бы прекрасно, - говорит она, - как было бы прекрасно, если бы женщина смогла.
Кэт понимает: что-то пошло не так. Что-то не так с ее собственными доводами. Почему она так разозлилась и взволновалась? Почему она заговорила о малышах, о детях? Потому что у нее есть ребенок, а у Сонье нет? Не потому ли она заговорила о Лоуренсе и Фриде, что подозревала - нечто похожее происходит между Сонье и Коттаром?
Когда ты выстраиваешь доказательства, используя детей в качестве аргумента, и говоришь, что женщине следует присматривать за детьми, ты вне подозрений. Тебя не в чем винить. Но когда Кэт прибегает к подобным аргументам, она прикрывается детьми. Она не может смириться с метафорой про тростник и воду, она чувствует, как разрывает, как душит ее бессознательный протест. Выходит, это она о себе думает, не о детях. Она и есть та самая, порицаемая Лоуренсом женщина. Но она не скажет об этом напрямик, потому что Сонье может заподозрить - или сама Кэт заподозрит, - что собственная ее жизнь бедна и неполноценна.
Сонье, которая обмолвилась во время другого щекотливого разговора: "Мое счастье зависит от Коттара".
Мое счастье зависит от Коттара.
Это утверждение потрясло Кэт. Она бы никогда не сказала ничего подобного о Кенте. Себе бы она такого не пожелала. Но Кэт не хотелось, чтобы Сонье считала ее женщиной, испытывающей нехватку любви. Которую никогда не считали достойной любви до исступления и которой никогда не предлагали такой любви.
II
Кент помнил название орегонского городка, куда переехали Коттар и Сонье. Вернее, куда переехала Сонье на исходе лета. Она отправилась присматривать за матерью Коттара, когда Коттар умотал на очередной дальневосточный пикник за счет газеты. Поговаривали о каких-то воображаемых или реальных проблемах, возникших, когда Коттар вернулся из Китая в Штаты. Сонье и Коттар решили по его возвращении встретиться в Канаде и, может, даже перевезти туда же его мать.
Маловероятно, что Сонье снова живет в их городке. Но возможно, тут поселилась мать Коттара, хотя вряд ли. Кент сказал, что ради этого заезжать туда не стоит, но Дебора спросила:
- Почему же, разве не интересно узнать, там ли она?
Они спросили на почте, им указали направление. Кент с Деборой ехали из города по песчаным дюнам - вела машину Дебора, как и всегда во время таких вот долгих, неторопливых путешествий. Дебора и Кент только что навестили Ноэль, дочь Кента, которая жила в Торонто, и его двух сыновей от второй жены, Пэт, - одного в Монреале, а другого в Мэриленде. Они провели время со старыми друзьями Кента и Пэт, жившими теперь в элитной резиденции в Аризоне, и с родителями Деборы - ровесниками Кента - в Санта-Барбаре. Теперь они направлялись на Западное побережье, домой в Ванкувер, но не слишком торопились, чтобы не утомлять Кента.
Трава покрывала дюны. Они выглядели как обыкновенные холмы, если не считать оголенные песчаные верхушки, из-за которых пейзаж казался игрушечным. Детская конструкция, только непомерно разросшаяся.
Дорога упиралась прямо в искомый дом. Ошибиться было невозможно. Вот и табличка: "Тихоокеанская школа танцев". И имя Сонье, и объявление о продаже ниже. И женщина, подстригающая кусты в саду.
Значит, мать Коттара еще жива. Но Кент вспомнил, что мать Коттара была слепой. Поэтому кто-то и должен был жить с ней после смерти отца Коттара.
И что слепая могла делать с этими ножницами в кустах?
Кент допустил обычную ошибку, не представляя, сколько лет, сколько десятилетий прошло. И какой древней должна теперь быть мать Коттара. И сколько лет сейчас Сонье, и сколько ему самому. Ведь это была Сонье, и сначала она тоже не узнала Кента.
Она наклонилась, чтобы воткнуть ножницы в землю, и потом обтерла руки о джинсы. И Кент прямо-таки на собственных суставах прочувствовал, как тяжело ей двигаться.
