Я был с ней абсолютно согласен. Общаясь с Машей, Сергеем Валентиновичем, игуменом Серафимом, я ощущал то же самое. Я только добавил бы к тем характеристикам, которые она им дала, одну существенную деталь. Никто из них даже не упомянул о карьерной ценности Клуба. Никто даже не коснулся того, что Клуб мог бы им предоставить. Это, видимо, тоже была особенность Петербурга. В Москве, где мне подобные разговоры иногда приходилось вести, любой человек, входящий в аналогичное объединение, уже раз пять намекнул бы на перспективы, которые перед ним открываются, на те привлекательные возможности, которые оно сулит в близком будущем. По московским понятиям это было вполне естественно. Если уж ты работаешь, то, конечно, имея в виду что-то конкретное. А здесь – ни намека, ни звука. Будто эта область человеческих отношений не существует. Все это находилось где-то за скобками. Главным было, видимо, то, что с такой ясной уверенностью сформулировал Сергей Валентинович. Насчет трех несчастий, которые могут свалиться на человека. Причем, богатство он поставил наравне с болезнью и смертью вовсе не для красного слова. Деньги – это ведь не только источник всяческих благ, будоражащих, привлекающих, разжигающих воображение, это еще и источник забот, не оставляющих человека ни на секунду. За деньгами надо присматривать, иначе они могут незаметно исчезнуть, их надо тщательно, непрерывно оберегать от посягательств со стороны, о них надо думать, иначе они, как женщина, почувствуют твое охлаждение (и, кстати, так же, как женщина, изменят тебе при первой же благоприятной возможности). Даже чтобы их с толком тратить, требуется особый талант: надо уметь искать, сравнивать, радоваться находке, разочаровываться, испытывать наслаждение, приобретая то, что хотел, искренне переживать, если вдруг выяснится, что имелось, оказывается, нечто более привлекательное. Это поглощает огромное количество сил. Какой там интеллектуализм! Какое там восхождение к предельным истинам бытия! Просто перестаешь интересоваться такими вопросами. Аналогия здесь вполне очевидна. Когда бегут марафон, то не нагружают себя прохладительными напитками. Когда идут в горы, то не прихватывают с собой галстук, модный костюм, запонки, лакированные штиблеты. Каждый глоток воды – это безнадежно потерянные секунды. Каждый грамм лишнего веса – это метры, которые не удалось преодолеть до вершины. Одно другому противопоказано. Хочешь – не хочешь, а приходится выбирать.
Более того, я, кажется, начинал догадываться, из-за чего разгорелся весь нынешний переполох. Почему знаменитые пленки – записи бурных дискуссий, сделанные на заседании Клуба, – вдруг потребовались немедленно, более того – на самом верху. Все было тоже достаточно очевидно. Тот инсайт, то коллективное озарение, которое возникало на заседаниях, обладало, по-видимому, очень сильным психотерапевтическим действием. Причем, скорее всего, с транслирующим потенциалом. Если уж я ощущал его даже при индивидуальном общении с Машей, Сергеем Валентиновичем, игуменом Серафимом, то можно догадываться, каков там суммарный эффект. А кроме того, вероятно, имеет место еще и психологический резонанс. Это значит, что результирующая инсайта оказывается мощнее, чем при простом сложении сил.