Волосы ее были белы и скудны, развеваясь на легком океанском ветерке, отыскавшем сюда путь через дюны. Твердость покинула ее плоть, кожа да кости. Сонье всегда была скорее плоскогрудой, но не слишком тонкой в талии. Широкая спина, широкое лицо. Нордический тип девушки. Впрочем, имя ей досталось не от этих предков - Кент вспомнил историю о том, что ее назвали Соня, потому что мать любила фильмы с Соней Хени. Сонье переиначила свое имя, презирая материнское увлечение. Они все презирали своих родителей тогда, хоть за что-нибудь. Яркое солнце мешало Кенту как следует разглядеть ее лицо, но он заметил пару серебристо-белых пятен на тех местах, где, видимо, были удалены меланомы.
- Ну и ну, Кент, - сказала она. - Как-то глупо получилось. Я решила, что ты - покупатель, приехавший посмотреть дом. А это Ноэль?
Вот, и она тоже ошиблась.
Дебора и вправду была на год младше Ноэль. Но в ней не было ничего от типичной "молоденькой жены". Кент встретил ее после первой операции. Она работала физиотерапевтом, никогда не была замужем, а он - давно овдовел. Невозмутимая, надежная женщина, чуждая моде и иронии, она заплетала волосы в косу. Она познакомила его с йогой, научила необходимым упражнениям и до сих пор пичкала его витаминами и женьшенем. Дебора была настолько тактична и нелюбопытна, что казалась безразличной ко всему. Возможно, женщины ее поколения полагали, что у всякого имеется перенаселенное и неисповедимое прошлое.
Сонье пригласила их в дом. Дебора заявила, что оставит их пообщаться, а сама пойдет поищет магазин здоровой пищи (Сонье рассказала ей, где такой находится) и погуляет на берегу.
Холод - первое, что Кент отметил в доме. И это в яркий солнечный день. Но дома на северо-западном побережье редко прогреваются, хотя на вид кажутся теплыми - но только войди в тень, и сразу почувствуешь студеный ветер. Туманы и дождливые зимы, наверно, частенько посещали этот дом, почти не встречая сопротивления изнутри. Дом представлял собой большое деревянное бунгало, ветхое, но не аскетичное, с верандой и опочивальнями. Когда Кент еще жил в западном Ванкувере, там было много подобных домов. Но большинство из них продали под снос.
Две большие смежные гостиные были пусты, если не считать фортепиано. Пол посередине истерся и посерел, а по углам был отполирован дочерна. Вдоль одной стены шел поручень, а на противоположной располагалось пыльное зеркало, в котором, проходя мимо, он увидел два тощих белых тела.
Сонье сказала, что пытается продать дом - ну да, он уже понял это по объявлению - и что, раз уж тут все оборудовано для школы танцев, она подумывает оставить все как есть.
- Кто-нибудь наверняка сможет довести все это до ума.
Она рассказала, что они открыли школу где-то в тысяча девятьсот шестидесятом году, сразу после извещения о смерти Коттара. Мать Коттара, Делия, аккомпанировала на пианино. Она аккомпанировала, пока ей не исполнилось девяносто и она не свихнулась. ("Извините меня, - сказала Сонье, - но как-то притерпеваешься к такого рода вещам").
Сонье определила свекровь в дом престарелых и каждый день ходила туда кормить старуху, хотя Делия ее уже не узнавала. И стала нанимать других аккомпаниаторов, но дела пошли совсем плохо. Потом пришло время, когда сама она уже не могла ничего показать ученикам, могла только давать советы. И тогда Сонье поняла, что пора прекращать.
Раньше она была высокомерной девушкой, не очень общительной. Более того, не сильно подружливой, или так он думал о ней. А теперь она суетилась и болтала, как все слишком одинокие люди.
- Поначалу дела шли отлично, девчонки с ума сходили по балету, а потом все стало угасать, искусство стало слишком формальным. Но полностью интерес никогда не пропадал, а потом, в восьмидесятых, люди стали сюда переселяться, и с молодняком, и с кучей денег, похоже, - и где они столько взяли? И вроде опять все пошло удачно, но я уже не справлялась.
Она добавила, что, наверно, весь дух и вышел, когда ее свекровь его испустила.
- Мы были лучшими подругами, - сказала Сонье. - Всегда.
Кухня представляла собой еще одну огромную комнату, где посудные шкафы и кухонная утварь стояли и валялись как попало. Пол выстилали серые и черные плитки, или, скорее всего, белые и черные, но белое стало серым от частого мытья. Они прошли по коридору, уставленному полками, полками до самого потолка, набитыми книгами, и истрепанными журналами, и, возможно, даже газетами. Запах ломкой старой бумаги. Здесь уже пол был покрыт циновкой, циновки тянулись до самой боковой веранды, где Кенту наконец удалось присесть. Ротанговые кресла и канапе - натуральные изделия, наверно, стоили бы кучу денег, кабы не развалились. Бамбуковые шторы тоже были не в лучшем состоянии, закатанные доверху или приспущенные, а снаружи разросшиеся кусты приникали к окнам. Кент не очень-то разбирался в растениях, но вспомнил эти кусты - из тех, что приживаются на песчаной почве. Листья у них твердые и блестящие - побеги выглядят так, словно их обмакнули в масло.
По пути через кухню Сонье успела поставить чайник. И сейчас она нырнула в одно из кресел, словно была рада-радехонька тоже присесть наконец. Она подняла большие грязные ладони с узоватыми косточками.
- Сейчас вымою, - сказала она. - Я не спросила, хотите ли вы чаю. Могу заварить кофе. Или, если хотите, бог с ним со всем, и нам лучше бы выпить джину с тоником. И как я раньше не сообразила? Вроде отличная идея.
Затрезвонил телефон. Назойливый, громкий, старомодный звук. Доносился он вроде бы из коридора, но Сонье поспешила в кухню.
Она поговорила какое-то время, прервавшись, чтобы снять засвистевший чайник. Кент слышал, как она сказала: "У меня сейчас гости", и понадеялся, что она не отказала кому-то, пожелавшему взглянуть на дом. Судя по нервному тону, это не был деловой звонок, но, возможно, связанный с деньгами. Он сделал над собой усилие, чтобы больше не подслушивать.
Книги и газеты, захламлявшие коридор, напомнили Кенту о домишке над пляжем, в котором некогда жили Сонье и Коттар. А на самом деле напомнило об этом общее ощущение неуюта, безразличия. Гостиная в том доме с одной стороны обогревалась каменным камином, и, хотя пламя еще тлело - в тот единственный раз, когда Кент там был, - пол усыпали горстки старой золы, обугленные ошметки апельсиновой кожуры, еще какой-то мусор. И повсюду книги, книги, брошюры, буклеты. Вместо дивана - койка: либо ты сидишь, поставив ноги на пол, и тогда не на что опереть спину, либо отодвигаешься к стене и сидишь там, скрестив ноги. Именно так и расположились Кэт и Сонье. И им довольно неплохо удавалось не вступать в разговор.
Кент сел в кресло, подобрав с сиденья книгу "Гражданская война во Франции" в унылой обложке. "Это так они называют Французскую революцию?" - подумал он. Потом увидел имя автора - Карл Маркс. И даже до этого он чувствовал враждебность, осуждение, витавшие в этой комнате. Точно так же в помещении, заполненном евангельскими трактатами и картинками "Иисус на осле", "Иисус на море Галилейском", начинаешь чувствовать, что Страшный суд уже вершится над тобой. И не только от книг или газет - это исходило от беспорядка в камине, от ковра со стертым орнаментом и холщовых штор. Рубашка и галстук Кента были тут не к месту. Он подозревал, что именно так Кэт смотрела на его одежду, но он-то, раз ее надев, снимать не собирался. Она же носила одну из его старых рубашек поверх джинсов, державшихся на резинке, сколотой двумя английскими булавками. Кент считал, что в этой небрежной одежде не следует идти в ресторан, но сообразил, что ни в какую другую она не влезет. Это было как раз перед рождением Ноэль.
Коттар хозяйничал на кухне, готовил карри, и еда оказалась отменной. Они пили пиво. Коттару тогда было за тридцать - он был старше, чем Сонье, и Кэт, и Кент. Долговязый, узкоплечий, с высоким лысым лбом и клочковатыми бачками на щеках. Текучая, успокаивающая, доверительная речь.