Я не находил это объяснение чересчур фантастическим. В конце концов в психотерапевтических практиках, с которыми я по роду своей работы был немного знаком, используются записи музыки, часто весьма специфической, используются определенные тексты, которые, как считается, оказывают гипнотическое воздействие, используются запахи, особые световые эффекты, особая жестикуляция (пассы), особое "архетипическое" построение разговора. И все это с одной-единственной целью – пробиться к энергетическому субстрату психики, вскрыть подсознание, добраться до его темных глубин, прочистить коммуникации между ним и сферами разума, оформляющими поведенческие реакции. Чтоб энергия хаоса, кипящая в древних пластах, поднималась бы на поверхность и подпитывала бы собой жизненную активность. Понятно, что, скажем, у президента был на эту тему и личный психолог. Кстати, я его как-то видел: очень подвижный, неутомимый, невзирая на тучность, чрезвычайно жизнерадостный человек, сыпет историями, анекдотами, душа компании, типичный москвич, от психолога – ничего, но может быть, так и надо. Как, впрочем, личные терапевты (экстрасенсы, целители) были у каждого, кто достиг определенных властных высот. Как же без этого? А вдруг действительно помогает? Однако психотерапия имеет свою специфику: то, что действует на одного, практически не оказывает влияния на другого. То, что для первого – радость, для второго – мучение. Подбор комплекса процедур – одна из главных трудностей этого направления. И если уж так получилось, что данный метод "сцепился" с психикой реципиента, если уж он работает, дает нужный эффект, то от него ни в коем случае нельзя отказываться. Нельзя даже менять его в каких-либо второстепенных деталях. Неизвестно, что из этого выйдет. Весь эффект "подзарядки" может пропасть.
Кстати, это не только для президента. Я подумал, что в рамках данной гипотезы можно было бы объяснить и так называемый "феномен петербургской команды", уже несколько лет мучающий околоправительственных политологов. В том, что президент, заняв высший государственный пост, потащил за собой людей, знакомых ему по предыдущей работе, конечно, ничего необычного не было. Ему требовался демпфер, требовался заслон, который прикрыл бы его от уже сформированных, мощных московских административных кланов. Требовались кадровые "засеки", которые могли бы остановить продвижение вражеских сил. Ведь сожрать нового человека, без связей, без политического капитала могли бы за три секунды. Так делает каждый, кто оказывается наверху. Но вот то, что демпфер этот не расползся, как гнилая мякина, выполнив свое назначение, то, что он не рассеялся, не растворился в бюрократическом закулисье, как это обычно бывает, то, что "петербуржцы" по-прежнему занимают в правительственных кругах очень влиятельные посты, это было уже действительно странно. А как выясняется, ничего странного. Просто получая непрерывную терапевтическую "подпитку" из Петербурга, они, конечно, более продвинуты, чем другие. У них есть метафизика бытия. Они получают ее непосредственно с горних вершин. И, подключенные к этому высокому напряжению, переводят его в конкретную деятельность. Вот в чем их преимущество. Правда, сейчас эта "подсветка" исчезла. Снят трансцендентный потенциал, поддерживающий внутреннюю энергетику. Отсюда – астения, упадок сил, безразличие к окружающему. Состояние, надо сказать, очень опасное, поскольку запросто может превратиться в хроническое. Не удивительно, что Борис так нервничает.
Вот примерно такая у меня вырисовывалась картина. Как и предыдущие соображения насчет "линзы", она казалась мне весьма убедительной. Внутреннее чутье подсказывало, что это все не так уж далеко от действительности. Однако, как и предыдущие соображения, картина эта имела один существенный недостаток.
Причем, тот же самый – которым я не мог пренебречь.
Будучи простой и логичной, она нисколько не приближала меня к раскрытию главной тайны.
Впрочем, сейчас меня это совершенно не волновало. Я чувствовал у себя на запястье чуть обжигающие, твердые, уверенные пальцы Геллы, и все остальное отступало куда-то на периферию.
У меня даже сердце билось как-то иначе.
Часто и гулко, будто перед прыжком через пропасть.
Гелла, наверное, тоже чувствовала себя неуверенно, потому что внезапно остановилась и сказала каким-то напряженным голосом:
– Не смотрите на меня так. Вы на меня непрерывно смотрите...
– Куда ж мне смотреть? – спросил я.
– Смотрите туда... – Она протянула руку. – Нет-нет, немного правее...