Там еще была пара постарше: женщина с отвисшей грудью и седеющим бубликом волос на затылке и коротышка, одетый несколько неряшливо, хотя было что-то щеголеватое в его манерах, в его педантичном и нервном голосе и в привычке складывать ладони в аккуратные квадраты. И еще был там юноша, рыжий и веснушчатый, с отекшими, слезящимися глазами. Это был студент-вечерник, он подрабатывал на грузовичке, доставляя пачки газет для мальчишек-разносчиков. Конечно, студент только что занялся этой работой, и пожилой - знакомец юноши - стал поддразнивать парня: мол, стыдно развозить такую никчемную газетенку. Орудие класса капиталистов, рупор правящей элиты.
И хотя он говорил это полушутливо, Кент такого спустить не смог. Он подумал, что может вмешаться, как припозднившийся, и заявил, что не видит в этой газете ничего дурного.
А те только того и ждали. Пожилой уже выудил информацию о Кенте, что тот фармацевт в одной из сетевых аптек. И юноша уже спросил: "Вы из управляющих?" Его тон подразумевал, что остальные воспримут вопрос как шутку, но Кент его так не воспринял. Он ответил, что рассчитывает на это.
Подали карри, и они поели, и добавили пива, и подбросили дров в огонь, и весеннее небо потемнело, и огни Пойнт-Грей появились по ту сторону залива Беррард, и Кент взвалил на себя роль защитника капитализма и Корейской войны, ядерного вооружения, Джона Фостера Даллеса, смертной казни Розенбергов - всего, что остальные ему подкидывали. Он поднял на смех утверждение, что американские компании убеждали матерей Африки покупать искусственное питание и не кормить грудью детей и что Королевская канадская конная полиция ответственна за жестокое обращение с индейцами, и более всего он ополчился на замечание Коттара, что его, Коттара, телефон может прослушиваться. Он процитировал журнал "Тайм", о чем и сказал открытым текстом.
Юноша хлопал себя по коленям и мотал головой из стороны в сторону, извергая гомерический хохот:
- Просто не верится. Вы верите этому парню? Меня увольте.
Коттар продолжал мобилизовать доказательства и сдерживал раздражение, полагая себя рассудительным человеком. Пожилой же сорвался с профессорского тона, а женщина с отвислой грудью встряла с интонациями ядовитой благовоспитанности:
- Почему вы так усердно защищаете власть всякий раз, когда она обнаруживает свою восхитительную сущность?
У Кента не было ответа. Он не понимал, какая вожжа попала ему под хвост. Он даже не воспринимал этих людей всерьез, как врагов. Они существовали где-то на обочине реальной жизни, разглагольствовали и много мнили о себе, как часто случается с подобными фанатиками. В них не было основательности, если сравнить с теми, с кем работал Кент. На работе, не будем говорить об ошибках, ответственность Кента не менялась, у вас нет времени валять дурака, носясь с идеей, что сеть аптек непродуктивна, или разрешать себе паранойю по поводу компаний, производящих лекарства. Это был реальный мир, и он входил в него каждый день, неся на плечах свое с Кэт будущее. Он это принял, и даже гордился своим положением, и не собирался извиняться перед целой сворой кликуш.
- Жизнь становится все лучше, несмотря на ваши разговоры, - сказал он им. - Всего-то и надо - оглянуться вокруг.
Сегодня Кент не соглашался с юным собой. Он считал, что был дерзок тогда, и не ошибался. Но его удивляла злость, царившая в этой комнате, болезненная энергия, исходившая отовсюду.
Сонье оторвалась от телефона. Она окликнула его из кухни:
- Я определенно решила пропустить чай и перейти к джину с содовой.
Когда она принесла выпивку, он спросил ее, когда умер Коттар, и она ответила, что тридцать лет назад. Кент шумно втянул воздух и покачал головой. Так давно?
- Он скончался скоропостижно от укуса какого-то тропического насекомого, - сказала Сонье. - Это случилось в Джакарте. Его похоронили раньше, чем я узнала о его болезни. Джакарту раньше называли Батавией, вы это знаете?