Мы находились на набережной, сразу же за Сенной площадью. Мне это место было знакомо: я много раз пробегал по нему – к Львиному мостику от метро. Только сейчас оно выглядело заметно иначе. Ниже стали дома – какого-то неопределенного цвета, мостовая разъехалась – сквозь асфальт проступали проплешины пересохшей земли. Облицовка набережной тоже была не повсюду – кое-где сбегали к мутной воде откосы, тронутые щетиной травы. Странно были одеты прохожие. Прошла дама в платье позапрошлого века, на голове – кружевной чепчик, подол метет землю. За ней, прижимая к груди короб из лыка – простоватенький мужичок, похожий облачением на бомжа: мятые штаны, серая от грязи рубаха, поверх – что-то вроде халата, подпоясанного веревкой. Впрочем, тут же вывернул из переулка роскошный, с глазастыми фарами автомобиль, нетерпеливо бибикнул – мужичок испуганно отскочил в сторону.
Гелла быстро сказала:
– Только, пожалуйста, не заговаривайте ни с кем... Я вас очень прошу... Иначе мы здесь останемся...
– Не понимаю, – сказал я.
– И не надо пока... Просто смотрите... Да не туда, не туда, правее...
Из улицы на другой стороне канала вышел юноша, одетый несмотря на жару, в длинное застегнутое до горла пальто, в каких-то обмотках, видимо, удерживающих башмаки, оглянулся вокруг и, сгорбившись, привычно нервной походкой направился к Кокушкину мосту.
– Он не к старухе сейчас идет, – прошептала Гелла. – Это он, по-моему, собирается на встречу со Свидригайловым... Тот ведь через стенку в номере услышал его признание... Видите, видите?.. Хорошо, что вы видите, многие не замечают. Или – видят, но, знаете, так – не обращают внимания...
Меня уже ничем нельзя было удивить. В конце концов, у каждого города свои достопримечательности. В Москве показывают Кремль, боярские палаты, Третьяковскую галерею, а в Петербурге – Медного Всадника, Зимний дворец, призрак Родиона Раскольникова, бредущий сквозь зной.
Все совершенно естественно.
– Жаль, что нет времени, – сказала Гелла. – А то могли бы сходить на Крюков канал, посмотреть, как Мечтатель – помните, из "Белых ночей"? – встречается с Настенькой. Бабушка пришпиливала ее за юбку булавкой. А она булавку тихонечко переставит и убежит... Главное, заканчивается как... "Боже мой! Целая минута блаженства! Да разве этого мало хоть бы и на всю жизнь человеческую"?..
– "Не знаю отчего", – продолжил я, – "но вдруг представилось мне, что комната моя постарела... Стены и полы облиняли, все потускнело; паутины развелось еще больше... Мне показалось, что дом... м-м-м... стоящий напротив, тоже одряхлел и потускнел в свою очередь... что штукатурка на колоннах облупилась... что карнизы почернели, растрескались... стены из яркого цвета стали пегие"... А потом прошло время. И вот, пожалуйста: "Я больной человек... Я злой человек... Непривлекательный я человек... Я уже давно так живу – лет двадцать... Впрочем, ничем я не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым... Так и доживаю в своем углу"...
Я запнулся, потому что глаза у Геллы расширились. Левый вспыхнул зеленью, а правый – дождевой темнотой.
Она сжала мою ладонь так, что я почувствовал боль.
– Боже мой... Мне как-то в голову не приходило... Через двадцать лет... Тоже – он... Я теперь не смогу на него смотреть...
Мы стояли друг против друга.
– Настенька, – сказал я. – "С самого утра меня стала мучить какая-то удивительная тоска. Мне вдруг показалось, что меня все покидают, все от меня отступаются... Я бродил по городу, решительно не понимая, что со мной делается... Пойду ли на Невский, пойду ли в сад, брожу ли по набережной... Что же мне делать, Настенька?"... Для меня эти двадцать лет еще не прошли...
Гелла слушала, не шелохнувшись.
И лицо у нее стало такое – не знаю, какое у нее стало лицо.
Наверное, такое же, как у меня.
Глаза расширились еще больше.
– А знаете, что, – наконец сказала она. – Знаете, пойдемте со мной. Если, конечно, у вас вечер не занят... Пойдемте, пойдемте!.. Только, я боюсь, вам там не понравится...
Наверное, мне не следовало соглашаться. Несколько позже, уже пережив те трагические события, которые воспоследовали в ближайшие двое суток, окончательно разобравшись в том, в чем, вероятно, следовало бы разобраться в первый же день, и анализируя свои действия, исходя именно из этого апостериорного знания, я отчетливо понял, что пересек в тот момент некую невидимую черту, некую границу, после которой ситуация стала необратимой. Прошел точку, возврата из-за которой уже не было. Оказался в новой реальности, вытеснившей собой предыдущую. Однако это было месяцем-двумя позже. А в те минуты я, разумеется, ни о чем подобном не думал. От июньской жары, тягучей, как апельсиновый сок, от блистающего в тысячах стекол адского солнца, от асфальтовой духоты, от разговоров, от встреч, у меня плыла голова. Скорее всего я находился в состоянии легкого сумасшествия, в состоянии "грогги", когда смещаются реперы бытия, жизнь расплывается, становится призрачной, дрожит зыбким маревом, перестаешь отличать сон от яви, не понимаешь уже – живешь или только собираешься жить. Причиной этого, конечно, являлась Гелла. Наверное, каждому мужчине и в самом деле предназначена только одна женщина. А каждой женщине – только один мужчина, и никакой другой не в состоянии его заменить. И повелось это, вероятно, с той библейской эпохи, когда Адам и Ева еще пребывали в раю. Любовь – это воспоминание об утраченном рае. Воспоминание о блаженстве, некогда дарованном человеку. Это – в подсознании, в древних инстинкте, в эйдосах, в беспричинной тоске, которая вдруг охватывает нас в лучшие минуты существования. Можно, разумеется, никогда не встретить друг друга. Можно разминуться на шаг и не заметить, что встреча была близка. Судьба не обязана благоприятствовать нам. В конце концов, Адам был низвергнут из рая на остров Цейлон, а Ева, если не ошибаюсь, – куда-то в Среднюю Азию. И они двести лет искали друг друга. На первобытной земле – в горах, в пустынях, в лесах, где больше не было ни одного человека. На морских побережьях, где раздавался лишь шум прибоя. На бескрайних равнинах, уплывающих травами за горизонт. Вот и я точно также – двести лет искал Геллу. В каменных теснотах Москвы, в галлюцинирующих реалиях Петербурга. Двести лет, ни на один день меньше. И вот теперь, каким-то чудом найдя, вовсе не собирался ее терять.
По дороге мы практически не разговаривали. Гелла только спросила, действительно ли я намерен назначить заседание Клуба на послезавтра, ей в этом случае надо обзвонить всех участников, и я ответил, что – именно так, если, конечно, у них этот вечер не занят.
– Да нет, вечер пустой, – сказала Гелла. – Сезон мы закрыли, сегодняшнее мероприятие по плану – последнее...
Затем она, помедлив, спросила не боюсь ли я: подряд два таких самоубийственных происшествия. И я ответил ей, что, конечно, боюсь, но что делать, это, на мой взгляд, единственная возможность хоть как-то разобраться в случившемся. Посмотреть на ситуацию не снаружи, а изнутри.
– Я тоже там буду, – сказала Гелла.
Больше не было произнесено ни слова. Однако все время, пока мы, притиснутые друг к другу, находились в метро – сначала на перегоне до Невского, а потом на длиннейшем, заполненном гулом участке до "Василеостровской", – пока поднимались по эскалатору и торопились от станции к серому, в алебастровой лепке зданию Центра, я, хоть и старался изо всех сил не глядеть на Геллу, тем не менее непрерывно чувствовал ее присутствие. И Гелла, по-видимому, тоже чувствовала меня. Зачем было говорить что-то еще? Никакие слова нам не требовались. Ударил гонг, пропела труба за лесом, засверкали на лепестках капли росы. Пухлощекий младенец с крылышками спустил тетиву, и стрела, неслышно прошелестев в воздухе, пробила мне сердце.
Я даже не вскрикнул.
Я лишь внезапно понял, кого напоминает мне Гелла. Она напоминала ту девушку, которая когда-то, очень давно, в ином времени, в иной жизни, не отрываясь, смотрела на меня из окна через двор.
Разумеется, это была не она.
И одновременно это была она, словно заново появившаяся на свет.
Я нашел то, что, казалось, потерял навсегда.
И от этого мне было немного страшно.
А в Центре мне действительно не понравилось. Я помнил эти помещения пустыми, тихими, затененными, с таинственно поскрипывающим паркетом, с перетекающими по стенам бликами застекленных эстампов.
Теперь же он совершенно преобразился. Зажжены были обе круглые люстры, скрывающие потолок, и от яркого света залы выглядели маленькими и тесными. Впечатление это усиливалось колоссальным количеством присутствующих. Люди теснились на крохотной площадке при входе, где и без того было не повернуться, медленно, будто частицы в бурлящей каше, перемещались по главной гостиной, уменьшенной к тому же чем-то вроде эстрады, стягивались группами во втором помещении, вдоль казарменных стен которого выстроились столы с закусками.
Духота царила такая, что непонятно было, как не лопаются желтые лампы. Мне сразу захотелось отсюда исчезнуть. Тем более, что и Гелла меня тут же покинула. Ей как секретарю требовалось принять участие в каких-то срочных административных делах. Она извинилась с несчастным видом, сказав, что это не более, чем на полчаса, и, изогнувшись всем телом, поскольку иначе было никуда не протиснуться, исчезла в колышущейся человеческой массе. Меня это совсем обескуражило. Нет ничего хуже, чем находиться на празднике, к которому никакого отношения не имеешь. Все знакомы друг с другом, все делятся впечатлениями, все преисполнены значимости осуществляющегося события. Короче говоря – все при деле, лишь ты один – как дурак, не знаешь, куда приткнуться.
Примерно такое было у меня настроение. На официальную часть, которая, видимо, была очень короткой, мы с Геллой, к моему облегчению, опоздали, однако из программки, подобранной на подоконнике, я уразумел, что здесь происходила презентация коллективного сборника "Судьба России". Кому-то, скорее всего, самому Димону, который, кстати, и был обозначен в программке как инициатор проекта, пришла в голову светлая мысль, что если собрать под одну обложку патриотов и демократов, либералов и коммунистов, рыночников и консерваторов, то получится интересный контраст. Тут же, на подоконнике, присутствовал и сам сборник: здоровенный, на шестьсот с лишним страниц кирпич в багровой обложке. Я его даже открывать не стал. Сколько таких сборников я видел за последнее время: "На краю бездны"... "Проданная Россия"... "Набат"... "Кому это выгодно?"... Несть им числа. Иллюзий на этот счет у меня уже не было. Все эти сборники, все эти антологии и брошюры, все эти книги, повествующие о страданиях смутного времени, можно было сразу же отправлять во вторичную переработку. "Публицистика", как их охарактеризовал бы Борис.
Соответственно разделились и участники мероприятия. Одно их крыло, составляющее, по моей оценке, примерно половину присутствующих, сгруппировалось вокруг низкорослого, кряжистого такого, плотного, уверенного в себе мужчины, судя по бороде лопатой, истинного патриота. Мужчина сжимал в пальцах граненный стакан и голосом, на который невозможно было не обернуться, говорил о том, что главной задачей каждого россиянина является сейчас возрождение русской духовности: противостояние западному меркантилизму, уродующему человека, низкопробной коммерческой литературе, растлевающей ума и сердца. Слушатели порывисто соглашались и поминутно тянулись к нему, чтобы чокнуться.